Люди сороковых годов

1848 год был страшный для литературы [1848 год был страшный для литературы. – Французская революция 1848 года вызвала усиление цензурного гнета в России. Царское правительство, напуганное возможностью проникновения в Россию революционных идей, учредило для наблюдения за печатью и открытой цензурой негласный комитет под председательством тайного советника Д.П.Бутурлина. О впечатлении, которое произвел слух об этом секретном учреждении, рассказывает цензор А.В.Никитенко: «Панический страх овладел умами. Распространялись слухи, что комитет особенно занят отыскиванием вредных идей коммунизма, социализма, всякого либерализма, истолкованием их и измышлением жестоких наказаний липам, которые излагали их печатно». Одним из действий комитета была высылка в Вятку М.Е.Салтыкова за повесть «Запутанное дело». Таким образом, в основу эпизода высылки Павла Вихрова за его рассказ положен исторический факт.]. Многое, что прежде считалось позволительным, стало казаться возмущающим, революционным, подкапывающим все основы государства; литераторов и издателей призывали и делали им внушения. Над героем моим, только что выпорхнувшим на литературную арену, тоже разразилась беда: напечатанная повесть его наделала шуму, другой рассказ его остановили в корректуре и к кому-то и куда-то отправили; за ним самим, говорят, послан был фельдъегерь, чтобы привезти его в Петербург. Бодрствующая над его судьбой Мари тотчас же почти после отправки к нему письма смутно услышала об этом. Она посылала было мужа узнать что-нибудь поподробнее об том, но он, по обыкновению, ничего не узнал. Мари истерзалась душою; она недоумевала, послать ли ей к Вихрову эстафет или нет — и от этого не спала все ночи и очень похудела. Евгений Петрович заметил это и сказал ей:

— Что это, друг мой, ты такая расстроенная?

— Так! — отвечала она ему с досадой.

Генерал, впрочем, совершенно уже привык к нервному состоянию своей супруги, которое в ней, особенно в последнее время, очень часто стало проявляться. В одно утро, наконец, когда Мари сидела с своей семьей за завтраком и, по обыкновению, ничего не ела, вдруг раздался звонок; она по какому-то предчувствию вздрогнула немного. Вслед за тем лакей ей доложил, что приехал Вихров, и герой мой с веселым и сияющим лицом вошел в столовую.

— Ну вот, слава богу, приехал, — говорила Мари, вставая и торопливо подавая ему руку, которую он стал с нежностью несколько раз целовать.

С генералом Вихров тоже дружески и нежно поцеловался.

— Пойдем, однако; мне тебе надо много передать, — сказала Мари и увела его к себе в комнату.

Генерал, оставшись в столовой, почему-то вдруг самодовольно стал ходить по комнате.

— Все это у них об литературе ихней, — проговорил он и, подойдя к окну, начал на нем барабанить марш.

Вихров, усевшись с Мари, невольно обратил на нее внимание.

— Что такое с вами: вы больны и изнурены! — воскликнул он.

— Мне все нездоровилось последнее время, — отвечала она и слегка покраснела.

— Но вы все-таки, однако, хорошеете — уверяю вас! Что значит интеллектуальная-то красота!

— Ну, очень рада, что тебе так кажется, — отвечала Мари, еще более покраснев. — А здесь ужас что такое происходит, какой-то террор над городом. Ты слышал что-нибудь?

— Ничего не слыхал, — отвечал Вихров совершенно беспечно.

— Открыли там какое-то общество Петрашевского [Общество Петрашевского. – Буташевич-Петрашевский, Михаил Васильевич (1821—1866), видный деятель русского освободительного движения середины XIX века, руководитель политического кружка, вокруг которою объединил сторонников отмены крепостного права и установления республиканского строя в России. В нем участвовали: М.Е.Салтыков, А.Н.Плещеев, Ф.М.Достоевский, В.Н.Майков и др. Участники кружка были арестованы в апреле 1849 года, и большая часть их была приговорена к расстрелу. Однако правительство не решилось привести приговор в исполнение, и смертная казнь была заменена либо пожизненной каторгой, либо ссылкой в действующую армию на Кавказ. После Декабрьского восстания 1825 года кружок Петрашевского был самым крупным проявлением протеста против самодержавно-крепостнического строя.], все молодежь, пересажали всех в крепость; тебе тоже, говорят, маленькая неприятность выходит.

