Люди сороковых годов

Через день после того, вверх по Никитской шли Марьеновский и Салов. Последний что-то очень, как видно, горячо говорил и доказывал.

— Что он может написать? Что может он писать? — приставал он.

Марьеновский улыбался на это.

— То же, что и вы! Вы написали же!.. — отвечал он своим солидным тоном.

— Но я возился с этими господами… я с ними пьянствовал, черт знает сколько денег у них выиграл, и, наконец, я написал какие-то там маленькие сценки, а это — роман огромнейший.

— Что ж такое, что роман? Вы написали сцены, а он — роман.

— Никогда он не мог написать романа; вероятно, это чушь какая-нибудь.

— Почему же чушь?

— Потому что на большой роман у него ума не хватит — он глуп!

— Как глуп? — спросил Марьеновский уже удивленным голосом.

— Так, глуп, — отвечал Салов.

Марьеновский отрицательно покачал головой.

— Напротив, — отвечал он, — я его всегда считал человеком весьма умным. Конечно, как видно, он весьма нервен, впечатлителен, способен увлекаться, но для романиста, я полагаю, это и нужно.

— Для романиста еще нужно уметь комбинировать свои впечатления.

— Может быть, он и ту способность имеет; а что касается до ума его, то вот именно мне всегда казалось, что у него один из тех умов, которые, в какую область хотите поведите, они всюду пойдут за вами и везде все будут понимать настоящим образом… качество тоже, полагаю, немаловажное для писателя.

— Но, наконец, чтобы писать — надобно знать жизнь! — воскликнул Салов. — А он где ее мог узнать? Вырос там у папеньки; тетенька какая-нибудь колобками кормила, а в Москве ходил в гости к какому-то параличному дяденьке.

Вихров раз только рассказал Салову довольно подробно об Еспере Иваныче и с увлечением хвалил того при этом: Салов и это поспешил осмеять.

— Но мы, однако, видели, — возразил Марьеновский, — что он жил здесь с женщиной, и прехорошенькой.

— Ну, это как-нибудь она уж сама его насильно приспособила к себе… Вы, однако, не скажите ему как-нибудь того, что я вам говорил; что, бог с ним! Я все-таки хочу оставаться с ним в приязненных отношениях.

В это время они подошли к квартире Вихрова и стали взбираться по довольно красивой лестнице. В зале они увидели парадно накрытый обеденный стол, а у стены — другой столик, с прихотливой закуской. Салов осмотрел все это сейчас же орлиным взглядом. Павел встретил их с немножко бледным лицом, в домашнем щеголеватом сюртуке, с небрежно завязанным галстуком и с волосами, зачесанными назад; все это к нему очень шло.

— Два качества в вас приветствую, — начал Салов, раскланиваясь перед ним, — мецената [Меценат (род. между 74 и 64, ум. 8 до н. э.) – римский государственный деятель, покровительствовавший поэтам. Имя Мецената стало нарицательным названием покровителя искусств и литературы.] (и он указал при этом на обеденный стол) и самого автора!

Вихров на это дружески потрепал его по плечу и повел его к закуске.

Марьеновский с большим удовольствием встретился с Неведомовым: они, как братья, между собой расцеловались. С Саловым Неведомов даже не поклонился: после истории его с Анной Ивановной они уже больше между собой не кланялись и не разговаривали. Петин и Замин тоже были у Вихрова и находились в следующей комнате. Они увидели там книгу с рисунками индейских пагод и их богов, и Петин, вскочив на стул, не преминул сейчас же представить одного длинновязого бога, примкнутого к стене, а Замин его поправлял в этом случае, говоря: «Руки попрямее, а колени повыпуклее!» — и Петин точь-в-точь изобразил индейского бога. Оба эти молодые люди кончили уже курс и оба где-то служили, но на службу совершенно не являлись и все продолжали свои прежние шутки.

Вскоре затем сели за стол. Обед этот Вихрову изготовил старый повар покойной княгини Весневой, который пришел к нему пьяненький, плакал и вспоминал все Еспера Иваныча, и взялся приготовить обед на славу, — и действительно изготовил такой, что Салов, знаток в этом случае, после каждого блюда восклицал совершенно искренно:

— Отлично! Отлично! Как приятно, — продолжал он, удовлетворив первое чувство голода и откидываясь на задок стула, — иметь богатого писателя приятелем: если он напишет какую-нибудь вещь, непременно позовет слушать и накормит за это отличным обедом.

Вихрова это замечание немножко кольнуло, и вообще тон, который на этот раз принял на себя Салов, ему не нравился.

— Вы сами — тоже писатель, а потому и вы должны нам дать обед.

— Я обеды-с даю только тем моим милым господам, которых надеюсь обыграть в карты.

— Ведь вот что досадно! — воскликнул Вихров, вспыхнув в лице. — Вы, Салов, гораздо больше говорите про себя дурное, чем делаете его, хоть и делаете оного достаточно.

— Делать дурное, что делаю я, все-таки, полагаю, лучше, чем на рысаках кататься!.. — проговорил Салов и развел руками.

