Люди сороковых годов

На другой день началась та же история, что и вчера была. Еспер Иваныч, не вставая даже с постели, часов до двенадцати читал; а потом принялся бриться, мыться и одеваться. Все это он обыкновенно совершал весьма медленно, до самого почти обеда. Полковник, как любитель хозяйства, еще с раннего утра, взяв с собою приказчика, отправился с ним в поля. Паша все время читал в соседней с дядиным кабинетом комнате. Часа в два все сошлись в зале к обеденному столу. Еспер Иваныч был одет в широчайших и легчайших летних брюках, в чистейшем жилете и белье, в широком полусуконном сюртуке, в парике, вместо колпака, и надушенный. Он к каждому обеду всегда так выфранчивался.

Сели за стол.

— Обходил, судырь Еспер Иваныч, — начал полковник, — я все ваши поля: рожь отличнейшая; овсы такие, что дай бог, чтобы и выспели.

— А ведь хозяин-то не больно бы, кажись, рачительный, — подхватила Анна Гавриловна, показав головой на барина (она каждый обед обыкновенно стояла у Еспера Иваныча за стулом и не столько для услужения, сколько для разговоров), — нынче все лето два раза в поле был!

— Три!.. — перебил отрывисто и с комическою важностью Еспер Иваныч.

— Поди ты вот! — произнес почти с удивлением полковник.

— А у вас, батюшка, разве худы хлеба-то? — спросила Анна Гавриловна.

— Нет, у меня-то благодарить бога надо, а тут вот у соседей моих, мужичков Александры Григорьевны Абреевой, по полям-то проезжаешь, боже ты мой! Кровью сердце обливается; точно после саранчи какой, — волотина волотину кличет! […волотина волотину кличет – волотина – соломинка ржи или другого злачного растения.]

— Да что же, места что ли у них потны, вымокает что ли? — продолжала расспрашивать Анна Гавриловна полковника.

Она знала, что Еспер Иваныч не поддержит уж этого разговора.

— Нет, не то что места, а семена, надо быть, плохи. Какая-нибудь, может, рожь расхожая и непросеянная. Худа и обработка тоже: круглую неделю у нее мужики на задельи стоят; когда около дому-то справить!

— Неужели этакие баря греха-то не боятся: ведь за это с них бог спросит! — воскликнула Анна Гавриловна.

Полковник развел руками.

— Видно, что нет! — проговорил он.

У него самого, при всей его скупости и строгости, мужики были в отличнейшем состоянии.

— Да чего тут, — продолжал он: — поп в приходе у нее… порассорилась, что ли, она с ним… вышел в Христов день за обедней на проповедь, да и говорит: «Православные христиане! Где ныне Христос пребывает? Между нищей братией, христиане, в именьи генеральши Абреевой!» Так вся церковь и грохнула.

Еспер Иваныч тоже захохотал.

— Отлично, превосходно сказано! — говорил он.

Паша тоже смеялся.

— Архиерею на попа жаловалась, — продолжал полковник, — того под началом выдержали и перевели в другой приход.

— Негодяйка-с, негодяйка большая ваша Александра Григорьевна. Слыхал про это, — сказал Еспер Иваныч.

— Не то что негодяйка, — возразил полковник, — а все, ведь, эти баричи и аристократы наши ничего не жалеют своих имений и зорят.

— Какая она аристократка! — возразил с сердцем Еспер Иваныч. — Авантюристка — это так!.. Сначала по казармам шлялась, а потом в генерал-адъютантши попала!.. Настоящий аристократизм, — продолжал он, как бы больше рассуждая сам с собою, — при всей его тепличности и оранжерейности воспитания, при некоторой брезгливости к жизни, первей всего благороден, великодушен и возвышен в своих чувствованиях.

Полковник решительно ничего не понял из того, что сказал Еспер Иваныч; а потому и не отвечал ему. Тот между тем обратился к Анне Гавриловне.

— Принеси-ка ты нам, сударыня моя, — начал он своим неторопливым голосом, — письмо, которое мы получили из Москвы.

— От нашей Марьи Николавны? — спросила та, вся вспыхнув.

— Да, — отвечал Еспер Иваныч протяжно и тоже слегка покраснел; да и полковник как бы вдруг очутился в не совсем ловком положении.

— Что же пишет она? — спросил он с бегающими глазами.

— Пишет-с, — отвечал Еспер Иваныч и снова отнесся к Анне Гавриловне, стоявшей все еще в недоумении: — поди, принеси!

Та пошла и скоро возвратилась с письмом в руках. Она вся как бы трепетала от удовольствия.

— Пишет-с, — повторил Еспер Иваныч и начал читать написанное прекрасным почерком письмо: «Дорогой благодетель! Пишу к вам это письмо в весьма трогательные минуты нашей жизни: князь Веснев кончил жизнь…»

— Вот как-с, умер! — перебил полковник, и на мгновение взглянул на Анну Гавриловну, у которой, впрочем, кроме нетерпения, чтобы Еспер Иваныч дальше читал, ничего не было видно на лице.

