Люди сороковых годов

В одно воскресное утро Павел сидел дома и разговаривал с Клеопатрой Петровной.

— А что, друг мой, — начал он, — ты мне никогда не рассказывала подробно о твоих отношениях к Постену; поведай мне, как ты с ним сошлась и разошлась.

Клеопатра Петровна немного покраснела.

— Тебе это, я полагаю, не совсем приятно будет слушать, — проговорила она.

— Это почему?

— Потому что в тебе все-таки при этом должна будет заговорить отчасти ревность.

Вихров подумал немного.

— Пожалуй, что и так!.. — произнес он. — Но по крайней мере скажи мне, что он за человек.

— Человек он — положительно дурной. Знаешь, этакий высохший, бессильный развратник, — отвечала Клеопатра Петровна.

— Как же он тебя любил?

— Он меня любил как хорошенькую женщину, как какой-нибудь красивый кусок мяса; со всеми, знаешь, этими французскими утонченностями, и так мне этим омерзел!.. Потом, он еще — скупец ужасный.

— Это сейчас видно было.

— Ужасный, — повторила Фатеева. — Когда мы с ним переехали в Петербург, он стал требовать, чтобы я вексель этот представила на мужа — и на эти деньги стала бы, разумеется, содержать себя; но я никак не хотела этого сделать, потому что вышла бы такая огласка… Тогда он перестал меня кормить, комнаты моей не топил.

— Негодяй какой! — воскликнул Павел.

В это время раздался звонок в дверях, и вслед за тем послышался незнакомый голос какого-то мужчины, который разговаривал с Иваном. Павел поспешил выйти, притворив за собой дверь в ту комнату, где сидела Клеопатра Петровна. В маленькой передней своей он увидел высокого молодого человека, блондина, одетого в щегольской вицмундир, в лаковые сапоги, в визитные черные перчатки и с круглой, глянцевитой шляпой в руке.

Павел, вглядевшись в него, произнес:

— Боже мой, кого я вижу — Плавин!

— А вы — господин Вихров? — спросил тот.

— Так точно, — отвечал Павел, и приятели подошли и поцеловались друг с другом.

— Как я рад с вами, Плавин, встретиться! — говорил Павел, но не совсем искренно, потому что, взглянув на одну наружность Плавина, он уже понял, какая бездна существует между ним и его бывшим приятелем.

— Я, приехав в Москву, нарочно зашел в университет, чтобы узнать ваш адрес… Как не стыдно, что вы во все время нашей разлуки — хоть бы строчку написали, — говорил Плавин, видимо желая придать своему голосу как можно более дружественный тон.

— Писать-то, признаться, было нечего, — отвечал Павел, отчасти удивленный этим замечанием, почему Плавин думал, что он будет писать к нему… В гимназии они, перестав вместе жить, почти не встречались; потом Плавин годами четырьмя раньше Павла поступил в Петербургский университет, и с тех пор об нем ни слуху ни духу не было. Павел после догадался, что это был один только способ выражения, facon de parler, молодого человека.

— Вы уж чиновник, на службе царской, — говорил Павел, усаживая Плавина и все еще осматривая его щеголеватую наружность.

— Да, я столоначальник министерства внутренних дел, — отвечал Плавин не без ударения.

— Вот как-с! Столоначальник департамента. Это уж ранг не малый! — говорил Павел и сам с собой думал: «Ну, теперь я понимаю, зачем он приехал! Чтобы поважничать передо мною».

— Ну, скажите, а вы как и что? — отнесся к нему каким-то покровительственным тоном Плавин.

— Я кончаю курс по математическому факультету, — отвечал Павел.

— Дело доброе! — подхватил Плавин. — И что же потом: к нам в Петербург на службу?

— Не знаю еще, — отвечал Павел, вовсе не желая своего хладносердого приятеля посвящать в свои дальнейшие намерения.

— Какой славный город Москва, — продолжал между тем Плавин, — какой оригинальный, живописный!.. Так много в нем русского, национального.

Павлу было противно эти слова слышать от Плавина. Он убежден был, что тот ничего не чувствует, а говорит так только потому, что у него привычка так выражаться.

