Люди сороковых годов

Вскоре после того, в один из своих приездов, Живин вошел к Вихрову с некоторым одушевлением.

— Сейчас, братец ты мой, — начал он каким-то веселым голосом, — я встретил здешнего генерала и писателя, Александра Иваныча Коптина.

— А!.. — произнес Вихров. — А ты разве знаком с ним?

— Приятели даже! — отвечал не без гордости Живин. — Ну и разговорились о том, о сем, где, знаешь, я бываю; я говорю, что вот все с тобою вожусь. Он, знаешь, этак по-своему воскликнул: «Как же, говорит, ему злодею не стыдно у меня не побывать!»

— Да, я скверно сделал, что не был у него; совсем и забыл, что он тут недалеко, — отвечал Вихров. — Когда бы съездить к нему?

— Поедем в Петров день к нему — у него и во всех деревнях его праздник.

— Очень рад! А что, скажи, постарел он или нет?

— Нет, мало! Такой же худой, как и был. Какой учености, братец, он громадной! Раз как-то разговорились мы с ним о Ватикане. Он вдруг и говорит, что там в такой-то комнате такой-то образ висит; я сейчас после того, проехавши в город, в училище уездное, там отличное есть описание Рима, достал, смотрю… действительно такая картина висит!

— Он принадлежит к французским энциклопедистам [Французские энциклопедисты – писатели, ученые и философы, объединившиеся вокруг издания «Энциклопедии, или толкового словаря наук, искусств и ремесл», первые тома которой вышли в 1751—1752 годах. Во главе «Энциклопедии» стоял философ и беллетрист Дени Дидро (1713—1784). Его сотрудниками были: математик Д'Аламбер (1717—1783), философы: Гельвеции (1715—1771), Гольбах (1723—1789), Руссо (1712—1778), натуралист Бюффон (1707—1788), Вольтер (1694—1778) и др. Энциклопедисты, несмотря на идейно-философские расхождения, были объединены общим протестом против монархической тирании, церковного фанатизма, против феодальных социально-экономических отношений и выражали передовую для XVIII столетия предреволюционную буржуазную идеологию. Идейное и культурное значение «Энциклопедии» было очень велико в России XVIII века.], — заметил Вихров.

— Надо быть так!.. Математике он, говорят, у самого Лагранжа [Лагранж Иосиф (1736—1813) – знаменитый французский математик.] учился!.. Какой случай раз вышел!.. Он церковь у себя в приходе сам строил; только архитектор приезжает в это село и говорит: «Нельзя этого свода строить, не выдержит!» Александр Иваныч и поддел его на этом. «Почему, говорит, докажите мне это по вычислениям?» — а чтобы вычислить это, надо знать дифференциалы и интегралы; архитектор этого, разумеется, не сумел сделать, а Александр Иваныч взял лист бумаги и вычислил ему; оказалось, что свод выдержит, и действительно до сих пор стоит, как литой.

— Все это может быть, — возразил Вихров, — но все-таки сочинения его плоховаты.

— Плоховаты-то плоховаты, понять не могу — отчего? — произнес и Живин как бы с некоторою грустью.

— А что он про нынешнюю литературу говорит; не колачивал он тебя за любовь к ней?

— Почти что, брат, колачивал; раз ночью выгнал совсем от себя, и ночевать, говорит, не оставайтесь! Я так темной ночью и уехал!

— Что же он, собственно, говорит? — спрашивал Вихров.

— «Мужики, говорит, все нынешние писатели, необразованные все, говорит, худородные!..» Знаешь, это его выражение… Я, признаться сказать, поведал ему, что и ты пишешь, сочинителем хочешь быть!

— Что же он? — спросил Вихров, немного покраснев в лице.

— Да ничего особенного не говорил, смеется только; разные этакие остроты свои говорит.

— Какие же именно, скажи, пожалуйста!