— Мне? — спросил Вихров, недоумевая решительно, какая ему может быть неприятность.

— Да, но, вероятно, это какие-нибудь пустяки. Мне рассказывали, что сочинения твои секвестрованы, их рассматривали, судили, и за тобой послан фельдъегерь!

— Черт знает что такое! — произнес Вихров уже несколько и сконфуженный всеми этими подробностями.

— Тебе надобно ехать к кому-нибудь и узнать поподробнее, — продолжала Мари.

— К кому же мне ехать, я совершенно не знаю! В редакцию, что ли?

— Ах, нет! Там, говорят, так за себя перетрусились, что им ни до кого!

— К Абрееву разве ехать? — продолжал Вихров.

— Прекрасная мысль, — подхватила Мари. — Он живет в самом этом grand monde и тебе все узнает. Он очень тепло и приязненно тебя вспоминал, когда был у нас.

— Поеду к нему, — произнес Вихров в раздумье. — Я ехал торжествовать свои литературные успехи, а тут приходится отвечать за них.

— И не говори уж лучше! — сказала Мари взволнованным голосом. — Человек только что вышел на свою дорогу и хочет говорить — вдруг его преследуют за это; и, наконец, что же ты такое сказал? Я не дальше, как вчера, нарочно внимательно перечла оба твои сочинения, и в них, кроме правды, вопиющей и неотразимой правды — ничего нет!

— Кажется! — отвечал ей с грустною усмешкою Вихров. — Но, однако, когда же мне ехать к Абрееву?

— Ты сейчас же и поезжай — откладывать нечего. Я тебе адрес его достану у мужа!

И Мари сходила и принесла адрес Абреева.

— Поеду к нему, — говорит Вихров, вставая и берясь за шляпу. Его самого довольно серьезно обеспокоило это известие.

— Тут одна поэма рукописная ходит, отличная, — говорила Мари, провожая его до передней, — где прямо намекается, что весь Петербург превращен или в палачей, или в шпионов.

— Поэтому здесь не только что писать, но и говорить надобно осторожно! — сказал Вихров.

— Ах, пожалуйста, будь осторожен! — подхватила Мари. — И не вздумай откровенничать ни с каким самой приличной наружности молодым человеком и ни с самым почтенным старцем: оба они могут на тебя донести, один из выгоды по службе, а другой — по убеждению.

Мари давно уже и очень сильно возмущалась существующими порядками, а последние действия против литературы и особенно против Вихрова за его правдивые и честные, как ей казалось, сочинения вывели ее окончательно из себя. Муж ее в этом случае совершенно расходился с ней в мнениях и, напротив, находил все действия против литературы прекрасными и вызываемыми, как он где-то подслушал фразу, «духом времени».

— Ты это говоришь, — возражала ему Мари, — потому что тебе самому дают за что-то кресты, чины и деньги, а до других тебе и дела нет.

— Почему же мне дела нет? — сказал генерал, более всего уколотый словами: дают за что-то кресты и чины.

— А потому, что ты эгоист; мы с тобой были в страшное время в Париже, когда тушили революцию, и там не было такого террора.

— Ах, сделай милость, не было! — воскликнул генерал. — Как этих негодяев-блузников Каваньяк [Кавеньяк Луи Эжен (1802—1857) – французский реакционный политический деятель, генерал. В дни июньского восстания 1848 года возглавил военную диктатуру и использовал ее для беспощадного разгрома парижского пролетариата.] расстреливал, так только животы у них летели по сторонам…

— А вот он за это и не усидит!

— Посмотрим! — говорил генерал.

— Не усидит! — повторяла Мари и, чтобы не сердить себя больше, уходила в свою комнату.

Вихров ехал к Абрееву с весьма тяжелым и неприятным чувством. «Как-то примет меня этот барчонок?» — думал он.

Дом блестящего полковника Абреева находился на Литейной; он взял его за женой, урожденной княжной Тумалахановой. Дом прежде имел какое то старинное и азиатское убранство; полковник все это выкинул и убрал дом по-европейски. Жена у него, говорят, была недальняя, но красавица. Эту прекрасную партию отыскала для сына еще Александра Григорьевна и вскоре затем умерла. Абреев за женой, говорят, получил миллион состояния.