— Здесь, кроме города, народ славный, ума громаднейшего, с юмором — не таким, конечно, веселым, как у малороссов, но зато более едким, зубоскалистым!

На это Плавин одним только движением головы изъявил как бы согласие. «Точно китайский мандарин кивает головой!» — подумал про себя Павел.

— А скажите вот что-с! — продолжал он. — Вы в министерстве внутренних дел служите… какого рода инвентари были там предполагаемы для помещичьих крестьян?

Павел не без умыслу сказал это, желая показать перед приятелем — знай-мо, какими мы государственными вопросами занимаемся и озабочены.

— Да, это была какая-то попытка, — отвечал, в свою очередь, не без важности Плавин.

— Но, говорят, государь положительно желает уничтожить крепостное право, — говорил с увлечением Вихров.

На эти слова Плавин уж с удивлением взглянул на Павла.

— Я не слыхал этого, — произнес он, и в то же время физиономия его как будто добавила: «Не слыхал вздору этакого».

«Хоть бы высказывался, скотина, больше, поспорить бы можно было», — думал Павел. Его больше всего возмущал Плавин своим важным видом.

— А помните ли вы наш театр, который мы с вами играли — маленькие? — прибавил он вслух.

— Да, помню, всегда с удовольствием вспоминаю, — отвечал Плавин, черт знает что желая этим сказать.

«Ну погоди же, голубчик, мы тебя проберем. Я позову своих молодцов. Они тебя допросят», — думал Павел.

— А не будете ли вы так добры, — сказал он, видя, что Плавин натягивает свои перчатки, — посетить меня ужо вечером; ко мне соберутся кое-кто из моих приятелей.

— Мне весьма приятно будет, — сказал Плавин, потом прибавил: — А в котором часу?

— Часов в восемь, — отвечал Павел.

Плавин уехал.

— Кто это такой у тебя был? — спросила с любопытством вышедшая из своей комнаты Фатеева.

— Скот один! — отвечал Павел.

— Как скот? — сказала с удивлением Клеопатра Петровна; она смотрела на гостя в щелочку, и он ей, напротив, очень понравился. — Он такой, кажется, славный молодой человек, — заметила она Павлу.

— Славный, только из стали, а не из живого человеческого мяса сделан, — отвечал тот и принялся писать пригласительные записки приятелям.

«Неведомов, бога ради, приходите ко мне и притащите с собой непременно Марьеновского. Мы все сообща будем травить одного петербургского филистера [Филистер – презрительная кличка человека самодовольного, с ограниченным, узким, обывательским кругозором, без духовных запросов.], который ко мне пожалует».

К Замину и Петину он писал так:

«Друзья мои, приходите ко мне, и мы должны будем показать весь наш студенческий шик перед одним петербургским филистером. Приходите в самых широких шароварах и в самых ваших скверных фуражках».

Отправив эти записки, Павел предался иным мыслям. Плавин напомнил ему собою другое, очень дорогое для него время — детский театр. Ему ужасно захотелось сыграть где-нибудь на театре.

— Клеопаша! — сказал он, развалясь на диване и несколько заискивающим голосом. — Знаешь, что я думаю. — нам бы сыграть театр.

— Театр? — переспросила та.

— Да, театр, но только не дурацкий, разумеется, как обыкновенно играют на благородных спектаклях, а настоящий, эстетический, чтобы пиесу, как оперу, по нотам разучить.

— Кто же будет играть? — спросила Клеопатра Петровна.

— Все мы, кого ты знаешь, и еще кого-нибудь подберем, — ты, наконец, будешь играть.

— Я? Но я никогда не игрывала, — отвечала Фатеева.

— Это вздор, научим, как следует, — отвечал Павел и начал соображать, какую бы пиесу выбрать. Больше всего мысль его останавливалась на «Юлии и Ромео» Шекспира — на пьесе, в которой бы непременно стал играть и Неведомов, потому что ее можно было бы поставить в его щегольском переводе, и, кроме того, он отлично бы сыграл Лоренцо, монаха; а потом — взять какую-нибудь народную вещь, хоть «Филатку и Мирошку» [«Филатка и Морошка» – водевиль в одном действии П.Г.Григорьева, впервые поставлен в 1831 году.], дать эти роля Петину и Замину и посмотреть, что они из них сделают. Все эти мысли и планы приводили Павла в восхищение.

