Люди сороковых годов

Поутру Павел получил от Неведомова письмо, в котором тот извещал его, что он не может участвовать в театре, потому что уезжает пожить к Троице.

«Видно, совсем хочет поступить в монахи», — подумал Павел.

На роль Лоренцо, значит, недоставало теперь актера; для няньки Вихров тоже никого не мог найти. Кого он из знакомых дам ни приглашал, но как они услышат, что этот театр не то, чтобы в доме где-нибудь устраивался, а затевают его просто студенты, — так и откажутся. Павел, делать нечего, с глубоким душевным прискорбием отказался от мысли о театре.

— Нет, — сказал он сам себе, — наше общество слишком еще глупо и пошловато, чтобы с ним и в нем сыграть настоящим образом Шекспира!

С Фатеевой у Павла образовались тяжелые и в высшей степени натянутые отношения. Нравственное обаяние, которое она имела сначала на него, — и, по преимуществу, своею несчастною семейною жизнью, — вследствие вспышек ее ревности и недостатка образования почти совершенно рушилось; жажда же физических утех, от привычки и беспрепятственности их, значительно притупилась. Павел, впрочем, старался все это скрывать самым тщательным образом; но m-me Фатеева знала жизнь и людей: она очень хорошо видела, что она для Павла — ничто и что он только великодушничал с ней. Гордость и самолюбие женское страшно в ней заговорили: она проплакивала целые дни; Павла это мучило до невероятности.

— О чем вы все плачете? — спрашивал он ее, зная, разумеется, причину ее слез.

— Чему же мне радоваться? — отвечала она ему на это уклончиво.

А между тем башмаки какие купить она могла только на деньги Павла: своих у нее не было ни копейки.

Тщетно она ломала себе голову, как бы и куда от него уехать. Ехать к матери не было никакой возможности, так как та сама чуть не умирала с голоду; воротиться другой раз к мужу — она совершенно не надеялась, чтобы он принял ее. Заинтересуйся в это время Клеопатрой Петровной какой-нибудь господин с обеспеченным состоянием — она ни минуты бы не задумалась сделаться его любовницей и ушла бы к нему от Павла; но такого не случилось, а время между тем, этот великий мастер разрубать все гордиевы узлы человеческих отношений, решило этот вопрос гораздо проще и приличнее. Однажды Фатеева сидела в своей комнате, а Павел — в своей. Последнее время он почти постоянно занимался, готовясь к выпускному экзамену. Клеопатре Петровне подали письмо; она, взглянув на адрес, сделала довольно равнодушную мину. Письмо было написано рукою m-lle Прыхиной. Преданная девица сия вела со своей приятельницей самую длинную и самую неутомимую переписку.

«Cher ангельчик! — начинала она это письмо, — в то время, как ты утопаешь в море твоего счастия, я хочу нанести тебе крошечный, едва чувствительный для тебя удар, но в котором заранее прошу у тебя извинения. Твой муж, гонимый бурными потоками жизни, приближается к лону отцов своих. Он заболел и теперь опасно болен. Я стороной услыхала, что его обкрадывают разные приближенные особы, и решилась сама поехать к нему. Он обрадовался мне, как какому-нибудь спасителю рода человеческого: целовал у меня руки, плакал и сейчас же стал жаловаться мне на своих горничных девиц, которые днем и ночью оставляют его, больного, одного; в то время, как он мучится в предсмертной агонии, они по кухням шумят, пляшут, песни поют. Именем нашей дружбы, умоляю тебя приехать к нему. Я сама ему сказала об этом, и он, бедный, в какой-то детский восторг пришел: «Неужели она приедет ко мне? Скажите, что я оставлю ей все состояние, только бы она приехала и успокоила меня». Не сделаешь ты этого, ангельчик, у вас все будет растащено, и если ты приедешь после его смерти, ничего уж не найдешь. Поля твоего поцелуй за меня ».

Читая это письмо, Фатеева по временам бледнела и краснела, потом гордо выпрямилась, вздохнула глубоко и пошла к Вихрову.

— Я сейчас об муже известие получила, — сказала она. — Мне надобно ехать к нему; он очень болен.

Павел взглянул на нее со вниманием. Он полагал, что она это придумала, чтоб уехать от него.

— Кто же тебя извещает об этом? — спросил он.

