Люди сороковых годов

Вихров прямо проехал в свою вновь приобретенную усадьбу Воздвиженское и поселился в ней. Он с утра, в огромном кабинете Абреева, садился работать за большой стол, поставленный посредине комнаты. На полу кабинета всюду расставлены были раскрытые, но не разобранные тюки с книгами. Сам Вихров целые дни ходил в щеголеватом, на беличьем меху, халате: дом был довольно холодноват по своей ветхости, а зима стояла в самом разгаре. В саду, видневшемся из окон кабинета, снег доходил до половины деревьев, и на всем этом белом и чистом пространстве не видно было не только следа человека, но даже следа каких-нибудь животных — собаки, зайца. Вихрову было весело и приятно это как бы отчуждение от всего мира; работа его шла быстро и весело. Он дал себе слово никуда не выезжать и ни с кем не видаться до тех пор, пока не кончит всего своего романа. Часу в двенадцатом обыкновенно бывшая ключница генеральши, очень чопорная и в чепце старушка, готовила ему кофе, а молодая горничная, весьма миловидная из себя девушка, в чистеньком и с перетянутой талией холстинковом платье, на маленьком подносе несла ему этот кофе; и когда входила к барину, то модно и слегка кланялась ему: вся прислуга у Александры Григорьевны была преловкая и превыдержанная.

Вихров не без удовольствия взглядывал на свою хорошенькую служанку, но никакой шутки, никакой вольности, конечно, себе не позволял с нею.

— Поставь, милая, тут, только подальше от бумаг, — говорил он ей и при этом немножко даже конфузился.

Горничная ставила кофе и не уходила сейчас из кабинета, а оставалась некоторое время тут и явно смотрела на барина. Павел начинал пить кофе и продолжал работать.

Кроме литературной работы, у Вихрова было много и других хлопот; прежде всего он решился перекрасить в доме потолки, оклеить новыми обоями стены и перебить мебель. В местности, где находилось Воздвиженское, были всякого рода мастеровые. Вихров поручил их приискать Кирьяну, который прежде всего привел к барину худенького, мозглявого, с редкими волосами, мастерового, с лицом почти помешанным и с длинными худыми руками, пальцы которых он держал немного согнутыми.

— Живопись, вот, на потолке поправить привел-с, — сказал он, указывая на мастерового.

— Ты живописец? — спросил его Вихров.

— Живописец! — отвечал мастеровой, как-то осклабляясь и поворачивая совсем голову набок, точно кто его подернул.

— Живописец настоящий, — образа пишет, — повторил Кирьян, заметив, что барин с недоверием смотрит на вновь приведенного.

— Отчего ты на чужой стороне не живешь? — спросил его Вихров.

— Так уж, не живу, — отвечал мастеровой, и его опять как-то подернуло.

— Не живет, потому что — нездоровый человек, — пояснил Кирьян.

— Нездоров я! — подтвердил и мастеровой.

— Мне надобно только реставрировать живопись на потолке, она вся есть, — понимаешь?

— Понимаю, вижу, — отвечал мастеровой и совсем уж как-то заморгал глазами и замотал головой, так что Вихрову стало, наконец, тяжело его видеть. Он отослал его домой и на другой день велел приходить работать.

— Отчего он такой? Пьяница, что ли, сильный?

— Нет, этого нет особенно, — отвечал Кирьян, — а сроду уж такой странный.

— А мастер хороший?

— Мастер отличный! Из этих живописцев, али вот из часовщиков, ружейников, никогда народу настоящего нет, а все какой-то худой и ледящий! — объяснил Кирьян.

Мастеровой еще раным-ранехонько притащил на другой день леса, подмостил их, и с маленькой кисточкой в руках и с черепком, в котором распущена была краска, взлез туда и, легши вверх лицом, стал подправлять разных богов Олимпа.