Имплев продолжал:

«Tout le grand monde a ete chez madame la princesse… [«Все светское общество было у княгини… (франц.).] Государь ей прислал милостивый рескрипт… Все удивляются ее доброте: она самыми искренними слезами оплакивает смерть человека, отравившего всю жизнь ее и, последнее время, более двух лет, не дававшего ей ни минуты покоя своими капризами и страданиями».

Когда Еспер Иваныч читал эти строки, его глаза явно наполнились слезами.

« Занятия мои, — продолжал он далее, — идут по-прежнему: я скоро буду брать уроки из итальянского языка и эстетики, которой будет учить меня профессор Шевырев [Шевырев Степан Петрович (1806—1864) – профессор литературы в Московском университете, критик и поэт. В письме неточно приводится первая строка стихотворения Шевырева «Чтение Данта». У Шевырева:]. C'est un homme tres interessant [Это очень интересный человек (франц.).] c длинными волосами и с прической а l' enfant [Как у ребенка (франц.).]. Он был у maman с визитом и между прочим прочел ей свое стихотворение, в котором ей особенно понравилась одна мысль. Он говорит: «Данта читать — что в море купаться!» Не правда ли, благодетель, как это верно и поэтично?..»

— Неглупая девочка выходит, — проговорил Еспер Иваныч, останавливаясь читать.

— Умница, умница! — подхватил полковник.

Паша слушал все это с жадным вниманием. У Анны Гавриловны и грудь и все мускулы на лице шевелились, и когда Еспер Иваныч отдал ей назад письмо, она с каким-то благоговением понесла его и положила на прежнее место.

Еспер Иваныч между тем обратился к Паше.

— Все говорят, мой милый Февей-царевич, что мы с тобой лежебоки; давай-ка, не будем сегодня лежать после обеда, и поедем рыбу ловить… Угодно вам, полковник, с нами? — обратился он к Михайлу Поликарпычу.

— Нет-с, — отвечал тот.

Полковник любил ходить в поля за каким-нибудь делом, а не за удовольствием.

— Значит, мы с тобой, Февей-царевич, вдвоем поедем.

— Поедемте, дядя, — отвечал Павел с удовольствием.

— Поди-ка распорядись, чтобы там все готово было, — сказал Еспер Иваныч Анне Гавриловне.

— Слава тебе господи, хоть ветром-то вас немножко обдует! — проговорила она и пошла.

Тотчас же, как встали из-за стола, Еспер Иваныч надел с широкими полями, соломенную шляпу, взял в руки палку с дорогим набалдашником и, в сопровождении Павла, вышел на крыльцо. Их ожидала запряженная линейка, чтоб довезти до реки, до которой, впрочем, всего было с версту. Небольшая, здоровая сырость, благоухание трав и хлебов, чириканье разных птичек наполняли воздух. Сама река, придавая всей окрестности какой-то широкий и раздольный вид, проходила наподобие огромной синеватой ленты между ровными, зелеными лугами. По нарочно сделанному сходу наши рыболовы сошли и сели в раскрашенную лодку. Править рулем Еспер Иваныч взялся сам, а Пашу посадил против себя. Гребли четыре человека здоровых молодых ребят, а человек шесть мужиков, на другой лодке, стали заводить и закидывать невод. Поверхность воды была бы совершенно гладкая, если бы на ней то тут, то там не появлялись беспрестанно маленькие кружки, которые расходились все больше и больше, пока не пропадали совсем, а на место их появлялся новый кружок. Павла все это очень заняло.

— Дядя, что такое облака? — спросил он, взмахнув глазами на небо.

— Это пары водяные, — отвечал тот: — из земли выходит испарение и вверху, где холодно, оно превращается в мелкие капли и пузырьки, которые и есть облака.

— А отчего же они с одной стороны светлы, а с другой темны?

— Со стороны, с которой они освещены солнцем, они светлы, а с которой — нет, с той темны.

— Так! — сказал Павел. Он совершенно понимал все, что говорил ему дядя. — А отчего, скажи, дядя, чем день иногда бывает ясней и светлей и чем больше я смотрю на солнце, тем мне тошней становится и кажется, что между солнцем и мною все мелькает тень покойной моей матери?

Еспер Иваныч грустно улыбнулся.

