Люди сороковых годов

Нечаянный и быстрый отъезд Вихрова из собрания остался далеко не незамеченным, и больше всех он поразил и почти испугал добродушного Кергеля, который нарочно сбегал в переднюю, чтобы узнать, кто именно приходил за Вихровым, и когда ему сказали, что — m-lle Прыхина, он впал в крайнее недоумение. «Неужели же у него с этой госпожой что-нибудь было?» — подумал он, хотя господин Кергель, как увидим мы это впоследствии, вовсе не должен был бы удивляться тому!.. Не ограничиваясь расспросами в передней, он обегал вниз и узнал от кучеров, куда именно поехал Вихров; те сказали ему, что на постоялый двор, он съездил на другой день и на постоялый двор, где ему подтвердили, что воздвиженский барин действительно приезжал и всю ночь почти сидел у г-жи Фатеевой, которая у них останавливалась. Сомнения теперь не оставалось никакого. Кергель о всех этих подробностях, и не столько из злоязычия, сколько из любви и внимания к новому приятелю, стал рассказывать всему городу, а в том числе и Живину, но тот на него прикрикнул за это.

— Твое пуще дело; лучше бы молчал.

— Да я, кроме тебя, никому и не говорил, — солгал Кергель.

— Не говорил уж, я думаю, — возразил Живин, зная хорошо болтливость приятеля.

Слухи эти дошли, разумеется, и до Юленьки Захаревской; она при этом сделала только грустно-насмешливую улыбку. Но кто больше всех в этом случае ее рассердил — так это Катишь Прыхина: какую та во всей этой истории играла роль, на языке порядочной женщины и ответа не было. Юлия хотя была и совершенно чистая девушка, но, благодаря дружбе именно с этой m-lle Прыхиной и почти навязчивым ее толкованиям, понимала уже все.

Вихров между тем окончательно дописал свои сочинения; Добров переписал ему их, и они отправлены уже были в одну из редакций. Герой мой остался таким образом совершенно без занятий и в полнейшем уединении, так как Добров отпросился у него и ушел в село к священнику, помочь тому в работе.

В одно утро, наконец, комнатный мальчик доложил ему, что приехали гости — Живин и Кергель.

Вихров от души обрадовался приезду их.

— Очень рад вас, господа, видеть, — сказал он, выходя к ним навстречу.

Оба приятеля явились к нему одетые: один — в черной фрачной паре, а другой — в коричневом фраке.

Они делали Вихрову еще первый визит.

— Вы так тогда нечаянно из собрания исчезли, — говорил лукаво Кергель, как бы ничего не знавший и не ведавший.

— Да, мне нужно было уехать, — отвечал уклончиво Вихров. — Однако, господа, — прибавил он, увидев, что пошевни гостей отъехали только недалеко от крыльца, но не раскладывались, — я надеюсь, что вы у меня сегодня отобедаете, а не на минутный визит ко мне приехали?

— Я, пожалуй; у меня дома дожидаться некому; одна собака, да и та, я думаю, убежала куда-нибудь, — отвечал Живин.

— А у меня хоть и есть кому, но дожидаться не будут! — произнес ветреный Кергель и по просьбе Вихрова пошел распорядиться, чтобы лошадей его отложили. Возвратясь обратно, он вошел с каким-то более солидным и даже отчасти важным видом.

— Позвольте вам презентовать, как истинному приятелю и почтенному земляку, — говорил он, подходя к Вихрову и подавая ему небольшую розовую книжку, — это моя муза, плоды моего вдохновения.

Во все это время Живин держал глаза опущенными вниз, как будто бы ему было стыдно слов приятеля.

Вихров поблагодарил автора крепким пожатием руки и сначала посмотрел на розовую обертку книжки: на ней изображены были амуры, розы, лира и свирель, и озаглавлена она была: «Думы и грезы Михаила Кергеля». Затем Вихров стал перелистывать самую книжку.

— Русская песня! — прочел он уже вслух:

Потом он перевернул еще несколько страниц и прочел:

— Как вам стих, собственно, нравится, — звучен? — спрашивал несколько изменившийся в лице Кергель.

— Очень, — отвечал Вихров, — но что значит этот стоглавый щит; есть, кажется, только стоглавый змей.

— А вот этот-то стоглавый змей и изображен на щите, все его сто голов, и как будто бы они, знаете, защищают рыцаря! — объяснил Кергель.

