Люди сороковых годов

Уже около двух месяцев Вихров лежал больной. Он все почти время проводил один; из друзей его никого не было в городе: Кнопов жил в деревне; прокурор вместе с совестным судьей (и вряд ли не затем, чтоб помочь тому подшибить губернатора) уехал в Петербург. Инженер тоже поехал с ними, чтобы, как он выражался, пообделать кой-какие делишки, и таким образом единственной собеседницей героя моего была Груша, очень похорошевшая последнее время и начавшая одеваться совершенно как барышня. Она целые дни сидела у него в комнате и щебетала ему, как птичка, разные разности.

Однажды, это было в пятницу на страстной неделе, Вихров лежал, закинув голову на подушки; ему невольно припоминалась другая, некогда бывшая для него страстная неделя, когда он жил у Крестовниковых: как он был тогда покоен, счастлив; как мало еще знал всех гадостей людских; как он верил в то время в жизнь, в правду, в свои собственные силы; а теперь все это было разбито — и что предстояло впереди, он еще и сам не знал хорошенько.

Груша между тем, думая, что барин скучает, не преминула сейчас же начать развлекать его своими разговорами. По случаю таких великих дней, она по преимуществу старалась говорить о божественном.

— А что, барин, правда ли, — спросила она, — когда Христос воскрес, то пришел в ад и заковал сатану?

— Правда, — отвечал Вихров, — потому что доброе и великое начало, которое есть во Христе, непременно должно было заковать начало злое.

— И что будто бы, барин, — продолжала Груша, — цепь эту, чтобы разломать ее, дьяволы круглый год пилят, — и как только самая малость у них останется, с ушко игольное, вдруг подойдет христов день, пропоют «Христос воскресе!», цепь опять цела и сделается?..

— И это справедливо, — подтвердил Вихров, — злое начало, как его ни заковывай, непременно в жизни человеческой начнет проявляться — и все больше и больше, пока снова не произнесутся слова любви и освобождения: тогда оно опять пропадает… Но кто ж тебе все это рассказывал? — прибавил он, обращая с радушием свое лицо к Груне.

— Да тут старушка, барин, к нам одна в Воздвиженское ходила: умная этакая, начетчица!.. Она еще говорила: как Христос тогда сошел в ад — всех грешников и увел с собою, только одного царя Соломона оставил там. «Что ж, говорит, господи, ты покинул меня?» — «А то, говорит, что ты своим умом выходи!» Соломон и стал проситься у сатаны. Тот говорит: «Хорошо, поклонись только мне!» Что делать царю Соломону? Он, однако, день — другой подумал и согласился: поклонился сатане, а сам при этом все держит ручку вверх, — и, батюшки, весь ад восплескал от радости, что царь Соломон сатане поклонился… Тот отпускает его; только Соломон, как на землю-то вышел, и говорит дьяволам, которые его провожали: «Я, говорит, не сатане вашему кланялся, а Христу: вот, говорит, и образ его у меня на большом пальце написан!..» Это он как два-то дни думал и нарисовал себе на ногтю образ Спасителя.

Заметив при этом на губах у Вихрова улыбку, Груша приостановилась.

— Что, барин, видно, это неправда? — спросила она.

Вихров недоумевал, что ему отвечать: разочаровывать Грушу в этих ее верованиях ему не хотелось, а оставлять ее при том ему тоже было жаль.

— Ну, а сама как ты думаешь: правда это или нет? — спросил он ее, в свою очередь.

— Мне-то, барин, сумнительно, — отвечала Груша, — что, неужели в аду-то кисти и краски есть, которыми царь Соломон образ-то нарисовал.

— Это не то что он образ нарисовал, — объяснял ей Вихров, — он в мыслях своих только имел Христа, когда кланялся сатане.

— Так, так!.. — подхватила радостно Груша. — Я сама тоже думала, что это он только в мнении своем имел; вот тоже, как и мы, грешные, делаем одно дело, а думаем совсем другое.