— Кататься на рысаках и любить это, — продолжал Вихров, еще более разгорячаясь, — такое простое и свойственное всем чувство, но циничничать и клеветать на себя есть что-то изломанное, какой-то неправильный выход затаенного самолюбия.

— Все от бедности моей проистекает! — произнес комически-смиренным тоном Салов, видимо, желая замять этот разговор. — Я смиряюсь перед ним, потому что думаю у него денег занять! — шепнул он потом на ухо Марьеновскому; но тот даже не поворотился к нему на это.

После обеда подали кофе; затопили камин. Вихров, еще более побледневший и заметно сильно взволнованный, похаживал только взад и вперед по комнате: ясно, что страх и авторское нетерпение сжигали его. Салов, все это, разумеется, видевший, начал за него распоряжаться.

— Так как-с Павел Михайлыч сам сегодня, собственно, составляет главную пьесу, а я только его прихвостень, а потому не угодно ли позволить так, что я прочту свою вещь сначала, для съезда карет, а потом — он.

— Да, вы наперед прочтите! — произнес Вихров, которому вдруг стало желаться отдалить чтение.

Салов уселся за средним столом, спросил себе две свечи и бутылку шампанского.

— А вот выгода самому быть писателем: под благовидным предлогом чтения всегда можно спросить себе бутылку шампанского, — проговорил он и начал читать.

В пьесе своей он представлял купеческого сынка, которого один шулер учит светским манерам, а потом приходит к нему сваха, несколько напоминающая гоголевскую сваху. Все это было недурно скомбинировано. Вихров, продолжавший ходить по комнате, первый воскликнул:

— Очень хорошо, очень хорошо!

Марьеновский только улыбался. Неведомов глубоко молчал.

— Как он ему ноги-то вытягивает, вот это отлично! — заметил Замин.

— У меня только один акт еще и написан! — сказал Салов, окончив чтение.

— Очень хорошо, очень хорошо, — похвалил его опять Вихров и пожал ему руку.

— Отлично! — повторил за ним Замин, но и только.

Даже Петин как-то вертелся на стуле и ничего что-то не говорил.

Наступила минута чтения Вихрова. Он совсем уже побледнел.

Положив тетрадь перед собой и развязав себе галстук на шее, он сказал взволнованным голосом:

— Господа, пожалуйста, как вам будет скучно, вы скажите мне сейчас же.

— Без смирения-с, без фальшивого смирения! — заметил ему Салов, усевшись между Петиным и Заминым.

Он полагал, что те с большим вниманием станут выслушивать его едкие замечания. Вихров начал читать: с первой же сцены Неведомов подвинулся поближе к столу. Марьеновский с каким-то даже удивлением стал смотреть на Павла, когда он своим чтением стал точь-в-точь представлять и барь, и горничных, и мужиков, а потом, — когда молодая женщина с криком убежала от мужа, — Замин затряс головой и воскликнул:

— Вот так штука, брат!

— Как живо все это описано! — произнес Марьеновский, с тем же удивлением осматривая прочих слушателей.

Салов сидел, понурив голову, и ничего не говорил.

— Читайте дальше! — сказал, тихим голосом и как бы едва переводя дыхание, Неведомов.

Павел был сам очень взволнован: у него губы дрожали и щеки подергивало.

Чтение продолжалось. Внимание слушателей росло с каждой главой, и, наконец, когда звероподобный муж, узнав об измене маленькой, худенькой, воздушной жены своей, призывает ее к себе, бьет ее по щеке, и когда она упала, наконец, в обморок, велит ее вытащить совсем из дому, вон… — Марьеновский даже привстал.

— Это черт знает что такое! — произнес он. — А ведь не скажешь, что неправда: вот она русская-то жизнь.

— Сильная вещь и славная! — проговорил, наконец, и Салов и, встав, начал ходить по тому же месту, по которому перед тем ходил и Павел. Он, видимо, был удивлен, поражен и сконфужен тем, что услыхал.

— Я, брат, дрожу весь! — сказал Петин Замину.

— Писатель из него будет первого сорта, — сказал тот своим низовым басом.

Сам Павел прислушивался ко всем этим замечаниям, потупя голову и глаза в землю.

— А вы что ничего не скажете мне? — обратился он к Неведомову.

— Вы видите! — отвечал тот, усиливаясь улыбнуться и показывая на свои мокрые щеки, по которым, помимо воли его, текли у него слезы; потом он встал и, взяв Павла за руку, поцеловал его.

— Поздравляю вас! — сказал он, и в тембре его голоса послышалось что-то такое, что все почти невольно и единогласно воскликнули затем: «Ура! Виват Вихров!»

Вихров стоял на ногах, бледный, как мертвец, и у него слезы текли по щекам.

Только в приятельской, юношеской и студенческой семье можно встретить такое искреннее, такое полное одобрение таланту.

Для Вихрова это была великая минута в жизни, и она никогда уже более с ним не повторялась.

Затем в маленьком кружке этом начались тихие и почти шепотом разговоры.