Вихров невольно засмотрелся на него: так он хорошо и отчетливо все делал… Живописец и сам, кажется, чувствовал удовольствие от своей работы: нарисует что-нибудь окончательно, отодвинется на спине по лесам как можно подальше, сожмет кулак в трубку и смотрит в него на то, что сделал; а потом, когда придет час обеда или завтрака, проворно-проворно слезет с лесов, сбегает в кухню пообедать и сейчас же опять прибежит и начнет работать.

— Что же ты не отдохнешь никогда? — спрашивал его Вихров.

— Так уж, я николи не отдыхаю, не надо мне этого! — отвечал живописец, глядя куда-то в сторону.

Недели в две он кончил весь потолок — и кончил отлично: манера рисовать у него была почти академическая.

Вихров, сверх ряженой цены, дал ему еще десять рублей.

— Спасибо! — сказал живописец и как-то неумело и неаккуратно сунул деньги в свои брючонки и, мотнув затем головой, сейчас же проворно совсем ушел из усадьбы.

— Куда это он все спешит так? — спросил Вихров Кирьяна.

— Так уж, повадка у него такая; а вот поди ты, пока деньги есть, ни за что работать не станет.

— Отчего же?

— Бог его знает: «Что, говорит, пошто мне, я сыт!»

— А как же ты к нам его залучил?

— Да так уж… с другой работы он только что сошел… На счастье наше деньги у него там украли.

— Кто же?

— Неизвестно кто!.. Он и разыскивать не стал. «Бог с ним, говорит; ему, видно, они нужней моего были».

— Какой-то Кузьма бессребреник! — заметил Вихров.

— Да-с!.. Многие здесь его за святого почитают; говорят, он и иконы-то хорошо пишет, потому что богу угоден, — отвечал Кирьян.

У Вихрова на всю жизнь врезалась в памяти маленькая, худощавая фигурка уродца-живописца. Обойщик явился к нему совсем другого свойства: мужик пожилой, с окладистой бородой и в синем кафтане. Вихрову он показался скорей за какого-то старосту, чем за рабочего.

— Отчего ты нарядный такой? — спросил его Вихров.

— Что за нарядный, — отвечал обойщик, — наряды-то у нас известные, у всех одинакие.

— Богат, оттого и наряден, — объяснил за него Кирьян.

— Ну, это богатство-то, брат, тоже чужое считать трудно, — заметил ему с неудовольствием обойщик.

— Что считать-то, не отнимут ведь у тебя его! — проговорил с усмешкою Кирьян.

— И отнимать-то, слава богу, нечего, — отвечал обойщик резко.

Когда он принялся работать, то снял свой синий кафтан и оказался в красной рубахе и плисовых штанах. Обивая в гостиной мебель и ползая на коленях около кресел, он весьма тщательно расстилал прежде себе под ноги тряпку. Работая, он обыкновенно набивал себе полнехонек рот маленькими обойными гвоздями и при этом очень спокойно, совершенно полным голосом, разговаривал, как будто бы у него во рту ничего не было. Вихров заметил ему однажды, что он может подавиться.

— Нету-с, — отвечал старик, усмехаясь, — мы и водку с этим пьем, — не давимся.

— Не может быть! — воскликнул Вихров.

— Поднесите! — сказал ему насмешливым голосом обойщик.

Вихров не утерпел и велел ему подать водки.

Старик выпил и только крякнул: гвоздей у него в это время во рту было десятка три.

— Не подавился, слава тебе, господи! — произнес он тем же насмешливым голосом.

Оклеить стены обоями он тоже взял на себя и для этого пришел уже в старой синей рубахе и привел подсоблять себе жену и малого сынишку; те у него заменяли совсем мастеровых, и по испуганным лицам их и по быстроте, с которой они исполняли все его приказания, видно было, что они страшно его боялись.

Окончив работу, старик принес Вихрову аккуратнейшим образом написанный семинарскою рукою счет и по ценам своим не уступающий столичным.

— Этот мужик, кажется, ужасный плут? — заметил Кирьяну Вихров.

— У него и сыновья такие; весь род у них такой крепкий, — отвечал как-то непрямо Кирьян.