— Ну да, знаешь вот эту эпиграмму, что Лев Пушкин [Лев Пушкин – так ошибочно назван дядя А.С.Пушкина, поэт Василий Львович Пушкин (1767—1830), которому принадлежит эпиграмма:], кажется, написал, что какой вот стихотворец был? «А сколько ему лет?» — спрашивал Феб. — «Ему пятнадцать лет», — Эрато отвечает. — «Пятнадцать только лет, не более того, — так розгами его!»

— Какие ж мне к черту пятнадцать лет? — воскликнул Вихров.

— Ну да поди ты, а ему ты все еще, видно, мальчиком представляешься.

В Петров день друзья наши действительно поехали в Семеновское, которое показалось Вихрову совершенно таким же, как и было, только постарело еще больше, и некоторые строения его почти совершенно развалились. Так же их на крыльце встретили любимцы Александра Иваныча, только несколько понаряднее одетые. Сам он, в той же, кажется, черкеске и в синеньких брючках с позументовыми лампасами, сидел на точи же месте у окна и курил длинную трубку. Беседовал с ним на этот раз уж не один священник, а целый причет, и, сверх того, был тут же и Добров, который Вихрову ужасно обрадовался.

— Ты разве знаком с генералом? — спросил его тот, проходя мимо его.

— Как же, благодетель тоже! — отвечал Добров. — А когда я пил, так и приятели мы между собой были.

— Гордый сосед, гордый-с! — повторял Александр Иваныч, встречая Вихрова. — Ну и нельзя, впрочем, сочинитель ведь! — прибавил он, обращаясь к Живину и дружески пожимая ему руку.

— Прошу прислушать, однако, — сказал он, усадив гостей. — Ну, святий отче, рассказывайте! — прибавил он, относясь к священнику.

— Несчастие великое посетило наш губернский град, — начал тот каким-то сильно протяжным голосом, — пятого числа показалось пламя на Калужской улице и тем же самым часом на Сергиевской улице, версты полторы от Клушинской отстоящей, так что пожарные недоумевали, где им действовать, пламя пожрало обе сии улицы, многие храмы и монастыри.

— Mon Dieu, mon Dieu! [Боже мой, боже мой! (франц.).] — воскликнул Коптин, закатывая вверх свои глаза и как бы живо себе представляя страшную картину разрушения.

— Что же это, поджог? — спросил Живин.

— Надо быть, — отвечал священник, — потому что следующее шестое число вспыхнул пожар уже в местах пяти и везде одновременно, так что жители стали все взволнованы тем: лавки закрылись, хлебники даже перестали хлебы печь, бедные погорелые жители выселялись на поле, около града, на дождь и на ветер, не имея ни пищи, ни одеяния!

— О, mon Dieu, mon Dieu! — повторил еще раз Александр Иваныч, совсем уже закидывая голову назад.

— Но кто же поджигает, если это поджоги? — спросил Вихров.

— Мнение народа сначала было такое, что аки бы гарнизонные солдаты, так как они и до того еще времени воровства много производили и убийство даже делали!.. А после слух в народе прошел, что это поляки, живущие в нашей губернии и злобствующие против России.

— Но позвольте, поляки все известны там наперечет! — возразил Вихров.

— Все известны-с, — отвечал священник, — и прямо так говорили многие, что к одному из них, весьма почтенному лицу, приезжал ксендз и увещевал свою паству, чтобы она камня на камне в сем граде не оставила!

— Да зачем же именно в этом граде? — спросил Вихров.

— Так как град сей знаменит многими избиениями поляков.

— Прекрасно-с, но кто же слышал, что ксендз именно таким образом увещевал? — спросил опять Вихров.

— Сего лица захваченные мальчик и горничная, — отвечал священник.

— Стало быть и следствие уже об этом идет? — спросил Живин.

— Строжайшее. Сие почтенное лицо, также и семейство его уже посажены в острог, так как от господина губернатора стало требовать того дворянство, а также небезопасно было оставлять их в доме и от простого народу, ибо чернь была крайне раздражена и могла бы их живых растерзать на части.