Клеопатра Петровна, между тем, хотела было велеть для предстоящего вечера привести комнату в более благоприличный вид.

— Не нужно-с, не извольте трудиться, — сказал ей Павел, — я хочу, чтобы этого филистера все у нас возмущало.

— Но для меня это нехорошо, понимаешь ты?

— Если сошлась с буршем, и сама буршачкой будь! — сказал Павел и поцеловал ее.

Клеопатра Петровна знала очень хорошо, что такое филистер и бурш. Павел давно уж это ей растолковал.

Неведомов, Марьеновский, Замин и Петин пришли раньше Плавина.

— А мой важный господин еще нейдет, — говорил Павел с досадой в голосе.

— Да кто он такой, что он такое? — спрашивали Вихрова все его приятели.

— Это один мой товарищ, про которого учитель математики говорил, что он должен идти по гримерской части, где сути-то нет, а одна только наружность, — и он эту наружность выработал в себе до последней степени совершенства.

— Comment vous portez-vous, [Как вы поживаете (франц.).] значит, — понимаю, — сказал, мотнув головой, Замин.

— Нет-с, хуже потому что те сразу выдают себя, что они пошляки; а эти господа сохраняют вид, что как будто бы что-то в себе и таят, тогда как внутри у них ничего нет.

— Но почему же вы думаете, что внутри у них ничего нет? — спросил Павла Марьеновский.

— Потому что они никогда не высказывают ничего, а только согласие на все высокое и благородное проявляют.

— В Петербурге все молодые люди вообще очень сдержанны, — проговорил Марьеновский, обращаясь как бы ко всем.

— Все они в Петербурге шпионы, вот что! — заключил решительно Замин.

В эту минуту как раз вошел Плавин. Он был одет совершенно как с модной картинки: в черном фраке, в белом жилете, в белом галстуке и слегка даже завит.

— Фу ты, боже мой! Парад какой! Вы, может быть, полагали, что у меня будет бал? — спросил его Павел.

— Нет, — отвечал Плавин, дружески пожимая ему руку, — я после вас заехал к генерал-губернатору с визитом, и он был так любезен, что пригласил меня к себе на вечер; и вот я отправляюсь к нему.

— Вот как! — произнес Павел и сделал легкую гримасу. — Приятели мои: Марьеновский, Неведомов, Петин и Замин, — прибавил он, непременно ожидая, что Плавин будет сильно удивлен подрясником Неведомова и широкими штанами Петина; но тот со всеми с ними очень вежливо поклонился, и на лице его ничего не выразилось.

— А это — сестра моя двоюродная, — сказал Павел, указывая на Фатееву.

Плавин отдал ей глубокий и почтительный поклон. Разговор довольно долго не клеился; наконец, Плавин обратился к Фатеевой.

— Вы — одной губернии с Павлом Михайловичем? — спросил он ее со всевозможною вежливостью.

— Да, одной, — отвечала Фатеева.

— Я сам тамошний; но так давно уже не бывал на своей родине.

— Вы — все в Петербурге? — спросила, в свою очередь, вежливо Фатеева.

— Я там учился в университете и служу теперь.

— И как еще служит блистательно! — подхватил Вихров, показывая Марьеновскому на Плавина. — Почти ровесник мне, а уже столоначальник департамента.

— Да ведь, это что же, — вмешался в разговор, слегка покраснев, Замин, — у меня есть троюродный брат, моложе меня — и уж секретарем теперь.

— Где? — спросил Павел, наперед ожидая, что Замин отпустит какую-нибудь штуку.

— В надворном суде, — и такой взяточник, что чудо! — заключил Замин и еще более покраснел.

При этом все невольно потупились, кроме, впрочем, Плавина, лицо которого ничего не выражало, как будто бы это нисколько и не касалось его. Впоследствии оказалось, что он даже и не заметил, какие штуки против него устраивались: он очень уж в это время занят был мыслью о предстоящей поездке на бал к генерал-губернатору и тем, чтоб не измять и не испачкать свой костюм как-нибудь.