В лакейской он с обойщиком дружески простился, и они даже пожали друг другу руки. Кирьян вряд ли не ожидал маленький срыв с него иметь, но старик, однако, ничего ему не дал, а так ушел.

Поустроившись таким образом, Вихров решил написать письмо к Клеопатре Петровне. Он, впрочем, в первый еще день своего приезда в деревню спросил Кирьяна:

— А что, не слыхал ты, Фатеев жив или помер?

— Помер-с, верно это!.. Я сам супругу их видел в городе, в трауре.

Вихров написал Клеопатре Петровне только то, что он приехал, слышал о постигшей ее потере и очень бы желал ее видеть, а потому спрашивал ее: может ли он к ней приехать? С письмом этим Вихров предположил послать Ивана и ожидал доставить ему удовольствие этим, так как он там увидится с своей Машей, но сердце Ивана уже было обращено в другую сторону; приехав в деревню, он не преминул сейчас же заинтересоваться новой горничной, купленной у генеральши, но та сейчас сразу отвергла все его искания и прямо в глаза назвала его «сушеным судаком по копейке фунт».

Вследствие этого Иван был в меланхолическом и печальном настроении. Когда он стоял у барина за стулом с тарелкой, а горничная в это время находилась в буфете, он делал какое-то глупое, печальное лицо, поднимал глаза вверх и вздыхал; Груня, так звали горничную, видеть этого равнодушно не могла.

— Вот навязал бог черта этакого, — говорила она почти вслух: ей, кажется, гораздо больше нравилось иметь некоторые виды на барина.

— Ну, так вот, Иван, ты возьмешь лошадь и поедешь с этим письмом к Клеопатре Петровне, — говорил Вихров, отдавая Ивану письмо.

— Слушаю-с, — отвечал тот довольно сухо, но, придя к кучеру Петру, не утерпел, конечно, и поприбавил:

— Дай мне лошадь самую лучшую; меня барин спешно посылает в Перцово! — сказал он.

Петр, думая, что он говорит правду, в самом деле дал ему одну из лучших лошадей.

Иван велел заложить ее себе в легонькие саночки, надел на себя свою франтоватую дубленку, обмотал себе накрест грудь купленным в Москве красным шерстяным шарфом и, сделав вид, что будто бы едва может удержать лошадь, нарочно поехал мимо девичьей, где сидела Груня, и отправился потом в дальнейший путь.

В Перцово он доехал совершенно благоразумно и благополучно, вручил Клеопатре Петровне письмо и потом отправился к Марье, которая в это время стирала в прачечной. Та ему очень обрадовалась: сейчас стала поить его чаем и достала даже водки для него. Иван начал все это попивать и рассказывать не без прибавлений разные разности.

Клеопатра Петровна до безумия обрадовалась письму Вихрова. Она, со слезами на глазах, вошла в гостиную, где сидела m-lle Прыхина, бросилась к ней и начала ее обнимать.

— Душенька, миленькая, он, мое сокровище, приехал сюда в деревню, может быть, навсегда, — говорила Фатеева.

— Что такое?.. Кто приехал? — спрашивала та, немного даже покраснев от такой ласки Клеопатры Петровны, которая не в состоянии была даже, от слез и радости, рассказать, а подала письмо Прыхиной.

— Я этого ожидала: я знала, что он тебя безумно любит! — поясняла та своим обычно уверенным тоном.

— Да, любит! — воскликнула Клеопатра Петровна. — Хорошо бы твоими устами мед пить!.. — И потом она сейчас же написала ответ Вихрову:

«Душенька, ангел мой, бесценный, жду тебя каждую минуту, каждую секунду. Вся твоя К.»

Ей хотелось поскорей отправить это письмо. Иван между тем сильно нахлестался и успел даже рассориться с Марьей.

— Мы-ста этаких-то видали! — отвечал он сдуру и спьяну вместо благодарности за сделанное ему угощение.

— Ну, коли видали, так и убирайтесь, — отвечала, в свою очередь, сильно этим обидевшаяся Марья.

— У нас вот какая есть! Да! — отвечал он, с присвистом и с прищелком поднимая руку.