— Катя Прыхина, — отвечала Фатеева и подала письмо приятельницы.

Павел прочел, и ему стало вдруг бесконечно грустно расстаться с Клеопатрой Петровной.

— Очень жаль, что вы уедете, — проговорил он.

— Если я не поеду туда, так всего лишусь, — сказала она.

У ней тоже навернулись на глазах слезы.

— Стало быть, он, однако, очень болен, если Прыхина так пишет, — продолжал Павел.

— Вероятно, очень болен, — подтвердила Фатеева.

— Может быть, вся эта история недолго и продолжится.

— Конечно, — как бы успокаивала его Фатеева.

— Что же это он раскаялся перед тобой? — спросил Павел, заглядывая снова в письмо.

— Он всегда очень ценил меня и был бы добр ко мне, если бы не восстановляли против меня его возлюбленные!

Фатеева это так говорила, что как будто бы никогда ни в чем и виновата не была перед мужем. Вихрову это показалось уж немножко странно.

— Мне будет очень тяжело видеть страдания его, — продолжала она, нахмуривая уже брови, — потому что этот человек все-таки сделал для меня добра гораздо больше, чем все остальные люди.

На кого этот намек был направлен, — богу известно.

— Больше всех добра и больше всех снисхождения оказал, — отвечал, в свою очередь, не без цели Павел.

Фатеева при этом только взглянула на него и ни слова ему не возразила.

Павел вскоре после того ушел к Неведомову, чтоб узнать от того, зачем он едет к Троице, и чтоб поговорить с ним о собственных чувствованиях и отношениях к m-me Фатеевой. В глубине души он все-таки чувствовал себя не совсем правым против нее.

Он застал приятеля одетого в новый подрясник, надевающим перчатки, — и уж не с фуражкой, а со скуфейкой в руках.

— Куда это вы? — спросил его Павел.

— В Симонов монастырь хочу съездить; первую весеннюю прогулку сделать, — отвечал Неведомов.

— Позвольте, и я с вами съезжу, — сказал Павел.

— Поедемте, — проговорил Неведомов, и когда они вышли на улицу, то он пошел пешком.

— Возьмемте извозчика, — остановил было его Павел.

— Мы на лодке поедем, — возразил Неведомов.

— И то хорошо! — согласился Павел.

Они дошли до Москворецкого моста, ни слова не сказав друг с другом, и только когда сели в лодку и поехали, Павел спросил Неведомова, как-то внимательно и грустно смотревшего на воду:

— Вы к Троице, вероятно, переселяетесь затем, чтобы к монастырю быть поближе?

— Да, — отвечал Неведомов.

— А потом, конечно, и в монастырь поступите?

— Если примут.

Разговор на несколько времени приостановился. Павел стал глядеть на Москву и на виднеющиеся в ней, почти на каждом шагу, церкви и колокольни. По его кипучей и рвущейся еще к жизни натуре все это как-то не имело теперь для него никакого значения; а между тем для Неведомова скоро будет все в этом заключаться, и Павлу стало жаль приятеля.

— Я не знаю, Неведомов, — начал он, — хорошо ли вы делаете, что поступаете в монастырь. Вы человек слишком умный, слишком честный, слишком образованный! Вы, войдя в эту среду, задохнетесь! Ни один из ваших интересов не встретит там ни сочувствия, ни понимания.

— Отчего же? Там есть очень много умных и высокообразованных людей.

— Да-с, но это между высшими духовными лицами, а вам придется вращаться между низшей братией.

— Я буду, по возможности, избегать этой низшей братии, — сказал с улыбкою Неведомов. — Да теперь к чему и сам-то гожусь! — почти воскликнул он.

— Да перевести всего Шекспира, — подхватил Павел.

— Все уж сжег теперь, ничего не осталось, — проговорил Неведомов.

— Как сожгли?

— Так! — отвечал Неведомов очень покойно.

— Послушайте, — произнес с укором Павел, — к чему же такое отрицание от всего!.. Хоть бы та же Анна Ивановна, она стала бы любить вас всю жизнь, если бы вы хоть частицу возвратили ей вашего прежнего чувства.

— Оно теперь уж ей, я думаю, окончательно не нужно, — возразил с усмешкой Неведомов, — вчера я слышал, что она замуж даже выходит за какого-то купца.