— Но, извините меня, — перебил Вихров священника, — все это только варварство наше показывает; дворянство наше, я знаю, что это такое, — вероятно, два-три крикуна сказали, а остальные все сейчас за ним пошли; наш народ тоже: это зверь разъяренный, его на кого хочешь напусти.

— Нет-с, — возразил священник, — это не то, чтобы мысль или мнение одного человека была, а так как-то в душе каждый как бы подумал, что поляки это делают!

— Но вы сами согласитесь, что нельзя же по одному ощущению, хоть бы оно даже и массе принадлежало, кидать людей в темницу, с семейством, в числе которых, вероятно, есть и женщины.

— Дщерь его главным образом и подозревают, — объяснил священник, — и когда теперича ее на допрос поведут по улицам, то народ каменьями и грязью в нее кидает и солдаты еле скрывают ее.

— Это еще большее варварство — кидать в женщину грязью, неизвестно еще, виновную ли; и отчего же начальство в карете ее не возит, чтобы не предавать ее, по крайней мере, публичному поруганию? Все это, опять повторяю, показывает одну только страшную дикость нравов, — горячился Вихров.

Александр Иваныч, с начала еще этого разговора вставший и все ходивший по комнате и несколько уже раз подходивший к закуске и выпивавший по своей четверть-рюмочке, на последних словах Павла вдруг остановился перед ним и, сложив руки на груди, начал с дрожащими от гнева губами:

— Как же вы, милостивый государь, будучи русским, будучи туземцем здешним, позволяете себе говорить, что это варварство, когда какого-то там негодяя и его дочеренку посадили в острог, а это не варварство, что господа поляки выжгли весь ваш родной город?

— Но это, Александр Иваныч, надобно еще доказать, что они выжгли! — возразил несколько сконфуженный Вихров.

— Доказано-с это!.. Доказано! — кричал Александр Иваныч. — Горничная их, мальчишка их показывали, что ксендз их заставлял жечь! Чего ж вам еще больше, каких доказательств еще надобно русскому?

— Русский ли бы я был или не русский, по мне всегда и всего важнее правда! — возразил Вихров, весьма недовольный этим затеявшимся спором.

— А, вот он, университет! Вот он, я вижу, сидит в этих словах! — кричал Александр Иваныч. — Это гуманность наша, наш космополитизм, которому все равно, свой или чужой очаг. Поляки, сударь, вторгались всегда в нашу историю: заводилась ли крамола в царском роде — они тут; шел ли неприятель страшный, грозный, потрясавший все основы народного здания нашего, — они в передних рядах у него были.

— Ну, и от нас им, Александр Иваныч, доставалось порядком, — заметил с улыбкою Павел.

— Да вы-то не смеете этого говорить, понимаете вы. Ваш университет поэтому, внушивший вам такие понятия, предатель! И вы предатель, не правительства вашего, вы хуже того, вы предатель всего русского народа, вы изменник всем нашим инстинктам народным.

— Ну нет, Александр Иваныч, — воскликнул в свою очередь Вихров, вставая тоже со своего стула, — я гораздо больше вашего русский, во мне гораздо больше инстинктов русских, чем в вас, уж по одному тому, что вы, по вашему воспитанию, совершенный француз.

— Я докажу вам, милостивый государь, и сегодня же докажу, какой я француз, — кричал Коптин и вслед за тем подбежал к иконе, ударил себя в грудь и воскликнул: — Царица небесная! Накажи вот этого господина за то, что он меня нерусским называет! — говорил он, указывая на Вихрова, и потом, видимо, утомившись, утер себе лоб и убежал к себе в спальню, все, однако, с азартом повторяя. — Я нерусский, я француз!

Вихров, в свою очередь, тоже сильно рассердился.

— Черт знает, зачем я приехал сюда! — говорил он, с волнением ходя по комнате.

