Люди сороковых годов

Ответ от Мари, наконец, был получен. Он написан был таким же беспокойным почерком, как и прежнее письмо:

«Милый друг мой! Понять не могу, что такое; губернатор прислал на тебя какой-то донос, копию с которого прислал мне Плавин и которую я посылаю к тебе. Об отпуске, значит, тебе и думать нечего. Добрый Абреев нарочно ездил объясняться с министром, но тот ему сказал, что он в распоряжения губернаторов со своими подчиненными не входит. Если мужа ушлют в Южную армию, я не поеду с ним, а поеду в имение и заеду в наш город повидаться с тобой».

Вихров на первых порах и сообразить хорошенько не мог, что это такое с ним делается; с каким-то отупевшим чувством и без особенного даже беспокойства он взял и прочел копию с доноса на него. Там писалось:

«Сосланный в вверенную мне губернию и состоящий при мне чиновником особых поручений, коллежский секретарь Вихров дозволил себе при производстве им следствия по опекунскому управлению штабс-капитана Клыкова внушить крестьянам неповиновение и отбирал от них пристрастные показания; при производстве дознания об единоверцах вошел через жену местного станового пристава в денежные сношения с раскольниками, и, наконец, посланный для поимки бегунов, захватил оных вместе с понятыми в количестве двух человек, но, по небрежности или из каких-либо иных целей, отпустил их и таким образом дал им возможность избежать кары закона.

Почтительнейше представляя все сие на благоусмотрение вашего сиятельства, имею честь испрашивать разрешения о предании чиновника особых поручений Вихрова суду».

Далее рукой Плавина в этой копии было прибавлено:

«Разрешение это и последовало уже».

По прочтении всего этого Вихрову сделалось даже смешно — и он не успел еще перейти ни к какому другому чувству, как в зале послышалась походка со шпорами.

«Уж не опять ли меня ссылают куда-нибудь подальше?» — подумал он.

В комнату к нему, в самом деле, входил полицеймейстер.

— Я к вам привез предписание начальника губернии, — начал тот, вынимая из-за борта мундира бумагу.

Вихров взял ее у него. В предписании было сказано:

«Предав вас вместе с сим за противозаконные действия по службе суду и с удалением вас на время производства суда и следствия от должности, я вместе с сим предписываю вам о невыезде никуда из черты городской впредь до окончания об вас упомянутого дела».

— Очень хорошо-с! — сказал Вихров, обратясь к полицеймейстеру.

— Позвольте мне от вас получить расписку в получении этого предписания, — проговорил тот.

Вихров дал ему эту расписку.

Полицеймейстер не уходил: ему тоже, как видно, хотелось ругнуть губернатора.

— Вот начальство-то как нынче распоряжается! — проговорил он, но Вихров ему ничего не отвечал. Полицеймейстер был созданье губернатора и один из довереннейших его людей, но начальник губернии принадлежал к таким именно начальникам, которых даже любимые и облагодетельствованные им подчиненные терпеть не могут.

В зале между тем раздались новые шаги.

Вихров взмахнул глазами: в двери входили оба брата Захаревские — на лицах у обоих была написана тревога.

— Я все, кажется, исполнил, что вы желали, — обратился Вихров к полицеймейстеру.

Тот понял этот намек, поклонился и ушел.

— Вы слышали, какую штуку с вами сыграл господин губернатор? — спросил прокурор. У него губы даже были бледны от гнева.

— Читаю вот все это теперь, — отвечал Вихров.

Виссарион Захаревский начал молча ходить взад и вперед по комнате; он тоже был возмущен поступком губернатора.

— Я журнала их о предании вас суду не пропустил, — начал прокурор. — Во-первых, в деле о пристрастии вашем в допросах спрошены совершенно не те крестьяне, которых вы спрашивали, — и вы, например, спросили семьдесят человек, а они — троих.

— Троих! — воскликнул Вихров.

— Троих! — повторил прокурор. — Потом об голоде и холере они никаких новых повальных обысков не делали, а взяли только прежние о том постановления земского суда и опеки. В деле аки бы ваших сношений через становую приставшу с раскольниками есть одно только голословное письмо священника; я и говорю, что прежде, чем предавать человека суду, надо обследовать все это законным порядком; они не согласились, в то же присутствие постановили, что они приведут в исполнение прежнее свое постановление, а я, с своей стороны, донесу министру своему.

— Благодарю вас, — сказал Вихров, протягивая ему руку.

— Это невозможно, невозможно-с, — говорил прокурор; губы у него все еще оставались бледными от гнева.

Виссарион тоже, наконец, заговорил.