— Вторая часть у вас еще не окончена? — спрашивал Павла несколько уже успокоившийся Неведомов.

— Нет еще, не кончена, — отвечал Вихров ему тихо.

— Мужики-то тут какие живые!.. Настоящее дело!.. — шептал Замин Марьеновскому.

— Поэзии тут очень много?.. — как бы больше спросил Неведомова Петин.

— Да! — отвечал тот. — Это место, например, когда влюбленные сидят на берегу реки и видят вдали большой лес, и им представляется, что если бы они туда ушли, так скрылись бы от всех в мире глаз, — это очень поэтично и верно.

Салов во все это время продолжал ходить взад и вперед, а потом, искренно или нет, но и он принялся восхищаться вместе с другими.

— Вам решительно надо бросить все и сделаться романистом! — сказал он Павлу.

— Я это и намерен предпринять, — отвечал тот.

— У вас геркулесовская силища на это дело, — продолжал Салов и затем, взяв фуражку, произнес: — А что, господа, пора уж и по домам.

— Пора! — подтвердили и прочие и взялись за шляпы.

— Куда же это! Посидите еще, — произнес Павел, хотя, утомленный всеми ощущениями дня и самим чтением, он желал поскорее остаться если не один, то по крайней мере вдвоем с Неведомовым, который у него жил.

— На два слова, Павел Михайлыч, — произнес затем Салов.

Павел вышел за ним в другую комнату.

— Я привез вам расписку в пятьсот рублей, — сказал тот.

— Ах, сейчас! — воскликнул Вихров и пошел и принес ему: он не пятьсот, а пять тысяч готов бы дать был в эти минуты Салову.

Гости, наконец, распростились и вышли.

— Что, батюшка, каково, каково! — счел нелишним поддразнить Салова Марьеновский.

— Черт его знает, я сам никак не ожидал, что он так напишет! — сказал Салов и поспешил нанять извозчика и уехать от товарища: ему, кажется, очень уж невыносимо было слушать все эти похвалы Вихрову.

Герой мой между тем вел искренний и задушевный разговор с Неведомовым.

— Друг мой, — говорил он, снова уже со слезами на глазах, — неужели я это так хорошо написал?.. Я вам верю в этом случае больше всех.

— Очень хорошо, — отвечал тот, в свою очередь, искренно, — главное, совершенно самобытно, ничего не заимствовано; видно, что это ростки вашей собственной творческой силы. Посмотрите, вон у Салова — всюду понадергано: то видна подслушанная фраза, то выхвачено из Гоголя, то даже из водевиля, — неглупо, но сухо и мертво, а у вас, напротив, везде нерв идет — и нерв ваш собственный.

Вихров в умилении и с поникшей головой слушал приятеля.

— Мне еще нужно дообразовать себя для писательства, — проговорил он.

— В каком же отношении? — спросил Неведомов.

— В том, что у меня большая проруха в эстетическом образовании: я очень мало читал критик, не занимался почти совершенно философией — вот этим-то я и хочу теперь заняться. Куплю себе Лессинга [Лессинг Готхольд Эфраим (1729—1781) – знаменитый немецкий писатель и критик, представитель немецкого буржуазного просвещения, автор драм «Эмилия Галотти», «Натан Мудрый» и др.], буду читать Шеллинга [Шеллинг Фридрих Вильгельм Иосиф (1775—1854) – немецкий философ-идеалист. В своих натурфилософских сочинениях Шеллинг стремился философски обосновать достижения естествознания своего времени. Идеи Шеллинга имели сильное влияние на русскую дворянскую молодежь 20-30-х годов.], Гегеля!..

— Все это не мешает, если только не соскучитесь, — заметил с улыбкою Неведомов.

— Здесь живя, я не то что соскучусь, но непременно развлекусь, и первое, вероятно, что сойдусь с какой-нибудь женщиной.

— Опасность эта может встретиться вам везде, — сказал ему опять с улыбкою Неведомов.

— Нет, не встретится, если я уеду в деревню на год, на два, на три… Госпожа, которая жила здесь со мной, теперь, вероятно, уже овдовела, следовательно, совершенно свободна. Будем мы с ней жить в дружеских отношениях, что нисколько не станет меня отвлекать от моих занятий, и сверх того у меня перед глазами будет для наблюдения деревенская и провинциальная жизнь, и, таким образом, открывается масса свободного времени и масса фактов!

— Согласен и с этим, — подтвердил Неведомов, — но, однако, вы прежде всего будете оканчивать этот роман?

— Окончу этот роман, напечатаю и посмотрю, что скажет публика; тогда уж примусь за что-нибудь и другое, а кроме того и вы ко мне приедете, мой милый друг: у меня усадьба отличная, с превосходной местностью, с прекрасным садом и с огромным домом!

— Приеду, извольте, — отвечал Неведомов, и, наконец, они распрощались и разошлись по своим комнатам. Двадцатипятилетний герой мой заснул на этот раз таким же блаженным сном, как засылал некогда, устраивая детский театр свой: воздух искусств, веющий около человека, успокоителен и освежающ!