— Понимаю! — сказал Вихров.

Живин мельком взглянул на Вихрова, как бы желая угадать, что это он искренно говорит, или смеется над Кергелем.

Вскоре после того вошел Иван и доложил, что стол готов.

Хозяин и гости вышли в зало и уселись за обед.

— Скажите, пожалуйста, — продолжал и здесь Кергель свой прежний разговор, — вы вот жили все в Москве, в столице, значит: какой там поэт считается первым нынче?

— Пушкин, — проговорил Вихров.

— Второй за ним? — сказал Кергель.

— Лермонтов! — отвечал Вихров.

— Что я говорил, а?.. Правду или нет? — подхватил с удовольствием Живин.

— Что ж, но я все-таки, — начал несколько опешенный Кергель, — остаюсь при прежнем мнении, что Кукольник [Кукольник Нестор Васильевич (1809—1868) – русский реакционный писатель, драматург. Драма Кукольника «Князь Мих. Вас. Скопин-Шуйский» впервые была поставлена в 1835 году в Александринском (ныне имени А.С.Пушкина) театре Кергель неточно цитирует слова Ляпунова, обращенные к шведскому воеводе Делагарди:] тоже растет не по дням, а по часам!.. Этот теперь его «Скопин-Шуйский», где Ляпунов говорит Делагарди: «Да знает ли ваш пресловутый Запад, что если Русь поднимется, так вам почудится седое море!» Неужели это не хорошо и не прямо из-под русского сердца вырвалось?

— Нет, не хорошо, и вовсе не из-под сердца вырвалось, — отвечал Вихров.

— Про все драмы господина Кукольника «Отечественные Записки» отлично сказали, — воскликнул Живин, — что они исполнены какой-то скопческой энергии!

— Именно скопческой! — согласился и Вихров.

Кергель пожал только плечами.

— Нынче уж мода на патриотизм-то, брат, прошла! — толковал ему Живин. — Ты вот прочти «Старый дом» Огарева [«Старый дом» – стихотворение Н.П.Огарева (1813—1877), друга А.И.Герцена, впервые напечатанное в 1840 году в «Отечественных записках». В стихотворении говорится о московском доме отца Герцена, И.А.Яковлева. «Отец мой редко бывал в хорошем расположении духа, он постоянно был всем недоволен… все более и более впадал в капризное отчуждение ото всех», – вспоминал Герцен об отце. В «Старом доме» это отражено в стихах: Читатели, как видно из слов Живина: «…раскуси, что там написано», – придавали стихотворению аллегорическое значение, разумея под «старым домом» Россию, под «недовольным стариком» – Николая I. «…как сказал Гоголь, «…равно чудны стекла…» – неточная цитата из VII главы первой части «Мертвых душ»: «…равно чудны стекла, озирающие солнцы и передающие движенья незамеченных насекомых…»] и раскуси, что там написано.

— Читал и раскусил! — отвечал Кергель, краснея немного в лице: он в самом деле читал это стихотворение, но вряд ли раскусил, что в нем было написано.

— Так, господа, ведь можно все критиковать, — продолжал он, — и вашего Пушкина даже, которого, по-моему, вся проза — слабая вещь.

— Как Пушкина проза слабая вещь? — переспросил его Вихров.

— Слабая! — повторил настойчиво Кергель.

— А повестями Марлинского восхищается, — вот поди и суди его! — воскликнул, кивнув на него головой, Живин.

— Я судить себя никому и не позволю! — возразил ему самолюбиво Кергель.

— Да тебя никто и не судит, — сказал насмешливо Живин, — а говорят только, что ты не понимаешь, что, как сказал Гоголь, равно чудны стекла, передающие движения незаметных насекомых и движения светил небесных!

— Никогда с этим не соглашусь! — воскликнул, в свою очередь, Кергель. — По крайней мере, поэзия всегда должна быть возвышенна и изящна.

— В поэзии прежде всего должна быть высочайшая правда и чувств и образов! — сказал ему Вихров.

— А, с этим я совершенно согласен! — пояснил ему вежливо Кергель.

— Как же ты согласен? — почти закричал на него Живин. — А разве в стихах любимого твоего поэта Тимофеева [Тимофеев Алексей Васильевич (1812—1883) – поэт, драматург, беллетрист.] где-нибудь есть какая-нибудь правда?