В это время его позвали к Клеопатре Петровне. Та отдала ему письмо и велела сейчас же ехать. Иван, решительно не сообразив, что лошадь совершенно еще не выкормлена была, заложил ее снова и поехал. Солнце уже садилось. Пока водка шумела в голове Ивана, он ехал довольно смело и все за что-то бранил обеих горничных: Груню и Марью. «Шкуры они, вот что, да, шкуры!» — повторял он сам с собой. Но вот он въехал в Зенковский лес, хмель у него совсем прошел… Ванька вспомнил, что в лесу этом да и вообще в их стороне волков много, и страшно струсил при этой мысли: сначала он все Богородицу читал, а потом стал гагайкать на весь лес, да как будто бы человек десять кричали, и в то же время что есть духу гнал лошадь, и таким точно способом доехал до самой усадьбы; но тут сообразил, что Петр, пожалуй, увидит, что лошадь очень потна, — сам сейчас разложил ее и, поставив в конюшню, пошел к барину.

Вихров удивился такому скорому возвращению его.

— Ты уж и вернулся? — спросил он.

— Вернулся, что там делать-то было! — отвечал Иван, как бы ни в чем не повинный.

У Вихрова в это время сидел священник из их прежнего прихода, где похоронен был его отец, — священник еще молодой, года два только поставленный в свой сан и, как видно, очень робкий и застенчивый. Павел разговаривал с ним с уважением, потому что все-таки ожидал в нем видеть хоть несколько образованного человека.

— Скажите, не скучаете вы вашей деревенской жизнью? — спрашивал он его.

— Нету-ти!.. Что ж?.. Летом работы полевые, а зимнее время по приходу со славой и с требами ездим, — отвечал священник.

— А читать вы имеете что-нибудь?

— Одни только ведомости губернские храм получает; чтение скучное и незанятное.

Вихрова по преимуществу поражала в юном пастыре явная неразвитость его. «Прежние попы как-то умней и образованней были», — думал он. Священник, наконец, встал на ноги и, видимо, некоторое время сбирался что-то такое сказать.

— Вы вот приехали сюда, — начал он с улыбкой, — а панихиды по папеньке до сей поры еще не отслужили.

— Ах, боже мой, я завтра же отслужу и приеду для этого в церковь! — воскликнул Павел, спохватившись и в самом деле устыдясь, что забыл подобную вещь.

— Да-с! Крестьяне даже ваши ропщут на то, да и причетники наши тоже переговаривали между собой: «Что это, говорят, он памяти отца не помянет!».

— Непременно-с приеду, непременно! — повторял Вихров.

— Значит, завтра мы и ожидать вас будем! — сказал священник.

— Завтра, завтра! — повторил Павел и пожал священнику руку. Тот ушел от него.

На другой день герой мой нарочно очень рано проснулся и позвал Петра, чтобы потолковать с ним насчет поездки к приходу. Петр пришел; лицо этого почтенного слуги было недовольное; сказав барину, что к приходу можно на паре доехать, он добавил:

— У нас, Павел Михайлыч, на конном дворе не все благополучно.

— Что такое? — спросил Вихров.

— Раменка околела-с. Вчерашний день, Иван пришел и говорит: «Дай, говорит, мне лошадь самолучшую; барин велел мне ехать проворней в Перцово!» Я ему дал-с; он, видно, без рассудку гнал-с ее, верст сорок в какие-нибудь часа три сделал; приехал тоже — слова не сказал, прямо поставил ее к корму; она наелась, а сегодня и околела.

— Скажите, пожалуйста! — проговорил Вихров, очень раздосадованный этим известием. — Этакой мерзавец, негодяй!

— Как ему можно лошадь какую-нибудь доверять; приехал тоже пьяный; я стал ему сегодня говорить, так лается и ругается.

Петр перед тем только с Иваном почти до драки разругались.

— Позовите мне его! Он начинает меня окончательно выводить из терпенья! — воскликнул Вихров, видевший, что Иван в самом деле день ото дня становится все более никуда не годным.