— Кто ж в этом виноват, как не вы! — произнес Павел. — Вы сами ее от себя оттолкнули.

— Такою, какою она теперь стала, я нисколько и не сожалею, что оттолкнул ее, — сказал Неведомов.

В это время они подъехали к небольшой монастырской пристани. Идущие от нее и покрытые весеннею свежестью луга, несколько совершенно уж распустившихся деревьев, ивняку и, наконец, теплый, светлый вечер оживили Павла. Он начал радоваться, как малый ребенок.

— Вот вместе с Полежаевым [Полежаев Александр Иванович (1804—1838) – русский поэт, Павел Вихров переделывает стихи Полежаева «Тарки»:] могу сказать я, — декламировал он: — «Я был в полях, какая радость! Меж тем в Москве какая гадость!»

Но Неведомов шел молча, видимо, занятый своими собственными мыслями. Взобравшись на гору, он вошел в ворота монастыря и, обратившись к шедшему за ним Вихрову, проговорил:

— Посидите тут где-нибудь; я зайду к одному монаху, чтобы взять от него письмо к настоятелю Троицкому.

Павел мотнул ему в знак согласия головой и поместился на одну из скамеечек, перед множеством стоящих перед нею надгробных памятников.

Неведомов тоже скоро возвратился к нему и сел рядом с ним на скамеечку.

— Послушайте, Неведомов, — начал Павел, показывая приятелю на затейливые и пестрые храмы и на кельи с небольшими окнами, — не страшно вам от этого? Посмотрите, каким-то застоем, покоем мертвенным веет от всего этого; а там-то слышите?.. — И Вихров указал пальцем по направлению резко свистящего звука пара, который послышался с одной из соседних фабрик. — Это вот — видно, что живое дело!.. Когда на эти бойницы выходили монахи и отбивались от неприятелей, тогда я понимаю, что всякому человеку можно было прятаться в этих стенах; теперь же, когда это стало каким-то эстетическим времяпровождением нескольких любителей или ленивцев…

— Да сам-то я, поймите вы меня, — произнес уже с досадою Неведомов, — ни для какой другой жизни не гожусь.

Вихров посмотрел ему в лицо. «Может быть, в самом деле он ни на что уж больше и не годен, как для кельи и для созерцательной жизни», — подумал он.

— Э, что тут говорить, — начал снова Неведомов, выпрямляясь и растирая себе грудь. — Вот, по-моему, самое лучшее утешение в каждом горе, — прибавил он, показывая глазами на памятники, — какие бы тебя страдания ни постигли, вспомни, что они кончатся и что ты будешь тут!

— Смерть — вещь страшная, — произнес Павел с каким-то даже отвращением.

— Она, я думаю, вещь успокоительная, — произнес Неведомов.

Павел многое мог бы возразить против этого; но у него как-то язык не поворачивался — уж и в этом-то разочаровывать Неведомова.

— У меня, в моей любви, тоже плохо идет, — начал он после довольно продолжительного молчания и несколько сконфуженным голосом.

— Что же так? — спросил Неведомов равнодушно и продолжая смотреть на памятники.

— Клеопатра Петровна едет в деревню; муж у ней умирает.

— Едет? — переспросил Неведомов.

— Уезжает, и у нас с ней какие-то странные отношения образовались: мы совершенно одновременно принаскучили и принадоели друг другу.

Неведомов слегка усмехнулся.

— Этого надобно было ожидать, — проговорил он.

— Почему надобно было ожидать? — спросил Павел с ударением.

— Потому что всегда и везде это бывает.

— То есть, вы хотите сказать, между всеми любовниками.

— Это именно я и хочу сказать, — подтвердил Неведомов.

— И для продолжительной любви, вы полагаете, необходимою девственную невинность со стороны женщины и брак? — расспрашивал Павел, очень хорошо заранее зная мнение Неведомова по этому предмету.

— Считаю это важнейшим и существеннейшим условием, — отвечал тот.

— Поэтому, если бы вас полюбила Анна Ивановна и вы бы женились на ней, ваша любовь была бы продолжительнее нашей? — захотелось Павлу кольнуть немного приятеля.

— Вероятно; но тогда Анна Ивановна должна была бы быть совершенно других свойств, — отвечал Неведомов с грустной усмешкой.

Павел, в свою очередь, тоже усмехнулся и покачал головой.