— Какое же это ты дело делаешь, а думаешь другое? — спросил ее Вихров.

— Да вот, барин, хотя бы то, — отвечала Груша, немного покраснев, — вот как вы, пока в деревне жили, заставите бывало меня что-нибудь делать — я и делаю, а думаю не про то; работа-то уж и не спорится от этого.

— Про что ж ты думаешь?

— А про то, барин (и лицо Груни при этом зарделось, как маков цвет), что я люблю вас очень!

— Вот какая ты! — проговорил Вихров.

— Да, барин, очень вас люблю! — повторила еще раз Груша и потом, истощив, как видно, весь разговор о божественном, перешла и на другой предмет.

— А что, барин, государь Николай Павлович [Государь Николай Павлович – Николай I, умер. 18 февраля 1855 года.] помер уж?

— Помер.

— Теперь, значит, у нас государь Александр Николаевич.

— Александр Николаевич.

— Он, говорят, добрый?

— Очень.

Груша, кажется, хотела еще что-то спросить, но в это время послышался звонок, затем говор и шум шагов.

— Это, должно быть, Кнопов приехал, — проговорил Вихров.

— Он и есть, надо быть, — медведь этакой! — сказала Груша и поспешила захватить работу и встать с своего места.

В комнату, в самом деле, входил Кнопов, который, как только показался в дверях, так сейчас же и запел своим приятным густым басом:

«Волною морскою скрывшего древле гонителя, мучителя…»

— Что это такое?.. От вечерни, что ли, вы? — спросил его Вихров, поднимаясь со своей постели.

— Из дому-с! — отвечал Петр Петрович и сейчас же заметил, что Груша как бы немного пряталась в темном углу.

— Это, сударыня, куда вы ушли? Пожалуйте сюда и извольте садиться на ваше место! — проговорил он и подвел ее к тому месту, на котором она сидела до его прихода.

Груша очень конфузилась.

— Да вы сами-то извольте садиться, — проговорила она.

— Я-то сяду; ты-то садись и не скрывай от нас твоего прелестного лица! — проговорил Петр Петрович.

— Садись, Груша, ничего!.. — повторил ей и Вихров.

Груша села, но все-таки продолжала конфузиться.

Петр Петрович затем и сам, точно стопудовая гиря, опустился на стул.

— С вестями я-с, с большими!.. Нашего гонителя, мучителя скрыли, почеркнули… хе-хе-хе!.. — И Петр Петрович захохотал громчайшим смехом на всю комнату.

— Какого же? Неужели губернатора нашего? — спросил Вихров и вспыхнул даже в лице от удовольствия.

— Его самого-с! — подтвердил Петр Петрович.

— Но каким же это образом случилось — и за что?

— Это все Митька, наш совестный судья, натворил: долез сначала до министров, тем нажаловался; потом этот молодой генерал, Абреев, что ли, к которому вы давали ему письмо, свез его к какой-то важной барыне на раут. «Вот, говорит, вы тому, другому, третьему расскажите о вашем деле…» Он всем и объяснил — и пошел трезвон по городу!.. Министр видит, что весь Петербург кричит, — нельзя ж подобного господина терпеть на службе, — и сделал доклад, что по дошедшим неблагоприятным отзывам уволить его…

Ко всему этому рассказу Груша внимательнейшим образом прислушивалась.

— Ну, слава тебе, господи! — сказала она и даже перекрестилась при этом: из разных отрывочных слов барина она очень хорошо понимала своим любящим сердцем, какой злодей был губернатор для Вихрова.

— Но знает ли он об своей участи? — спросил тот Петра Петровича.