Войдя в парадные сени, Вихров велел отдать визитную карточку о себе. Лакей, понесший ее, почти сейчас же возвратился и просил Вихрова вверх.

Хозяин был в кабинете и стоял у своего письменного стола в щегольском расстегнутом мундирном сюртуке, в серо-синих с красными лампасами брюках и в белом жилете. Белый серебряный аксельбант красиво болтался у него на груди.

— Очень рад вас видеть, monsieur Вихров, — говорил он любезно, встречая Павла, — давно ли вы в Петербурге?

— Сегодня только приехал.

— Ну, благодарю, что посетили меня, — и он еще раз пожал у Павла руку. — Prenez place, je vous prie. Fumez vous le cigare? [Садитесь, прошу вас. Вы курите сигару? (франц.).]

— Non, merci, [Нет, благодарю (франц.).] — отвечал Вихров; ему всего скорее хотелось добраться до дела. — Я приехал с просьбой к вам, полковник, — начал он, не откладывая времени.

— К вашим услугам, — отвечал Абреев.

— Я жил в деревне и написал там два рассказа, из которых один был недавно напечатан, а другой представлен в цензуру, но оба их, говорят, теперь захватили и за мной послали фельдъегеря, чтобы арестовать меня и привезти сюда, в Петербург.

— Фельдъегеря? — переспросил его Абреев.

— Говорят.

— Вы не знакомы с кем-нибудь из компании Петрашевского?

— Ни с кем!

Абреев встал и прошелся несколько раз по комнате; его красивое лицо приняло какое-то недовольное и грустное выражение.

— Все мое преступление состоит в том, — продолжал Вихров, — что я в одном моем романе отстаивал бедных наших женщин, а в другом — бедных наших мужиков.

— А! — произнес многозначительно полковник. — Ну, этого, впрочем, совершенно достаточно, чтобы подпасть обвинению, — время теперь щекотливое, — прибавил он, а сам встал и притворил дверь из кабинета. — Эти господа, — продолжал он, садясь около Вихрова и говоря почти шепотом, — господа эти, наши старички, то делают, что уму невообразимо, уму невообразимо! — повторил он, ударив себя по коленке.

Вихрову приятно и отрадно было слышать это от него.

— Я вот к вам поэтому, полковник, и приехал: не можете ли вы узнать, за что я, собственно, обвинен и что, наконец, со мной хотят делать?

— С великою готовностью! — подхватил Абреев. — Сегодня же узнаю и уведомлю вас.

— Здесь, говорят, ужас что такое происходит!

— Д-да! — подхватил протяжно и Абреев. — Все зависит это от нашего малого понимания вещей… Я буду так говорить прямо: я обязан тем, что я теперь есть, а не то, что чем бы я должен быть — решительно случаю. Мать моя, желая, чтобы я выслужился скорее, выхлопотала там, чтобы меня по одному поручению послали в Париж… Когда я приехал туда и по службе сошелся с разными людьми, то мне стыдно стало за самого себя и за свои понятия: я бросил всякие удовольствия и все время пребывания моего в Париже читал, учился, и теперь, по крайней мере, могу сказать, что я человек, а не этот вот мундир.

— Но зато теперь вам, полковник, я думаю, тяжело жить в этой среде? — заметил ему Вихров.

— Нет; во-первых, меня успокаивает сознание моего собственного превосходства; во-вторых, я служу потому только, что все служат. Что же в России делать, кроме службы! И я остаюсь в этом звании, пока не потребуют от меня чего-нибудь противного моей совести; но заставь меня хоть раз что-нибудь сделать, я сейчас же выхожу в отставку. (Картавленья нисколько уже было не слыхать в произношении полковника.)

— Стало быть, я могу надеяться на ваше участие? — сказал Вихров, уже вставая.

— Все, что от меня только зависит! — подхватил полковник. — Однако, attendez, mon cher [подождите же, мой друг (франц.).], прежде всего я завтрашний день прошу вас пожаловать ко мне отобедать.

Вихров поклонился в знак согласия и благодарности.