Марьеновский между тем, видимо, находивший эту выдуманную Павлом травлю на его знакомого неприличною, начал весьма серьезно и не в насмешку разговаривать с Плавиным о Петербургском университете, о тамошних профессорах. Неведомов сидел молча и потупив голову. Павлу было досадно на себя: отчего он не позвал Салова?

«Тот бы пробрал этого господина», — думал он и, не утерпев наконец, подошел к Петину и шепнул:

— Представь, пожалуйста, как различные господа входят в церковь и начинают молиться. Да чтоб побольше франтов было!

— Ja, es ist gut! [Да, это хорошо! (нем.).] — сказал Петин, совершенно как немец.

Последнее время он переменил тон англичанина на тон немца.

— Плавин, — сказал Павел, обращаясь к тому, — прежде вы были любителем театра; мы покажем вам такое представление, какого вы, вероятно, никогда не видывали. Начинайте, Петин!

— Это входят в церковь разные господа, — начал Петин и сначала представил, как входит молодой офицер, подходит к самым местным иконам и перед каждой из них перекрестится, поклонится и сделает ножкой, как будто бы расшаркивается перед ротным командиром. Потом у него вошел ломаный франт, ломался-ломался, смотрел в церкви в лорнет… И, наконец, входит молодой чиновник во фраке; он молится очень прилично, ничего особенного из себя не делает и только все что-то слегка дотрагивается до груди, близ галстука.

— Это он молит бога, чтоб тот дал ему Владимира на шею! — пояснил при этом Петин всей публике.

Штука эта была выдумана и представлена прямо для Плавина; но тот опять, кажется, ничего из этого не понял.

— Нет, это что, а вот что я представлю! — воскликнул Замин, нашедший, вероятно, что штука приятеля была недостаточно пикантна. — Смотрите, — кричал он, падая на пол, — это мужика секут, а он кричит: «Семен Петрович, батюшка, батюшка!» — и при этом Замин повертывался на полу.

Все невольно захохотали, не исключая и Плавина. Клеопатра Петровна конфузилась, краснела, но все-таки хохотала.

— Отлично, отлично! — кричал Павел.

Когда представление это кончилось, Плавин, взглянув на часы, начал раскланиваться сначала с Клеопатрой Петровной, потом с Павлом и гостями.

— Уже? — сказал ему Вихров.

— Да, мне время, — отвечал Плавин и, отдав всем общий поклон, уехал.

— Ну, и черт с тобой! — произнес Павел, когда Плавин ушел. — Но каков, однако, пролаза, — прибавил он, — на два дня приехал в Москву, успел уже съездить к генерал-губернатору и получить от него приглашение на бал. У него и маменька такая была, шлендой и звали; по всем важным господам таскалась, вот и он наследовал от нее это милое свойство.

— Этот господин далеко уйдет, — сказал и Марьеновский.

— И еще бы дальше ушел, если бы в морской службе служил, — подхватил Петин.

— Почему же? — спросил его Марьеновский.

— Потому что из него отличные бы два весла вышли, — отвечал фистулой Петин.

Все захохотали.

Клеопатра Петровна, хотя и не возражала молодым людям, но в душе, кажется, не была согласна с ними.

— Повторяю еще раз, черт с ним!.. — начал Павел. — Теперь дело вот в чем-с. Клеопатра Петровна, садитесь рядом со мною: вы нам нужны более, чем кто-либо!.. Пришла мне мысль — сыграть нам театр, хороший, настоящий, и мой взгляд по сему предмету таков, чтобы взять для представления что-нибудь из Шекспира; так как сего великого писателя хотя и играют на сцене, но актеры, по их крайнему необразованию, исполняют его весьма плохо. Мочалов [Мочалов Павел Степанович (1800—1848) – знаменитый актер-трагик.], кроме уж своего таланта, тем и велик в «Гамлете», что он один понимает то, что играет; тогда как другие… Боже ты мой! Короля, например, злодея и интригана, представляют, как какого-то пошляка, говорящего фразы… Полония, этого умного господина, но развращенного в придворной среде, являют шутом, дураком… Ну, а мы, я полагаю, ансамблем можем взять. Каждый из нас, разумеется, без должной привычки к сцене, но все-таки будет понимать то, что он говорит.