— Главное дело тут — месть нехороша, — начал он, — господин Вихров не угодил ему, не хотел угодить ему в деле, близком для него; ну, передай это дело другому — и кончено, но мстить, подбирать к этому еще другие дела — по-моему, это нехорошо.

— Вопрос тут не во мне, — начал Вихров, собравшись, наконец, с силами высказать все, что накопилось у него на душе, — может быть, я сам во всем виноват и действительно никуда и ни на что не гожусь; может быть, виновата в том злосчастная судьба моя, но — увы! — не я тут один так страдаю, а сотни и тысячи подчиненных, которыми начальство распоряжается чисто для своей потехи. Будь еще у нас какие-нибудь партии, и когда одна партия восторжествовала бы, так давнула бы другую, — это было бы еще в порядке вещей; но у нас ничего этого нет, а просто тираны забавляются своими жертвами, как некогда татары обращались с нами в Золотой Орде, так и мы обращаемся до сих пор с подчиненными нашими!.. Вот даю клятву, — продолжал Вихров, — что бы со мной ни было, куда бы судьба меня ни закинула, но разоблачать и предавать осмеянию и поруганию всех этих господ — составит цель моей жизни!..

— Все это совершенно справедливо! — подхватил инженер, — и против этого можно только возразить: где ж этого нет? Везде начальство желает, чтобы подчиненные служили в их духе; везде есть пристрастие, везде есть корыстолюбие.

— Как везде? — спросил прокурор. — Ни на одном языке слова даже нет: взятка.

— Слова нет, а самое дело есть, — произнес, смеясь, инженер.

— Нигде такого дела нет, нигде! — воскликнул Вихров. — Извините, Виссарион Ардальоныч, я сегодня в сильно раздраженном состоянии — и потому не могу удержаться и приведу вам вас же самих в пример. В вашем доме этот господин губернатор… когда вы разговаривали с ним о разных ваших упущениях при постройке дома, он как бы больше шутил с вами, находя все это, вероятно, вздором, пустяками, — и в то же время меня, человека неповинного ни в чем и только исполнившего честно свой долг, предает суду; с таким бесстыдством поступать в общественной деятельности можно только в азиатских государствах!

Инженер весь вспыхнул.

— Да вы, может быть, бог знает как напутали при исполнении ваших поручений; он этим и воспользовался, — отдал вас под суд.

— Если бы даже я и напутал, так он не должен был бы сметь отдавать меня под суд, потому что он все-таки знал, что я честно тут поступал!

Приезд новых гостей прервал этот разговор. Это был Кнопов, который, по обыкновению, во фраке и с прицепленною на борту сабелькою, увешанною крестами и медальками, входил, переваливаясь с ноги на ногу, а за ним следовал с своим строгим и малоподвижным лицом уже знакомый нам совестный судья.

— Сейчас только услыхал в клубе о постигшем вас гневе от нашего грозного царя Ивана, — начал Кнопов, относясь к Вихрову, — и поспешил вместе с Дмитрием Дмитриевичем (прибавил он, указывая на судью) засвидетельствовать вам свое почтение и уважение!

Вихров поблагодарил того и другого.

— Здравствуйте, молодая юстиция, — продолжал Кнопов, обращаясь к прокурору, — у них ведь, как только родится правовед, так его сейчас в председательский мундир и одевают. Мое почтение, украшатели городов, — сказал Петр Петрович и инженеру, — им велено шоссе исправно содержать, а они вместо того города украшают; строят все дома себе.

Судья молча и солидно со всеми раскланялся.

Уселись все.

Судья первый начал говорить.

— На меня губернатор тоже написал донос, — сказал он Вихрову.

— Это по случаю кандидатуры на место председателя? — спросил тот.

— Да-с, — продолжал судья каким-то ровным и металлическим голосом, — он нашел, что меня нельзя на это место утвердить, потому что я к службе нерадив, жизни разгульной и в понятиях вольнодумен. Против всего этого я имею им же самим данные мне факты. Что я не нерадив к службе — это я могу доказать тем, что после каждой ревизии моего суда он объявлял мне печатную благодарность; бывал-с потом весьма часто у меня в доме; я у него распоряжался на балах, был приглашаем им на самые маленькие обеды его. Каким же образом он это делал? Если я человек разгульной жизни и вольнодумных мыслей — таких людей начальник губернии обыкновенно к себе не приближает и не должен приближать. О всем этом у меня составлены докладные записки, из коих одну я подал министру внутренних дел, а другую — министру юстиции.

