Люди сороковых годов

Часов в десять утра к тому же самому постоялому двору, к которому Вихров некогда подвезен был на фельдъегерской тележке, он в настоящее время подъехал в своей коляске четверней. Молодой лакей его Михайло, бывший некогда комнатный мальчик, а теперь малый лет восемнадцати, франтовато одетый, сидел рядом с ним. Полагая, что все злокачества Ивана произошли оттого, что он был крепостной, Вихров отпустил Михайлу на волю (он был родной брат Груши) и теперь держал его как нанятого.

Когда въехали на двор под ворота, Михайло проворно выскочил из экипажа, сбегал наверх, отыскал там номер и пригласил барина.

Вихров вошел; оказалось, что это был тот самый номер, в котором он в первый приезд свой останавливался.

Вихров послал в ту же самую цирюльню за цирюльником для себя, и тот же самый цирюльник пришел к нему (в провинции редко и нескоро меняются все публичные предметы). Вихров и на этот раз заговорил с цирюльником о губернаторе.

— Ну, а нынешний губернатор каков? — спросил он.

— Генерал обходительный, очень даже! — отвечал цирюльник (он против прежнего модней еще, кажется, стал говорить).

— А где же прежний?

— В Москве он жил.

— А дама его сердца?

— Попервоначалу она тоже с ним уехала; но, видно, без губернаторства-то денег у него немножко в умалении сделалось, она из-за него другого стала иметь. Это его очень тронуло, и один раз так, говорят, этим огорчился, что крикнул на нее за то, упал и мертв очутился; но и ей тоже не дал бог за то долгого веку: другой-то этот самый ее бросил, она — третьего, четвертого, и при таком пути своей жизни будет ли прок, — померла, говорят, тоже нынешней весной!

«Сколько из тех людей, — невольно подумалось Вихрову, — которых он за какие-нибудь три — четыре года знал молодыми, цветущими, здоровыми, теперь лежало в могилах!»

При этой мысли он взглянул и на себя в зеркало: голова его была седа, лицо испещрено морщинами; на лбу выступили желчные пятна, точно лет двадцать или тридцать прошло с тех пор, как он приехал в этот город, в первый раз еще в жизни столь сильно потрясенный.

— А где Захаревские? — спросил он в заключение цирюльника.

— Старший-то в Петербурге остался, — большое место там получил; а младший где-то около Варшавской железной дороги завод, что ли, какой-то завел!.. Сильно, говорят, богатеет — и в здешних-то местах сколько ведь он тоже денег наприобрел — ужасно много!

Вихров, по старому знакомству, дал цирюльнику на чай три рубля серебром, чем тот оставшись крайне доволен, самомоднейшим образом раскланялся с ним и ушел.

Герой мой оделся и поехал к губернатору.

Каждая улица, каждый переулок, каждая тумба, мимо которых он проезжал, были до гадости ему знакомы; но вот завиднелось вдали и крыльцо губернаторского дома, выкрашенное краской под шатер.

Сколько раз и с каким тяжелым чувством подъезжал Вихров к этому крыльцу, да и он ли один; я думаю, все чиновники и все обыватели то же самое чувствовали! Ему ужасно захотелось поскорей увидать, как себя Абреев держал на этом посту.

В передней, из которой шла парадная лестница, он не увидел ни жандарма, ни полицейского солдата, а его встретил благообразный швейцар; лестница вся уставлена была цветами.

— Сергей Григорьич принимает? — спросил Вихров.

— Принимает-с! Пожалуйте вверх, — отвечал каким-то необыкновенно ласковым голосом швейцар: ему вряд ли не приказано было как можно вежливей принимать посетителей.

Вихров пошел и в той зале, где некогда репетировался «Гамлет», он тоже не увидал ни адъютанта, ни чиновника, а только стояли два лакея в черных фраках, и на вопрос Вихрова: дома ли губернатор? — они указали ему на совершенно отворенный кабинет.

Вихров вошел и увидел, что Абреев (по-прежнему очень красивый из себя) разговаривал с сидевшей против него на стуле бедно одетой дамой-старушкой.

— А, Павел Михайлович! — воскликнул он, увидев Вихрова. — Как я рад вас видеть; но только две-три минуты терпенья, кончу вот с этой госпожой…

Вихров нарочно отошел в самый дальний угол.

— Ваше превосходительство, — говорила старушка. — мне никакого сладу с ним нет! Прямо без стыда требует: «Отдайте, говорит, маменька, мне состояние ваше!» — «Ну, я говорю, если ты промотаешь его?» — «А вам, говорит, что за дело? Состояние у всех должно быть общее!» Ну, дам ли я, батюшка, состояние мое, целым веком нажитое, — мотать!