— Знает — как же! Я нарочно сегодня заезжал к Пиколовым — сидят оба, плачут, муж и жена, — ей-богу!.. «Что это, — я говорю невиннейшим, знаете, голосом, — Ивана-то Алексеевича вытурили, говорят, из службы?» — «Да, говорит, он не хочет больше служить и переезжает в Москву». — «Как же, говорю, вы без него скучать будете — и вы бы переезжали с ним в Москву». — «У нас, говорит, состояния нет на то!» — «Что ж, говорю, вашему супругу там бы место найти; вот, говорю, отличнейшая там должность открылась: две с половиной тысячи жалованья, мундир 5-го класса, стеречь Минина и Пожарского, чтоб не украли!» — «Ах, говорит, от кого же это зависит?» — «Кажется, говорю, от обер-полицеймейстера». Поверили, дурачье этакое!

— Как-то мое дело теперь повернется — интересно!.. — произнес Вихров, видимо, больше занятый своими мыслями, чем рассказом Кнопова. — Я уж подал жалобу в сенат.

— Повернется непременно в вашу пользу. На место Мохова, говорят, сюда будет назначен этот Абреев — приятель ваш.

— Неужели? — воскликнул Вихров с явным удовольствием.

— Он, говорят, непременно.

— Груша, слышишь: барин твой прежний будет сюда назначен губернатором.

— Слышу, да-с! — отвечала та тоже радостно; она, впрочем, больше всего уж рада была тому, что прежнего-то злодея сменили.

— Абреев — человек отличнейший, честный, свободномыслящий, — говорил Вихров.

— Так мне и Митрий Митрич пишет: «Человек, говорит, очень хороший и воспитанный».

— Но скажите, пожалуйста, что же Захаревские делают в Петербурге?.. Ни один из них мне ни строчки, ни звука не пишет, — продолжал Вихров, видимо, повеселевший и разговорившийся.

— Да старший-то, слышно, в Петербурге и останется; давно уж ему тоже хотелось туда: все здесь ниже своего ума находил; а младший, говорят, дело какое-то торговое берет, — продуфь ведь малый!..

В это время послышался в передней снова звонок.

— Видно, еще кто-то приехал! — проговорила Груша и проворно вышла, чтобы посмотреть, кто.

Вскоре она возвратилась, но лицо ее было далеко не так весело, как было оно за несколько минут.

— Это письмо к вам-с, — сказала она заметно сухим тоном. — От Марьи Николаевны, надо быть, — прибавила она, и как будто бы что-то вроде грустной улыбки промелькнуло у нее на губах. Груша, несмотря на то, что умела только читать печатное, почерк Марьи Николаевны знала уже хорошо.

Вихров дрожащими руками распечатал письмо Мари и начал его читать.

Мари писала:

«Наконец бог мне помог сделать для тебя хоть что-нибудь: по делу твоему в сенате я просила нескольких сенаторов и рассказала им все до подробности; оно уже решено теперь, и тебя велено освободить от суда. По случаю войны здесь все в ужасной агитации — и ты знаешь, вероятно, из газет, что нашему бедному Севастополю угрожает сильная беда; войска наши, одно за другим, шлют туда; мужа моего тоже посылают на очень важный пост — и поэтому к нему очень благосклонен министр и даже спрашивал его, не желает ли он что-нибудь поручить ему или о чем-нибудь попросить его; муж, разумеется, сначала отказался; но я решилась воспользоваться этим — и моему милому Евгению Петровичу вдула в уши, чтобы он попросил за тебя. Генерал мой сперва от этого немножко поморщился; но я ему втолковала, что это он сделает истинно доброе дело. Он убедился этим, попросил министра, — и, чрез ходатайство того, тебе разрешено выйти в отставку и жить в деревне; о большем пока я еще и не хлопотала, потому что, как только муж уедет в Севастополь, я сейчас же еду в имение наше и увижусь с тобою в твоем Воздвиженском. Мне иногда казалось, что ты, смотря на мою жизнь, как будто бы спрашивал взглядом твоим: за что я полюбила мужа моего и отдала ему руку и сердце? История этой любви очень проста: он тогда только что возвратился с Кавказа, слава гремела об его храбрости, все товарищи его с удивлением и восторгом говорили об его мужестве и твердости, — голова моя закружилась — и я, забыв все другие качества человека, видела в нем только героя-храбреца. В настоящее время я как бы вижу подтверждение этой молвы об нем: ему уже с лишком пятьдесят лет, он любит меня, сына нашего, — но когда услыхал о своем назначении в Севастополь, то не только не поморщился, но как будто бы даже помолодел, расторопней и живей сделался — и собирается теперь, как он выражается, на этот кровавый пир так же весело и спокойно, как будто бы он ехал на какой-нибудь самый приятнейший для него вечер; ясно, что воевать — это его дело, его призвание, его сущность: он воин по натуре своей, воин органически. Точно так же и тот ненавистный капитан, который так тебе не понравился тогда у нас на вечере. Он сам Христом богом упрашивал мужа, чтобы тот взял его с собою, — и когда Евгений Петрович согласился, то надобно было видеть восторг этого господина; об неприятеле он не может говорить без пены у рта и говорит, что вся Россия должна вооружиться, чтобы не дать нанести себе позора, который задумала ей сделать Франция за двенадцатый год. Все это много помирило меня с ним за его дикие мнения. Нет сомнения, что он искреннейший патриот и любит Россию по-своему, как только умеет. До свиданья, друг мой!»