Сказав это, Павел замолк.

— Театр сыграть отлично бы было, — подхватил Петин, потирая от удовольствия руки.

— Штука важная, — повторил и Замин, — только… как вот Шекспир-то пойдет у нас.

— Уж если играть, так всего приличнее Шекспира, — высказался наконец и Неведомов.

Марьеновский молчал.

— Играть, я полагаю, — снова начал Павел, — «Ромео и Джульету». Я, если вы позволите, возьму на себя Ромео — молод еще, строен, немного трагического жара есть… А вы — Лоренцо, — отнесся он к Неведомову.

— Если нужно это будет, извольте, — отвечал тот.

— Меркуцио — Петин.

— Могу, — воскликнул тот и, сейчас же встав, произнес громким голосом:

О, вижу ясно,

Что у тебя была в гостях царица Маб!

— Отлично, — похвалил его Павел. — Юлию вы будете играть, — обратился он к Клеопатре Петровне.

— Я вовсе не могу играть! — возразила та.

— Почему же не можете?.. Извольте нам прочесть, и мы увидим, можете вы или нет.

И Павел сейчас же принес книжку.

— Прочтите! — сказал он.

— Я, ей-богу, не могу, — отвечала та.

— Прочтите, или я в самом деле рассержусь! — произнес Павел и действительно сильно нахмурился.

Фатеева пожала плечами и начала читать; но — о, ужас! — оказалось, что она не совсем даже бойко разбирает по-печатному.

— Что это барыня-то как тянет? — шепнул Петин Замину.

— Это она не вычитала еще урока, — сказал с серьезною физиономиею Замин.

— А так-то сразу не уразумевает, — подхватил Петин.

— Трудно ведь это, — отвечал, по-прежнему сидя солидно, Замин.

Клеопатра Петровна сама наконец поняла, как она ужасно читает, — вся покраснела, рассердилась и бросила книгу на стол.

— Не могу я читать, — сказала она.

Павел тоже уже больше не заставлял ее.

— Теперь-с о зале надобно похлопотать, — сказал он, стараясь позамять происшедший между всеми конфуз.

— Залой я вам могу услужить, — сказал Марьеновский, — у меня одна тетка уехала и оставила на мой присмотр свой дом, в котором есть и прислуга и зала. Это именно дом на Никитской князей Курских.

— Отлично, — произнес Павел, — однако вы и сами будете играть.

— Нет, уж от играния я прошу меня освободить, так как я залой служу обществу, — отвечал Марьеновский.

— Извольте-с, за залу мы вас освобождаем, — сказал Павел, — но, я полагаю, завтра часов в шесть вечера мы и можем съехаться в этот дом.

— Можете; я поутру же напишу туда записку, чтобы все было приготовлено.

Когда улажено было таким образом это дело, приятели разошлись наконец по домам.

Фатеева заметно дулась на Павла.

— Что это Замин вздумал представлять, как мужика секут; я тут, я думаю, сидела; я женщина… Стало быть, он никакого уважения ко мне не имеет.

— Что за вздор такой! Это он сделал вовсе не затем, чтобы тебя, а чтобы Плавина пошокировать.

— Однако вышло, что он меня шокировал.

— Ничего не шокировал. Ты, однако, завтра все-таки поедешь со мной на считку? — спросил Павел.

Его больше всего теперь беспокоил театр.

— Нет, не пойду, — отвечала Фатеева.

— Отчего же не поедешь?

— Оттого, что не хочу.

Павел пожал плечами и ушел в свою комнату; Клеопатра Петровна, оставшись одна, сидела довольно долго, не двигаясь с места. Лицо ее приняло обычное могильное выражение: темное и страшное предчувствие говорило ей, что на Павла ей нельзя было возлагать много надежд, и что он, как пойманный орел, все сильней и сильней начинает рваться у ней из рук, чтобы вспорхнуть и улететь от нее.