— Потом-с, — продолжал Абреев, — я, конечно, подыму все мои маленькие ресурсы, чтобы узнать, в чем тут дело, но я существо весьма не всемогущее, может быть, мне и не удастся всего для вас сделать, что можно бы, а потому, нет ли у вас еще кого-нибудь знакомых, которых вы тоже поднимете в поход за себя?

— У меня один только и есть еще знакомый в Петербурге — Плавин!

— Je le connais! [Я его знаю! (франц.).] Прекрасно! — подхватил полковник. — Он очень милый и умный человек. Судьба ваша, вероятно, и попадет к ним в министерство! Entre nous sois dit, [Между нами будь сказано (франц.).] только, пожалуйста, не говорите, что вы слышали от меня! — прибавил он, наклоняясь к Павлу и почти шепотом. — Теперь принята такая система, что умам этим сильным и замечательным писать воспрещают, но, чтобы не пропадали они для государства, их определяют на службу и, таким образом, их способности обращают на более полезную деятельность!

— Может быть, и со мной то же сделают? — спросил Вихров.

— Может быть! — отвечал Абреев, пожав плечами.

Вихров раскланялся с ним.

— Au revoir, mon cher, au revoir! — говорил тот, провожая его почти до передней.

От Абреева Вихров прямо проехал в департамент к Плавину; положение его казалось ему унизительным, горьким и несносным. Довольно несмелою ногою вошел он на небольшую лесенку министерства и, как водится, сейчас же был спрошен солдатом:

— Кого вам надо?

Вихров назвал Плавина.

— Они в директорской, — отвечал солдат.

Вихров подал ему карточку и просил ее отдать Плавину.

Солдат пошел и, возвратясь, объявил:

— Немного просят подождать — заняты.

«Как свинья был, так свиньей и остался», — подумал Вихров.

Через несколько времени, впрочем, тот же солдат позвал его:

— Пожалуйте!

Он застал Плавина в новеньком, с иголочки, вицмундире, с крестом на шее, сидящего за средним столом; длинные бакенбарды его были расчесаны до последнего волоска; на длинных пальцах были отпущены длинные ногти; часы с какой-то необыкновенной уж цепочкой и с какими-то необыкновенными прицепляемыми к ней брелоками.

— Здравствуйте, Вихров! — говорил он, привставая и осматривая Вихрова с головы до ног: щеголеватая и несколько артистическая наружность моего героя, кажется, понравилась Плавину. — Что вы, деревенский житель, проприетер [Проприетер – собственник, владелец (франц.).], богач? — говорил он, пододвигая стул Вихрову, сам садясь и прося и его то же сделать.

Он еще прежде слышал о полученном Вихровым наследстве и о значительной покупке, сделанной его отцом.

— Проприетер и богач! — отвечал Вихров. — Только в России независимость состояния вовсе не есть полная независимость человека от всего; не мытьем, так катаньем допекут, и я только совершенно случайно приехал сюда, в Петербург, сам, а не привезен фельдъегерем!

— Как, что такое? — спросил удивленный Плавин.

— Сейчас расскажу… Прежде едино слово об вас… Вы уже вице-директор?

— Да! — отвечал Плавин совершенно покойно.

Несмотря на то, что ему всего только было с небольшим тридцать лет, он уж метил в директоры, и такому быстрому повышению в службе он решительно обязан был своей красивой наружности и необыкновенной внешней точности.

— Вы, значит, человек большой, — продолжал Вихров, — и можете оказать мне помощь: я написал две повести, из которых одна, в духе Жорж Занд, была и напечатана.

— Видел-с и слышал, — произнес, кивая головой, Плавин.

— Во второй повести я хотел сказать за наших крестьян-мужичков; вы сами знаете, каково у нас крепостное право и как еще оно, особенно по нашим провинциям, властвует и господствует.

— Да! — подтвердил и Плавин с какой-то грустной улыбкой. — Прежде, признаюсь, когда я жил ребенком в деревне, я не замечал этого; но потом вот, приезжая в отпуск, я увидел, что это страшная вещь, ужасная вещь!.. Человек вдруг, с его душой и телом, отдан в полную власть другому человеку, и тот может им распоряжаться больше, чем сам царь, чем самый безусловный восточный властелин, потому что тот все-таки будет судить и распоряжаться на основании каких-нибудь законов или обычаев; а тут вы можете к вашему крепостному рабу врываться в самые интимные, сердечные его отношения, признавать их или отвергать.