Абреев усмехнулся на это.

— Что ж я для вас в этом случае могу сделать? — спросил он.

— Да вы, батюшка, вызовите его к себе, — продолжала старушка, — и пугните его хорошенько… «Я, мол, тебя в острог посажу за то, что ты матери не почитаешь!..»

— Никакого права не имею даже вызвать его к себе! Вам гораздо бы лучше было обратиться к какому-нибудь другу вашего дома или, наконец, к предводителю дворянства, которые бы внушили ему более честные правила, а никак уж не ко мне, представителю только полицейско-хозяйственной власти в губернии! — говорил Абреев; он, видимо, наследовал от матери сильную наклонность выражаться несколько свысока.

— Ваше превосходительство, в ком же нам и защиты искать! — возражала старушка. — Я вон тоже с покойным моим мужем неудовольствия имела (пил он очень и буен в этом виде был), сколько раз к Ивану Алексеичу обращалась; он его иногда по неделе, по две в частном доме держал.

Абреев опять пожал плечами.

— То было, сударыня, одно время, а теперь другое! — произнес он.

— Времена, ваше превосходительство, все одни и те же… Я, конечно что, как мать, не хотела было и говорить вам: он при мне, при сестрах своих кричит, что бога нет!

— И в этом случае вините себя: зачем вы его так воспитали.

— Что же я его воспитала: я его в гимназии держала до пятого класса, а тут сам же не захотел учиться; стал себя считать умней всех.

— Попросите теперь священника, духовника вашего, чтобы он направил его на более прямой путь.

— Послушает ли уж он священника, — возразила с горькою усмешкою старушка, — коли начальство настоящее ничего не хочет с ним делать, что же может сделать с ним священник?

Абреев и на это только усмехнулся и молчал; молчала также некоторое время и старушка, заметно недовольная им.

— Извините, что обеспокоила вас, — произнесла она, наконец, привставая.

— Извиняюсь и я, что ничем не в состоянии помочь вам, — отвечал ей Абреев, вежливо раскланиваясь.

Старушка ушла.

Сергей Григорьич сейчас же обратился к Вихрову.

— Я надеюсь, что вы приехали разделить со мной тяжелое бремя службы, — сказал он.

— Нет, Сергей Григорьич, — возразил Вихров, — я просто приехал повидаться с вами и пожить здесь некоторое время.

— А, это еще любезнее с вашей стороны, — подхватил Абреев, крепко и дружески пожимая его руку.

В это время в кабинет вошел молодой человек и не очень, как видно, умный из лица, в пиджаке, с усами и бородой.

— Сергей Григорьич, — сказал он совершенно фамильярно Абрееву, — у вас тут осталось предписание министра?

— Нет, — отвечал Абреев.

— Да как же нет, оно у вас на столе должно быть, — продолжал молодой человек и начал без всякой церемонии рыться на губернаторском столе, однако бумаги он не нашел. — В канцелярии она, вероятно, — заключил он и ушел.

Вихров в эти минуты невольно припомнил свое служебное время и свои отношения к начальству, и в душе похвалил Абреева.

— Это, вероятно, ваш правитель канцелярии? — спросил он.

— Да, — отвечал тот, — когда меня назначили сюда, я не хотел брать какого-нибудь старого дельца, а именно хотел иметь около себя человека молодого, честного, симпатизирующего всем этим новым идеям, особенно ввиду освобождения крестьян.

— А уж есть об этом мысль?

— Больше, чем мысль; комиссия особая на днях об этом откроется!

— То-то мою повесть из крестьянского быта пропустили, — проговорил Вихров.

— Читал я ее; прекрасная вещь, прекрасная! — сказал Абреев.

На эти слова его один из лакеев вошел и доложил:

— Преосвященнейший владыко приехал!

— Проси в гостиную! — проговорил торопливо Абреев. — Pardon! — обратился он к Вихрову и вслед за тем сейчас же прибавил: — Надеюсь, что вы сегодня приедете ко мне обедать?

— Очень рад! — отвечал Вихров.

Они расстались. Проходя зало, Вихров увидел входящего архиерея. Запах духов чувствительно раздался за ним.

Вихров уехал в свой номер.

Обеденное общество Абреева собралось часам к пяти и сидело в гостиной; черноглазая и чернобровая супруга его заметно пополнела и, кажется, немножко поумнела; она разговаривала с Вихровым.

— Вы из Петербурга теперь? — спрашивала она его своим мятым языком.

— Нет, из деревни, — отвечал Вихров.

— Что же, вы в деревне и живете?

— Да, жил.

— А теперь где же будете жить? — продолжала хозяйка.