— Нет, в один день и много уж получать столько счастья! — сказал Вихров, кладя письмо и ложась от душевного волнения на постель.

— Что такое еще пишут? — спрашивал Петр Петрович.

— Пишут, во-первых, — отвечал Вихров, растирая себе грудь, — что я от суда избавлен.

Груша опять при этом тихонько перекрестилась.

— И мне разрешено выйти в отставку и ехать в деревню.

Груша вся как бы превратилась в слух.

— И выходите сейчас же! Черт с ней, с этой службой! Я сам, вон, в предводители даже никогда не баллотировался, потому что все-таки надобно кланяться разным властям. Однако прощайте, — прибавил он, заметив, что у хозяина от сильного волнения слезы уж показывались на глазах.

— Нет, Петр Петрович, вы должны у меня выпить бутылочку шампанского.

— А сами вы будете пить со мной? — спросил тот.

— Сам я не могу, — вы видите, я болен.

— Ну-с, мой милый, у меня всегда было священнейшим правилом, что с друзьями пить сколько угодно, а одному — ни капли. Au revoir! Успеем еще, спрыснем как-нибудь! — проговорил Петр Петрович и, поднявшись во весь свой огромный рост, потряс дружески у Вихрова руку, а затем он повернулся и на своих больных ногах присел перед Грушей.

— Adieu, mademoiselle, — сказал он.

— Адье, мсье, — произнесла та, сама тоже приседая перед ним.

Петр Петрович повернулся и молодцевато и явно модничая пошел в переднюю, где не допустил Грушу подать ему шинель, а сам ловко снял ее с вешалки и надел в рукава.

— Поберегите ваши слабые силы для вашего слабого барина, — проговорил он нежным голосом Груше.

— Слушаю-с! — отвечала та и, проводив гостя, сейчас же поспешила к Вихрову, который настоящим уже образом рыдал.

Груша с испуганным лицом остановилась перед ним.

Он взял ее за руку.

— Что ж, мы, барин, и уедем отсюда? — спросила она.

— Уедем, уедем, на следующей же неделе уедем! — отвечал он.

Груша несколько времени как бы не решалась его о чем-то спросить.

— Вы, барин, не вздумайте, — начала она и при этом побледнела даже от страха, — не вздумайте меня с обозом отправить отсюда.

— Нет, как это возможно! — сказал Вихров.

— Да-с, где вам этакому больному ехать одному — я за вами и похожу! — сказала Груша, вся вспыхнув от радости.

— И походишь! — говорил Вихров и слегка притянул ее к себе.

Груша села на самый краешек постели и принялась нежными глазами глядеть на него.