Когда они поехали обратно, вечерний туман спускался уже на землю. В Москве их встретили пыль, удушливый воздух и стук экипажей. Вихров при прощании крепко обнял приятеля и почти с нежностью поцеловал его: он очень хорошо понимал, что расстается с одним из честнейших и поэтичнейших людей, каких когда-либо ему придется встретить в жизни.

Дома он застал, что Клеопатра Петровна стояла в своей комнате и держала в руке пачку каких-то бумаг.

— Что это у тебя за бумаги? — спросил ее Павел.

— Письма твои, — отвечала Фатеева притворно-равнодушным тоном, — смотрела, как их в чемодан положить и подальше спрятать.

— А всего, я думаю, лучше спрятать их в печку, в огонь.

— Зачем же? — возразила Фатеева. — Я хочу, по крайней мере, хоть по письмам видеть, каков ты был когда-то в отношении меня, — прибавила она.

— В отношении вас-с! — сказал как бы шутливо Павел и в то же время отвернулся к окну.

Ему так сделалось грустно и так досадно на самого себя; на глазах у него невольно навернулись слезы.

«Отчего я не могу любить этой женщины? — думал он почти с озлоблением. — Она возвратилась бы ко мне опять после смерти мужа, и мы могли бы быть счастливы». Он обернулся и увидел, что Фатеева тоже плачет.

— Будь хоть последний день понежней со мною, — проговорила она, как бы еще не зная, исполнит он ее просьбу или нет. Павел поцеловал у нее руку и сел около нее. Клеопатра Петровна притянула его голову и, положив ее к себе на грудь, начала его целовать в лоб, в лицо Павел чувствовал при этом, что слезы падали из глаз ее. Он употреблял над собою все усилия, чтобы не разрыдаться. Так просидели они всю ночь, тихо переговариваясь между собою, но ни разу не выразили никакой надежды на возможность возвращения Клеопатры Петровны в Москву и вообще на какое бы то ни было свидание.

Войдя на другой день рано поутру в кухню, Павел там тоже застал хоть и глупую, но вместе с тем и умилительную сцену.

Иван сидел за столом и пил с горничной Клеопатры Петровны чай; Маша была на этот раз вся в слезах; Иван — угрюм.

— О чем ты плачешь? — спросил Павел горничную.

Та, как бы очень устыдясь этого вопроса, сейчас же проворно — и ничего не ответив — ушла из комнаты.

— Павел Михайлович, попросите Клеопатру Петровну, чтобы она выдала за меня Марью замуж, — сказал Иван мрачным и, по обыкновению, глупым голосом.

— Да не выдадут же, говорят тебе! — кричала Марья из коридора, в который она ушла. — Я — не Клеопатры Петровны, а баринова. Он меня и за то уж съест теперь, что я с барыней уезжала.

— А может быть, и выдадут, — сказал Павел, чтобы поуспокоить их, и велел затем Ивану идти и привести Клеопатре Петровне лошадей.

Людям остающимся всегда тяжелее нравственно — чем людям уезжающим. Павел с каким-то тупым вниманием смотрел на все сборы; он подошел к тарантасу, когда Клеопатра Петровна, со своим окончательно уже могильным выражением в лице, села в него; Павел поправил за ней подушку и спросил, покойно ли ей.

— Покойно, — отвечала она глухим голосом.

Тарантас поехал. Павел вышел за ворота проводить его. День был ясный и совершенно сухой; тарантас вскоре исчез, повернув в переулок. Домой Вихров был не в состоянии возвратиться и поэтому велел Ивану подать себе фуражку и вышел на Петровский бульвар. Тихая грусть, как змея, сосала ему душу.

«Стоило затевать всю эту историю, так волноваться и страдать, чтобы все это подобным образом кончилось!» — думал он. Надобно оказать, что вышедший около этого времени роман Лермонтова «Герой нашего времени» и вообще все стихотворения этого поэта сильно увлекали университетскую молодежь. Павел тоже чрезвычайно искренне сочувствовал многим его лирическим мотивам и, по преимуществу, — мотиву разочарования. В настоящем случае он не утерпел и продекламировал известное стихотворение Лермонтова:

Что страсти!.. Ведь рано иль поздно их сладкий недуг

Исчезнет при слове рассудка!

Павел был совершенно убежден, что он разлюбил Фатееву окончательно.