— Есть, — отвечал Кергель, покраснев немного в лице. — Вот-с разрешите наш спор, — продолжал он, снова обращаясь вежливо к Вихрову, — эти стихи Тимофеева:

Есть тут поэзия или нет?

— Никакой! — отвечал Вихров.

Кергель пожал плечами.

— На это можно сказать только одну пословицу: «Chaque baron a sa fantasie!» [«У каждого барона своя фантазия!» (франц.).] — прибавил он, начиная уже модничать и в душе, как видно, несколько обиженный. Вихрову, наконец, уж наскучил этот их разговор об литературе.

— Чем нам, господа, перепираться в пустом словопрении, — сказал он, — не лучше ли выпить чего-нибудь… Чего вы желаете?

— Я всему на свете предпочитаю шипучее, — отвечал Кергель.

— Жженку бы теперь лучше всего, — произнес Живин.

— И то не дурно, — согласился Кергель.

— Жженка так жженка, — сказал Вихров и, пригласив гостей перейти в кабинет, велел подать все, что нужно было для жженки.

Кергель взялся приготовить ее и, засучив рукава у своего коричневого фрака, весьма опытной рукой обрезал кожу с лимонов, положил сахар на две железные палочки и, пропитав его ромом, зажег.

Синеватое пламя осветило всю комнату, в которой предварительно погашены были все свечи.

— Раз, два, три! — восклицал Живин, как бы из «Волшебного стрелка» [«Волшебный стрелок» – опера Карла Вебера (1786—1826), текст Канда. В Петербурге впервые была поставлена в 1824 году и пользовалась большой популярностью. Писемский сравнивает счет капель Живиным со счетом пуль в опере егерем Каспаром, выливающим их посредством волшебства: по мере того, как Каспар считает пули, появляются совы, черные вепри, раздается гром, сверкает молния, и при счете «семь» низвергаются скалы.], всякий раз, как капля сахару падала.

Вихров между тем все более и более погружался в невеселые мысли: и скучно-то ему все это немножко было, и невольно припомнилась прежняя московская жизнь и прежние московские товарищи.

— Ах, студенчество, студенчество, как жаль, что ты так скоро миновалось! — воскликнул он, раскидываясь на диване.

— А как мне-то, брат, жаль, я тебе скажу, — подхватил и Живин, почти с неистовством ударяя себя в грудь, — просто я теперь не живу, а прозябаю, как животное какое!

Кергель все это время напевал негромко стихотворение Бенедиктова, начинавшееся тем, что поэт спрашивал какую-то Нину, что помнит ли она то мгновенье, когда он на нее смотрел.

Иль, мечтательный, к окошку

Прислонясь, летунью-ножку

Думой тайною следил… —

мурлыкал Кергель и на слове летунью-ножку делал, по преимуществу, ударение, вероятно, припоминая ножку той молоденькой барышни, с которой он в собрании в углу выделывал что-то галопное. Наконец жженка была сварена, разлита и роздана присутствующим.

— Живин, давай петь нашу священную песнь «Gaudeamus igitur» [«Gaudeamus igitur» («Будем радоваться») – первая строчка известной средневековой студенческой песни. Здесь приведена в переделке. Pereat justitia! – Да погибнет суд! Pereat policia! – Да погибнет полиция!]! — воскликнул Вихров.

— Давай, — подхватил тот радостно.

— А вы ее знаете? — обратился Вихров к Кергелю.

— Немножко знаю, подтяну, — сказал тот.

Все запели, хоть и не совсем складными голосами, но зато с большим одушевлением.

Живин в такой пришел экстаз, что, встав с своего места, начал петь одну известную студенческую переделку.

— Pereat justitia! — восклицал он, тыкая себя в грудь и намекая тем на свое стряпчество.

— Pereat policia! — разразился он еще с большим гневом, указывая уже на Кергеля, как на члена земского суда.

Иван, горничная Груша и старуха ключница стояли потихоньку в зале и не без удовольствия слушали это пение.

— В Москве барин каждый день так веселился! — не утерпел и прихвастнул Иван.

После пения разговор перешел на разные сердечные отношения. Кергель, раскрасневшийся, как рак, от выпитой жженки, не утерпел и ударил Павла по плечу.

— А я немножко знаю одну вашу тайну, — сказал он.

Живин посмотрел на него сердито: ему казалось подлым так насильственно врываться в сердце другого.

— Какую же это? — спросил Вихров полусконфуженно.

— А такую, что к кому вы уезжали из собрания.