— Митя у меня молодец! — подхватил Кнопов. — У него и батька был такой сутяга: у того Герасимов, богатый барин, поля собаками помял да коров затравил, — тридцать лет с ним тягался, однако оттягал: заставили того заплатить все протори и убытки…

— Я не то что сутяга, — возразил ему судья, — а уж, конечно, никому не позволю наступать себе на ногу, если я знаю, что я в чем-нибудь прав!.. В этой докладной записке, — продолжал он снова, относясь к Вихрову, — я объясняю и причины, по которым начальник губернии порочит меня. «Для госпожи Пиколовой, — я пишу, — выгнаны четыре исправника и заменены ее родственниками; за госпожу Пиколову ратман за то, что в лавке у него не поверили ей в долг товару, был выдержан целый месяц при полиции; за госпожу Пиколову господин Вихров за то, что он произвел следствие об ее родном брате не так, как тому желалось, предан теперь суду». Я вот нарочно и заехал к вам, чтобы попросить вас позволить мне упомянуть также и об вас.

— Сделайте одолжение, — подхватил Вихров.

— Кроме того, у меня собраны от разных жителей города такого рода записки: «Ах, там, пожалуйста, устройте бал у себя, m-me Пиколовой так хочется потанцевать», или: «Мы с m-me Пиколовой приедем к вам обедать», и все в этом роде. Как потом будет угодно министрам — обратить на это внимание или нет, но я представляю факты.

— Это, брат, еще темна вода во облацех, что тебе министры скажут, — подхватил Кнопов, — а вот гораздо лучше по-нашему, по-офицерски, поступить; как к некоторым полковым командирам офицеры являлись: «Ваше превосходительство, или берите другой полк, или выходите в отставку, а мы с вами служить не желаем; не делайте ни себя, ни нас несчастными, потому что в противном случае кто-нибудь из нас, по жребию, должен будет вам дать в публичном месте оплеуху!» — и всегда ведь выходили; ни один не оставался.

— Губернатор и полковой командир — две вещи разные, — возразил ему судья, — в полках все-таки было развито чувство чести!

— Губернатор просто назовет это скопом и донесет на вас, — подхватил прокурор, — и вас всех разошлют по дальним губерниям.

— Да, пожалуй, рассылай, — эка важность! Народ-то нынче трусоват стал, — продолжал Петр Петрович, мотнув головой, — вон как в старину прежде дворяне-то были — Бобков и Хлопков. Раз они в чем-то разругались на баллотировке: «Ты, — говорит один другому, — не смей мне говорить: я два раза в солдаты был разжалован!» — «А я, — говорит другой, — в рудниках на каторге был!» — хвастаются друг перед другом тем; а вон нынешние-то лизуны — как съедутся зимой, баль-костюме сейчас надо для начальника губернии сделать. Он меня раз спрашивает: «Будете вы в маскараде и как замаскируетесь?..» — «Министром», — говорю. — «Зачем же, говорит, министром?» — «Чтобы чиновников, говорю, всех выгнать вон». — «Что же, говорит, и меня выгоните?» — «В первую голову», — говорю. Смеется, но после того на обеды перестал звать… Однако, моя милая братия, пора нам и пуа! — заключил Кнопов, уже вставая.

— Пуа? — спросил его, вставая, Вихров.

— Пуа!.. Непременно пуа!.. — повторил Кнопов. — Вы, Фемида юная, поедете с нами?.. В клуб ведь только! Никуда больше!.. — сказал он прокурору.

— Извольте! — отвечал тот.

— А вы, градоукрашатель? — обратился он к инженеру.

— И я поеду, — отвечал тот.

— С вас непременно дюжину шампанского, — говорил Кнопов, — а то скажу, из какого лесу вы под городом мост строили. «Куда это, говорю, братцы, вы гнилушки-то эти везете — на завод, что ли, куда-нибудь в печь?» — «Нет, говорят, мост строить!»

— Ну, ну! Всегда одно и то же толкуете! — говорил инженер, идя за Петром Петровичем, который выходил в сопровождении всех гостей в переднюю. Там он не утерпел, чтобы не пошутить с Груней, у которой едва доставало силенки подать ему его огромную медвежью шубу.

— Что вы, милушка, нянюшкой, что ли, за вашим барином ходите? — спросил он ее.

— Нянюшкой-с, — пошутила и Груша, краснея.

— Что же, вы ему спинку и грудку трете? — спрашивал Кнопов.

— Нет-с, не тру, — отвечала Груня, смеясь и еще более краснея.

— Трите, милушка, трите, — это пользительно бывает!

Вихров, проводив гостей, начал себя чувствовать очень нехорошо. Он лег в постель; но досада и злоба, доходящие почти до отчаяния, волновали его. Не напиши Мари ему спасительных слов своих, что приедет к нему, — он, пожалуй, бог знает на что бы решился.

На другой день он встал в лихорадке и весь желтый: у него разлилась страшнейшая желчь.