— Да вы не беспокойтесь! Он со всеми так спорит, — успокаивал его священник.

— И со мною часто это бывало, — подхватил Живин, давно уже мучившийся, что завез приятеля в такие гости.

— В голове у него, видно, шпилька сидит порядочная; чай, с утра начал прикладываться, — заметил Добров.

— С вечера еще вчерашнего, — прибавил к этому священник на эти слова.

Александр Иванович снова вышел из своего кабинета.

— Я вам покажу сегодня, какой я нерусский, — проговорил он Вихрову, но уж не столько гневно, сколько с лукавою улыбкою. Вскоре за тем последовал обед; любимцы-лакеи Александра Ивановича были все сильно выпивши. Сели за стол: сам генерал на первом месте, потом Вихров и Живин и все духовенство, и даже Добров.

Александр Иванович тотчас обратился к нему.

— Отчего ты, отверженец, водки не выпил?

— Не пью, ваше превосходительство, два года, третий, — отвечал Добров, по обыкновению вставая на ноги.

— Ну, а у меня ты должен выпить, должен, — сказал Александр Иванович.

— Не пью, ваше превосходительство, — повторил Добров, несколько изменившись в лице.

— Я этого не знаю: пьешь ли ты или нет, а у меня ты должен выпить, — говорил свое Александр Иванович.

— Да выпей, братец, не умрешь от того, — заметил Доброву священник.

— Да извольте, — отвечал каким-то странным голосом Добров и выпил рюмку.

— Смотрите, не закутите, Добров, — сказал ему Вихров.

— Словно бы нет, — отвечал Добров, утирая губы себе и, видимо, получивший бесконечное наслаждение от выпитой рюмки.

— В чужой монастырь со своим уставом не ходят, — заметил Александр Иванович, — когда он у вас, вы можете не советовать ему пить, а когда он у меня, я советую ему, ибо когда мы с ним пить не станем, то лопнет здешний откупщик.

Добров между тем уж без приглашения выпил и другую рюмку и начал жадно есть.

Сам Александр Иванович продолжал пить по своей четверть-рюмочке и ничего почти не ел, а вместо того курил в продолжение всего обеда. Когда вышли из-за стола, он обратился к Вихрову и проговорил:

— Я вот вам сейчас покажу, какой я нерусский. Коляску и верховых! — крикнул он людям.

Те проворно побежали, и через какие-нибудь четверть часа коляска была подана к крыльцу. В нее было запряжено четыре худощавых, но, должно быть, чрезвычайно шустрых коней. Человек пять людей, одетых в черкесские чапаны и с нагайками, окружали ее. Александр Иванович заставил сесть рядом с собою Вихрова, а напротив Живина и Доброва. Последний что-то очень уж облизывался.

— Куда же это мы? — спросил Вихров.

— К мужикам моим на праздник, — отвечал Александр Иванович, лукаво посматривая на него, и затем крикнул кучеру: — Пошел!

Сразу же все это понеслось: черкесы, коляска; воротца как-то мгновенно распахивались черкесами. Была крутая гора, и под гору неслись марш-марш, потом мостик, — трах на нем что-то такое! Это выскочили две половицы… Живин сидел бледный; Вихрову тоже такая езда не совсем нравилась, и она только была приятна Доброву, явно уже подпившему, и самому Александру Ивановичу, сидевшему в коляске развалясь и только по временам покрякивающему: «Пошел!». Кучер летел. У черкесов лошади, вероятно, все приезжанные по черкесской моде, драли головы вверх. Таким образом приехали в одну деревню, в которой, видно, был годовой праздник. Посредине улицы стояли девки и бабы в нарядных, у кого какие были, сарафанах; на прилавках сидели старики и старухи. Когда наша орда влетела в деревню, старики и старухи поднялись со своих мест, а молодые с заметным любопытством глядели на приезжих, и все они с видимым удовольствием на лицах кланялись Александру Ивановичу.