— Теперь, вероятно, буду жить в Петербурге, — отвечал Вихров, решительно недоумевавший, зачем это ей так подробно нужно знать, а между тем он невольно прислушивался к довольно оживленному разговору, который происходил между Абреевым и его правителем канцелярии.

— Тут-с дело не в справедливости, — толковал с важностью молодой человек, — а в принципе.

Фигура Абреева выражала вся как бы недоумение.

— Каким же образом писать это в донесении, когда все факты говорят противное? — произнес он.

— Факты представляют временную, случайную справедливость, а принцип есть представитель вечной и высшей справедливости, — возражал ему правитель канцелярии.

Абреев все-таки, как видно, недоумевал.

— Поставьте вопрос так-с! — продолжал правитель канцелярии и затем начал уж что-то такое тише говорить, так что Вихров расслушать даже не мог, тем более, что из залы послышались ему как бы знакомые сильные шаги.

Вихров с любопытством взглянул на дверь, и это, в самом деле, входил Петр Петрович Кнопов, а за ним следовал самолюбивый Дмитрий Дмитрич, бывший совестный судья, а ныне председатель палаты.

Абреев нарочно пригласил их, как приятелей Вихрова.

— Знакомить, кажется, нечего! — сказал он всем с улыбкою.

— Знаем-с друг друга, знаем-с, — подхватил Кнопов, целуясь с Вихровым.

Председатель тоже с ним расцеловался.

— Что батюшка, друг мой милый, — продолжал Петр Петрович плачевным голосом, — нянюшка-то твоя умерла, застрелил, говорят, ее какой-то негодяй?

Вихрова эти слова рассердили.

— Такими вещами не шутят! — проговорил он.

— Не шучу, а плачу, уверяю тебя! — произнес Петр Петрович и обратился уже к губернаторше.

— Никак, ваше превосходительство, не могу я здесь найти этого прекрасного плода, который ел в детстве и который, кажется, называется кишмиш или мишмиш?

— Ах, это нам из Астрахани возили с шепталой, — подхватила с видимым удовольствием хозяйка.

— Ваше превосходительство, — отнесся Кнопов уже к самому Абрееву, — по случаю приезда моего друга Павла Михайловича Вихрова, который, вероятно, едет в Петербург, я привез три карикатуры, которые и попрошу его взять с собой и отпечатать там.

— Какие же это? — спросил Абреев, подходя к столу, около которого уселся Петр Петрович.

К тому же столу подошли председатель, Вихров и молодой правитель канцелярии. Кнопов вынул из кармана бережно сложенные три рисунка.

— Первая из них, — начал он всхлипывающим голосом и утирая кулаком будто бы слезы, — посвящена памяти моего благодетеля Ивана Алексеевича Мохова; вот нарисована его могила, а рядом с ней и могила madame Пиколовой. Петька Пиколов, супруг ее (он теперь, каналья, без просыпу день и ночь пьет), стоит над этими могилами пьяный, плачет и говорит к могиле жены: «Ты для меня трудилась на поле чести!..» — «А ты, — к могиле Ивана Алексеевича, — на поле труда и пота!»

— Я не понимаю этого, — сказала хозяйка, раскрывая на него свои большие черные глаза, — что такое на поле чести?

— Честно уж очень она трудилась для него и деньги выработывала, — отвечал Кнопов.

— Не понимаю, — повторила хозяйка. — Ну, а это что же опять, на поле труда и пота? — продолжала она.

— Ведь трудно, знаете, в некоторые лета трудиться, — объяснил ей Кнопов.

— Не понимаю! — произнесла еще раз губернаторша.

— Ну, и не трудитесь все понимать, — перебил ее муж. — Вторая карикатура…

— Вторая карикатура на друга моего Митрия Митрича, — отвечал Кнопов, — это вот он хватает за фалду пассажира и тащит его на пароход той компании, которой акции у него, а то так-то никто не ездит на их пароходах.

— Тебе хорошо смеяться! — произнес со вздохом председатель.

— Наконец, третья карикатура, собственно, на вас, ваше превосходительство! — воскликнул Кнопов.

— Покажите! — сказал Абреев, а сам, впрочем, немножко покраснел.

— Это вот, изволите видеть, вы!.. Похожи?

— Похож!

— А перед вами пьяный и растерзанный городовой; вы стоите от него отвернувшись и говорите: «Мой милый друг, застегнись, пожалуйста, а то мне, как начальнику, неловко тебя видеть в этом виде» — и все эти три карикатуры будут названы: свобода нравов.

— Такою карикатурою, какую вы нарисовали на Сергея Григорьича, — вмешался в разговор правитель канцелярии, — каждый скорее может гордиться; это не то, что если бы представить кого-нибудь, что он бьет своего подчиненного.