— Это, мой милый друг, — начал он неторопливо, — есть неведомые голоса нашей души, которые говорят в нас…

Странное дело, — эти почти бессмысленные слова ребенка заставили как бы в самом Еспере Иваныче заговорить неведомый голос: ему почему-то представился с особенной ясностью этот неширокий горизонт всей видимой местности, но в которой он однако погреб себя на всю жизнь; впереди не виделось никаких новых умственных или нравственных радостей, — ничего, кроме смерти, и разве уж за пределами ее откроется какой-нибудь мир и источник иных наслаждений; а Паша все продолжал приставать к нему с разными вопросами о видневшихся цветах из воды, о спорхнувшей целой стае диких уток, о мелькавших вдали селах и деревнях. Еспер Иваныч отвечал ему немногосложно. Когда он» возвратились к тому месту, от которого отплыли, то рыбаки вытащили уже несколько тоней: рыбы попало пропасть; она трепетала и блистала своей чешуей и в ведрах, и в сети, и на лугу береговом; но Еспер Иваныч и не взглянул даже на всю эту благодать, а поспешил только дать рыбакам поскорее на водку и, позвав Павла, который начал было на все это глазеть, сел с ним в линейку и уехал домой.

Там на крыльце ожидали их Михайло Поликарпыч и Анна Гавриловна. Та сейчас же, как вошли они в комнаты, подала мороженого; потом садовник, из собственной оранжереи Еспера Иваныча, принес фруктов, из которых Еспер Иваныч отобрал самые лучшие и подал Павлу. Полковник при этом немного нахмурился. Он не любил, когда Еспер Иваныч очень уж ласкал его сына.

Перед тем, как расходиться спать, Михайло Поликарпыч заикнулся было.

— А нам завтра, пожалуй бы, и в путь надо!..

— Ни, ни! — возразил Еспер Иваныч, отрицательно мотнув головой, и потом грустным голосом прибавил: — Эх, брат, Михайло Поликарпыч, погости: придет время, и приехал бы в Новоселки, да уж не к кому!

— Придет-то придет, — не к кому и некому будет приехать!.. — подхватил полковник и покачал с грустью головой.

Так прошел еще день, два, три… В это время Павел и Еспер Иваныч ездили в лес по грибы; полковник их и туда не сопровождал и по этому поводу сказал поговорку: «рыбка да грибки — потерять деньки!»

Прогулки за грибами совершались обыкновенно таким образом: на той же линейке Павел и Еспер Иванович отправлялись к какому-нибудь перелеску, обильному грибами; их сопровождала всегда целая ватага деревенских мальчишек. Когда подъезжали к избранному месту, Павел и мальчишки рассыпались по лесу, а Еспер Иваныч, распустив зонтик, оставался сидеть на линейке. Мальчишки, набрав грибов, бегом неслись с ними к барину, и он наделял их за то нарочно взятыми пряниками и орехами. На обратном пути в Новоселки мальчишки завладевали и линейкой: кто помещался у ней сзади, кто садился на другую сторону от бар, кто рядом с кучером, а кто — и вместе с барями. Еспер Иваныч только посматривал на них и посмеивался. Он очень любил всех детей без различия! По вечерам, — когда полковник, выпив рюмку — другую водки, начинал горячо толковать с Анной Гавриловной о хозяйстве, а Паша, засветив свечку, отправлялся наверх читать, — Еспер Иваныч, разоблаченный уже из сюртука в халат, со щегольской гитарой в руках, укладывался в гостиной, освещенной только лунным светом, на диван и начинал негромко наигрывать разные трудные арии; он отлично играл на гитаре, и вообще видно было, что вся жизнь Имплева имела какой-то поэтический и меланхолический оттенок: частое погружение в самого себя, чтение, музыка, размышление о разных ученых предметах и, наконец, благородные и возвышенные отношения к женщине — всегда составляли лучшую усладу его жизни. Только на обеспеченной всем и ничего не делающей русской дворянской почве мог вырасти такой прекрасный и в то же время столь малодействующий плод.

По прошествии недели, полковник, наконец, взбунтовался.

— Нам завтра позвольте уж уехать — это нельзя! — сказал он почти рассерженным голосом.

— Можете, можете-с! — отвечал Еспер Иваныч: — только дай вот мне прежде Февей-царевичу книжку одну подарить, — сказал он и увел мальчика с собой наверх. Здесь он взял со стола маленький вязаный бисерный кошелек, наподобие кучерской шапочки.

— На-ка вот тебе, — сказал он, подавая его Паше: — тут есть три-четыре рыжичка; если тебе захочется полакомиться, — книжку какую-нибудь купить, в театр сходить, — ты загляни в эту шапочку, к тебе и выскочит оттуда штучка, на которую ты можешь все это приобресть.

В кошельке было положено пять золотых.

Павел поцеловал у дяди руку. Еспер Иваныч погладил его по голове.

На другой день Вихровы уехали чем свет. Анна Гавриловна провожала их.

— Уедете вы, наш барин опять теперь заляжет, и с верху не сойдет, — сказала она.

— Нехорошо, нехорошо он это делает для здоровья своего! — проговорил полковник.

— Ой, уж и не говорите лучше! — произнесла Анна Гавриловна и глубоко-глубоко вздохнула.