— К тебе, Евсевий Матвеевич, к тебе в гости! — кричал он одному мужику, наряднее других одетому.

— Милости просим, ваше превосходительство, — отвечал тот, показывая рукою на избу, тоже покрасивее других.

Все пошли в нее. Добров очень нежничал с Александром Ивановичем. Он даже поддерживал его под руку, когда тот всходил на крыльцо. Все уселись в передний угол перед столом. Прибежавшая откуда-то впопыхах старуха хозяйка сейчас же стала ставить на стол водку, пироги, орехи, изюм… Александр Иванович начал сейчас же пить свои четверть-рюмочки, но Вихров и Живин отказались.

Тогда Александр Иванович посмотрел как-то мрачно на Доброва и проговорил ему: «Пей ты!» Тот послушался и выпил. Александр Иванович, склонив голову, стал разговаривать с стоявшим перед ним на ногах хозяином.

— Как ваше здравие и благоденствие? — спрашивал он его.

— Слава богу, ваше превосходительство.

— Так-с; очень это хорошо, а здоровы ли ваши дочь и падчерица?

— Что им, дурам, делается, гуляют вон по улице! — отвечал мужик.

— Пожалуйте, сударыня, пожалуйте, выпьемте вместе, — говорил Александр Иванович все прятавшейся хозяйке.

Та вышла и была совершенно красная; она сама тоже была сильно выпивши.

— Кушайте, сударь, сами на здоровье, — отвечала та.

— Нет, я тебя наперед угощу, — отвечал Александр Иванович и, налив рюмку водки, своими руками влил ее в рот бабе.

Та притворилась, что будто бы ей крепко очень, и отплевывалась в разные стороны. Точно так же Александр Иванович заставил выпить и хозяина.

Добров, который пил без всяких уже приглашений, стал даже кричать: «Я гуляю да и баста — вот что!» Вихров едва выдерживал все это, тем более, что Коптин, видимо, старался говорить ему дерзости.

— Так вы писатель, — говорил он, угостив хозяина и хозяйку и обращаясь к Вихрову, — вы писатель?

— Пока еще нет, — возражал сердито Вихров.

— Михаила Поликарпыча сын — писатель! — продолжал как бы сам с собою Александр Иванович.

— К чему же тут Михаил Поликарпыч? — спрашивал его Вихров.

— Михаила Поликарпыча сын — писатель! — продолжал только Александр Иванович, не отвечая на его вопрос.

Павел, наконец, решился лучше не слушать его.

— Пойдемте на улицу, я вам покажу, какой я француз!.. Какой я француз! — говорил Александр Иванович, все более и более пьянея.

Все, однако, вышли за ним на улицу.

— Ну, дети, сюда! — закричал Александр Иванович, и к нему сейчас же сбежались все ребятишки, бабы, девки и даже мужики; он начал кидать им деньги, сначала медные, потом серебряные, наконец, бумажки. Все стали их ловить, затеялась даже драка, рев, а он кричал между тем:

— Цыц, стройно, стройно ловить! Вот я француз какой!

Вихров, к величайшему своему удовольствию, увидал, что его собственный экипаж въезжал в деревню.

Благоразумный Петр сам уж этим распорядился, зная по слухам, что с Коптиным редко кто из гостей, кто поедет с ним, приезжал назад: либо он бросит гостя, либо тот сам уедет от него.

Вихров мигнул Живину, и они, пока не заметил Александр Иванович, сели в экипаж и велели Петру как можно скорее уезжать из деревни.

А Добров ходил между тем по разным избам и, везде выпивая, кричал на всю улицу каким-то уж нечленораздельным голосом. На другой день его нашли в одном ручье мертвым; сначала его видели ехавшим с Александром Ивановичем в коляске и целовавшимся с ним, потом он брел через одно селение уже один-одинехонек и мертвецки пьяный и, наконец, очутился в бочаге.