Живин окончательно вышел из себя.

— Если он тебе это говорит, так и ты его спроси, — сказал он, обращаясь к Вихрову, — как он сам ездил к mademoiselle Прыхиной.

Кергель вспыхнул.

— Как, к mademoiselle Прыхиной?! — воскликнул Вихров, удивленный и вместе с тем почему-то обрадованный этим известием.

— Больше году с ней амурничал! — подхватил Живин.

— Меньше, — отвечал Кергель, несколько поправившийся и желавший придать этому разговору вид шутки.

— Но скажите, как же вам пришла в голову мысль победить ее? — спросил Вихров.

— Что ж, она девушка так себе, ничего, — отвечал Кергель, — чувствительна только уж очень.

— Все стихами его восхищалась, — пояснил Живин.

— И что же, она вас первого полюбила? — допрашивал Вихров Кергеля.

— Разумеется, — отвечал тот, как бы даже удивленный этим вопросом.

— И была пылка в любви? — продолжал Вихров.

— Ужасно, ужасно! — воскликнул на это Кергель. — Этим, признаюсь, она меня больше…

И он не докончил своей мысли, а сделал только гримасу.

— Первое-то время, — продолжал зубоскалить Живин, — как он покинул ее, видеть его не могла; если лошадь его проедет мимо окна, сейчас в обморок упадет.

— Говорят, говорят! — отвечал, усмехаясь, Кергель. — Но что ж было делать, — натуру человеческую не переломишь.

— Опротивела, значит? — проговорил Вихров.

— Невыносимо! — подтвердил Кергель.

Таким образом приятели разговаривали целый вечер; затем Живин и Кергель отужинали даже в Воздвиженском, причем выпито было все вино, какое имелось в усадьбе, и когда наконец гости уселись в свои пошевни, чтоб ехать домой, то сейчас же принялись хвалить хозяина.

— Чудного сердца человек, чудного! — восклицал Кергель.

— Еще бы! — подтверждал с удовольствием Живин и после этого визита весьма часто стал бывать в Воздвиженском.

Видимо, что он всей душой привязался к Вихрову, который, в свою очередь, увидев в нем очень честного, умного и доброго человека, любящего, бог знает как, русскую литературу и хорошо понимающего ее, признался ему, что у него написаны были две повести, и просил только не говорить об этом Кергелю.

— Что ему говорить: разболтает он только всем, — произнес Живин.

Вихров дал ему даже на дом прочесть свои черновые экземпляры; Живин читал их около недели, и когда приехал к Вихрову, то имел лицо серьезнее обыкновенного.

— Не знаю, — начал он, по обыкновению своему, несколько запинающимся языком, — я, конечно, не компетентный судья, но, по-моему, это лучше всего, что теперь печатается в журналах.

— Ты думаешь? — спросил его не без удовольствия Вихров.

— Более чем думаю, — уверен в том, — подтвердил окончательно Живин.

— Увидим, — произнес Вихров и вздохнул.

Ему и не мечталось даже о подобном счастье.

Невдолге после того он признался Живину также и в своих отношениях к m-me Фатеевой.

— Слышал это я, — отвечал тот с улыбкой.

Тон голоса его при этом показался Вихрову недостаточно уважительным.

— А ты видал ее? — спросил он.

— Видал, — протянул Живин.

— Что же она: понравилась тебе?

— Да, ничего, понравилась, — отвечал Живин. — Тут вот про нее болтали, что она, прежде чем с тобой, с каким-то барином еще жила.

— Это совершенная правда, но что же тут такое? Женщина ни перед одним мужчиной не ответственна за свое прошлое, если только она не любила его тогда.

— Разумеется, — подтвердил Живин.

По своим понятиям он, как и Вихров, был чистый жоржзандист.

— Тогда, как ты к ней из собрания уехал… — продолжал Живин, — поднялись по городу крики… стали говорить, что ты женишься даже на ней, и больше всех это огорчило одного доктора у нас молоденького.

— Который лечил ее мужа? — спросил Вихров, припомнив как-то вскользь слышанные им слова Фатеевой и Прыхиной о каком-то докторе.

— Тот самый, — отвечал Живин.

— Что же, он влюблен, что ли, в нее?

— Да, влюблен.

— А она отвечала ему?

— Это уж я не знаю, — сказал с улыбкою Живин.

Вихрову сделалось тяжело продолжать долее этот разговор.