«А, как до самого-то коснулось, так не то заговорил, что прежде!» — подумал Вихров.

— Я то же самое сказал и в повести моей, — проговорил он вслух, — однако оба мои творения найдены противозаконными, их рассмотрели, осудили!

— Гм, гм! — произнес Плавин, как человек, понимающий, что говорит Вихров.

— И мне, говорят, угрожает, что я отдан буду в распоряжение вашего начальства, — заключил тот.

— Очень может быть, — отвечал, подумав, Плавин.

— Но как же вы мною распорядитесь? — спросил Вихров.

Плавин усмехнулся.

— Этого я вам теперь не могу сказать; но если хотите, я поразведаю завтра и уведомлю вас! — проговорил он каким-то осторожным тоном.

— Пожалуйста! — произнес Вихров, вставая уже и пожимая поданную ему Плавиным руку.

— Постараюсь! — отвечал тот.

— Тяжелое время мы переживаем! — сказал в заключение Вихров.

Плавин при этом склонил только молча голову.

— Оно или придавит нас совсем, или мы его сбросим! — прибавил Вихров.

Плавин и на это только молча склонил голову.

Вихров, выйдя от него, отправился к Мари. Генерала, к великому своему удовольствию он не застал дома: тот отправился в Английский клуб обедать, и, таким образом, он с Мари все послеобеда пробеседовал с глазу на глаз.

— Ну, что же тебе сказали? — спросила та его, разумеется, первое же слово.

— Да ничего еще пока не сказали, обещали только справиться.

Ответ этот мало успокоил Мари.

— Я вовсе не злая по натуре женщина, — заговорила она, — но, ей-богу, выхожу из себя, когда слышу, что тут происходит. Вообрази себе, какой-то там один из важных особ стал обвинять министра народного просвещения, что что-то такое было напечатано. Тот и возражает на это: «Помилуйте, говорит, да это в евангелии сказано!..» Вдруг этот господин говорит: «Так неужели, говорит, вы думаете, что евангелия не следовало бы запретить, если бы оно не было так распространено!»

Вихров покатился со смеху.

— Это уж, я думаю, и выдумано даже, — проговорил он.

— Se non e vero, e ben trovato [Если это и неверно, то хорошо придумано (итал.).], — подхватила Мари, — про цензоров опять что рассказывают, поверить невозможно: один из них, например, у одного автора, у которого татарин говорит: «клянусь моим пророком!» — переменил и поставил: «клянусь моим лжепророком!», и вышло, татарин говорит, что он клянется лжепророком!

— Но зачем же он это сделал? — спросил Вихров, сначала и не поняв.

— А затем, что как же в печати можно сказать, что Магомет — пророк, а надобно, чтобы все, даже мусульмане, в печати говорили, что он лжепророк. Хорошо тоже насчет пророка отличилась эта отвратительная газета «Северная Пчела»; оперу «Пророк» [«Пророк» – опера композитора Мейербера (1791—1864), впервые поставленная в Париже в 1849 году.] у нас запретили называть этим именем, а назвали «Осада Гента». Вдруг господин Булгарин в одной из своих пошленьких статеек пишет, что в Петербурге давали оперу «Осада Гента», неправильно за границей называемую «Пророком».

— Все это показывает, что заниматься литературой надо и мысль покинуть! — произнес Вихров.

— Совершенно надо покинуть, какая тут литература!

— Но что же делать, Мари, так жить и ничем не заниматься — со скуки умрешь или сопьешься!

— Читай больше, занимайся музыкой; пройдет же когда-нибудь это время, не все же будет так!

Вихров сидел, понурив голову.

— Останусь я здесь в Петербурге, Мари, и буду ходить к вам каждый вечер, — произнес он.

— Оставайся здесь и ходи к нам, — повторила она. На лице ее как бы в одно и то же время отразилось удовольствие и маленький страх.

— И будем мы с вами в карты играть!

— И будем в карты играть; я очень рада не слышать разговора разных господ, которые являются к моему супругу и ужас что говорят!

— Так так и сделаем! — сказал Вихров, вставая и целуя у Мари руку.

— Сделаем! Сделаем! — говорила она ему опять как бы несколько нерешительным тоном.