— Ты как это лошадь-то загнал до смерти? — спросил Вихров.

— Как я загнал, — отвечал Ванька, уже заранее приготовившийся к ответу. — У него прежде того она была больна; она у меня еле шла всю дорогу.

— Как же она у тебя еле шла, коли ты в три часа сорок верст обернул? — сказал Петр.

— Я сам заметил, что ты очень скоро приехал, — приехал, наконец, пьяный.

— Где пьяный! Нисколько.

— Пьяный, коли я тебе говорю, негодяй ты этакой! — воскликнул Вихров. — Кирьяна мне! — произнес он потом задыхающимся голосом.

Иван побледнел; он думал, что не выпороть ли его, сверх обыкновения, хочет барин.

Кирьян пришел.

— Дай мне какого-нибудь мальчика за мной ходить, а этого мерзавца и видеть не хочу: поди с глаз моих долой.

Иван, видя, что дело повернулось в гораздо более умеренную сторону, чем он ожидал, сейчас опять придал себе бахваловато-насмешливую улыбку, проговорил: «Мне как прикажете-с!» — и ушел. Он даже ожидал, что вечером опять за ним придут и позовут его в комнаты и что барин ничего ему не скажет, а, напротив, сам еще как будто бы стыдиться его будет.

Вихров через несколько времени выехал к приходу. Он никогда во всю жизнь не бывал ни на одной панихиде.

Священник и дьякон служили обедню в черных ризах. Когда Павел входил, все мужики и бабы ему кланялись. Это все почти были его мужики. К концу обедни он стал замечать, что церковь все больше и больше наполнялась народом. Это уже приходили мужики и бабы из чужих, соседних деревень и, приходя, потихоньку что-то спрашивали у вихровских крестьян, а те утвердительно кивали им на это головой. По окончании обедни священник с дьяконом вышли на средину церкви и начали перед маленьким столиком, на котором стояло распятие и кутья, кадить и служить панихиду; а Кирьян, с огромным пучком свеч, стал раздавать их народу, подав при этом Вихрову самую толстую и из белого воску свечу. Свечи эти все были зажжены. Священник с дьяконом, наконец, затянули за упокой и вечную память. В церкви послышались рыдания женщин, а также плакали и некоторые мужики. Вихров тоже не выдержал; слезы у него текли градом по щекам. «Родитель мой, милый, бесценный!» — шептал он. Потом литию надобно было отслужить на самой могиле. Пошли священники, за ними Павел, а за ним и весь народ; все без шапок. На дворе была зимняя вьюга. Ветер развевал волосы у священников и у мужиков; но странное дело: свечи все горели, и ни одна из них не погасла: пламя у них вытягивалось, утончалось, но не гасло. Под снежным бугром, огороженная простой оградой, находилась могила полковника.

Вихров вошел в этот загородок и поцеловал крест, стоящий на могиле отца; и опять затянулась: вечная память, и опять мужики и бабы начали плакать почти навзрыд. Наконец, и лития была отслужена.

— Кирьян, — сказал Вихров, полный какого-то тревожного умиления, — поди, раздай мужикам, кто победнее из них, сто рублей! — И он подал тому сторублевую ассигнацию.

— И во храм бы вы вкладу сделали! — посоветовал ему священник. Павел подал и ему пятьдесят рублей.

— Уж и на причет тоже не пожалуете ли? — присовокупили в один голос дьякон и дьячки.

Павел вынул еще пятьдесят рублей и подал их тоже священнику. Тот при этом покраснел немного.

— Благодарим! — произнес он каким-то глухим и стыдливым голосом: он был еще очень неопытен в своей пастырской деятельности.

Дьякон и дьячки тоже пробормотали что-то такое в благодарность и с жадностью смотрели на деньги в руках священника.

Народ в это время все стоял еще около могилы полковника, и некоторые продолжали плакать.

— Петр, за что так любили покойного отца? — спросил Вихров, возвращаясь домой, своего кучера.

— За справедливость!.. Справедлив уж очень был! — отвечал Петр.