— Да ведь это смотря по вкусу, — отвечал ему Петр Петрович, — кто любит сам бить, тот бы этим обиделся; а кто любит, чтобы его били, тот этим возгордится.

— Эх, mon cher, mon cher! — воскликнул со вздохом и ударив Кнопова по плечу губернатор. — На всех не угодишь! Пойдемте лучше обедать! — заключил он, и все за ним пошли.

Обед был прекрасно сервирован и прекрасно приготовлен. Несколько выпитых стаканов вина заметно одушевили хозяина. Когда встали из-за стола и все мужчины перешли в его кабинет пить кофе и курить, он разлегся красивым станом своим на диване.

— Удивительное дело! — начал он с заметною горечью. — Ума, кажется, достаточно у меня, чтобы занимать мою должность; взяток я не беру, любовницы у меня нет; а между тем я очень хорошо вижу, что в обществе образованном и необразованном меня не любят! Вон Петр Петрович, как умный человек, скорее попал на мою слабую сторону: я действительно слаб слишком, слишком мягок; а другим я все-таки кажусь тираном: я требую, чтобы вносили недоимки — я тиран! Чтобы не закрывали смертоубийств — я тиран! Я требую, чтобы хоть на главных-то улицах здешнего города было чисто — я тиран.

— Этим вы не за себя наказуетесь! В обществе ненависть к администраторам — историческая, за разных прежних воевод и наместников! — сказал как бы в утешение Абрееву его юный правитель канцелярии.

— Не знаю, это так ли-с! — начал говорить Вихров (ему очень уж противна показалась эта битая и избитая фраза молодого правителя канцелярии, которую он, однако, произнес таким вещим голосом, как бы сам только вчера открыл это), — и вряд ли те воеводы и наместники были так дурны. Я, когда вышел из университета, то много занимался русской историей, и меня всегда и больше всего поражала эпоха междуцарствия: страшная пора — Москва без царя, неприятель и неприятель всякий, — поляки, украинцы и даже черкесы, — в самом центре государства; Москва приказывает, грозит, молит к Казани, к Вологде, к Новгороду, — отовсюду молчание, и потом вдруг, как бы мгновенно, пробудилось сознание опасности; все разом встало, сплотилось, в год какой-нибудь вышвырнули неприятеля; и покуда, заметьте, шла вся эта неурядица, самым правильным образом происходил суд, собирались подати, формировались новые рати, и вряд ли это не народная наша черта: мы не любим приказаний; нам не по сердцу чересчур бдительная опека правительства; отпусти нас посвободнее, может быть, мы и сами пойдем по тому же пути, который нам указывают; но если же заставят нас идти, то непременно возопием; оттуда же, мне кажется, происходит и ненависть ко всякого рода воеводам.

Речь эта Вихрова почему-то ужасно понравилась правителю канцелярии.

— Я с вами совершенно согласен, совершенно! — подхватил он.

— А я так ничего и не понял, что он говорил! — сказал Петр Петрович, осмотрев всех присутствующих насмешливым взглядом. — Ты, Митрий Митрич, понял? — спросил он председателя.

— Отчего же не понять! — отвечал тот, немного, впрочем, сконфузясь.

— Врешь, не понял, — подхватил Кнопов.

— Понять очень просто, что русский человек к порядку не склонен и не любит его, — пояснил Абреев.

— Нет-с, это не то, что нелюбовь к порядку, а скорей — стремление к децентрализации! — объявил ему опять его юный правитель.

Вихров между тем, утомленный с дороги, стал раскланиваться. Абреев упросил его непременно приехать вечером в театр; Петр Петрович тоже обещался туда прибыть, председатель тоже. Молодой правитель канцелярии пошел провожать Вихрова до передней.

— Я всегда был ваш читатель, — сказал он, пожимая ему руку, — и, конечно, во многом с вами не согласен, но все-таки не могу вам не передать моего уважения.

Герой мой около этого времени напечатал еще несколько своих новых вещей.

— И вот ваше мнение, которое вы сейчас высказали, показывает, что вы славянофил, — продолжал молодой человек.

— Может быть, и славянофил! — отвечал ему Вихров.

Он очень уж хорошо видел, что молодой человек принадлежал к разряду тех маленьких людишек, которые с ног до головы начинены разного рода журнальными и газетными фразами и сентенциями и которыми они необыкновенно спешат поделиться с каждым встречным и поперечным, дабы показать, что и они тоже умные и образованные люди.

— Это единственная из всех старых русских литературных партий, которую я уважаю! — заключил с важностью молодой человек.

«Очень нужно этим партиям твое уважение и неуважение!» — подумал Вихров и поспешил уехать.