Люди сороковых годов

Павел перешел в седьмой класс и совсем уже почти стал молодым человеком: глаза его приняли юношеский блеск, курчавые волосы красиво падали назад, на губах виднелись маленькие усики. В один день, когда он возвратился из гимназии, Ванька встретил его, как-то еще глупее обыкновенного улыбаясь.

— Дяденька ваш, Еспер Иваныч, приехал-с, — сказал он, не отставая усмехаться.

— Ну вот и отлично, — проговорил Павел тоже обрадованным голосом.

— Они нездоровы оченно! — продолжал Ванька.

— Как, нездоров и приехал? — спросил с удивлением Павел.

— Их привезли-с лечить к лекарям… Барышня к ним из Москвы тоже приехала.

— Воспитанница, что ли?

— Да-с!.. Анна Гавриловна присылала кучера: «Скажите, говорит, чтобы барчик ваш побывал у нас; дяденька, говорит, нездоров и желает его видеть».

— Я сейчас же пойду! — сказал Павел, очень встревоженный этим известием, и вместе с тем, по какому-то необъяснимому для него самого предчувствию, оделся в свой вицмундир новый, в танцевальные выворотные сапоги и в серые, наподобие кавалерийских, брюки; напомадился, причесался и отправился.

У Еспера Иваныча в городе был свой дом, для которого тот же талантливый маэстро изготовил ему план и фасад; лет уже пятнадцать дом был срублен, покрыт крышей, рамы в нем были вставлены, но — увы! — дальше этого не шло; внутри в нем были отделаны только три — четыре комнаты для приезда Еспера Иваныча, а в остальных пол даже не был настлан. Дом стоял на красивейшем месте, при слиянии двух рек, и имел около себя не то сад, не то огород, а скорей какой-то пустырь, самым гнусным и бессмысленным образом заросший чертополохом, крапивою, репейником и даже хреном. Павел по очень знакомой ему лесенке вошел в переднюю. Первая его встретила Анна Гавриловна с распухнувшими от слез глазами и, сверх обыкновения, совершенно небрежно одетая.

— Что дяденька? — спросил Павел.

— Започивал! — почти шепотом отвечала Анна Гавриловна.

— Что такое с ним?

— Удар: ручка и ножка отнялись, — отвечала Анна Гавриловна.

— Господи боже мой! — произнес Павел.

У Анны Гавриловны все мускулы в лице подергивало.

— Марья Николаевна наша приехала! — проговорила она несколько повеселевшим тоном.

— Слышал это я, — отвечал Павел, потупляясь; он очень хорошо знал, кто такая была Марья Николаевна.

— Подите-ка, какая модница стала. Княгиня, видно, на ученье ничего не пожалела, совсем барышней сделала, — говорила Анна Гавриловна. — Она сейчас выйдет к вам, — прибавила она и ушла; ее сжигало нетерпение показать Павлу поскорее дочь.

Тот, оставшись один, вошел в следующую комнату и почему-то опять поприфрантился перед зеркалом. Затем, услышав шелест женского шелкового платья, он обернулся: вошла, сопровождаемая Анной Гавриловной, белокурая, чрезвычайно миловидная девушка, лет восемнадцати, с нежным цветом лица, с темно-голубыми глазами, которые она постоянно держала несколько прищуренными.

— Вот, посмотрите, какая! — проговорила, не утерпев, Анна Гавриловна. — Это племянник Еспера Иваныча, — прибавила она девушке, показывая на Павла.

Та мило улыбнулась ему и поклонилась. Павел тоже расшаркался перед нею.

Они сели.

— Вы еще в гимназии учитесь? — спросила его девушка.

— В гимназии!.. Я, впрочем, скоро должен кончить курс, — отвечал скороговоркой Павел и при этом как-то совершенно искривленным образом закинул ногу на ногу и безбожно сжимал в руках фуражку.

— А потом куда? — спросила девушка.

— Потом ненадолго в Демидовское [Демидовское – училище правоведения в Ярославле, основанное в 1805 году.], а там и в военную службу, и в свиту.

Павел, не говоря, разумеется, отцу, сам с собой давно уже решил поступить непременно в военную.

— Почему же в Демидовское, а не в университет? Демидовцев я совсем не знаю, но между университетскими студентами очень много есть прекрасных и умных молодых людей, — проговорила девушка каким-то солидным тоном.

— Конечно, — подтвердил Павел, — всего вероятнее, и я поступлю в университет, — прибавил он и тут же принял твердое намерение поступить не в Демидовское, а в университет. Марья Николаевна произвела на него странное действие. Он в ней первой увидел, или, лучше сказать, в первой в ней почувствовал женщину: он увидел ее белые руки, ее пышную грудь, прелестные ушки, и с каким бы восторгом он все это расцеловал! Фуражку свою он еще больше, и самым беспощадным образом, мял. Анна Гавриловна, ушедшая в комнату Еспера Иваныча, возвратилась оттуда.

— Дяденька вас просит к себе, — сказала она Павлу.

Тот пошел. Еспер Иваныч сидел в креслах около своей кровати: вместо прежнего красивого и представительного мужчины, это был какой-то совершенно уже опустившийся старик, с небритой бородой, с протянутой ногой и с висевшей рукой. Лицо у него тоже было скошено немного набок.

Павел обмер, взглянув на него.

— Видишь, какой я стал! — проговорил Еспер Иваныч с грустною усмешкою.

— Ничего, дяденька, поправитесь, — успокаивал его Павел, целуя у дяди руку, между тем как у самого глаза наполнились слезами.

Мари тоже вошла и села на одно из кресел.

— Познакомь их! — сказал Еспер Иваныч Анне Гавриловне, показывая пальцем на дочь и на Павла.

— Они уже познакомились, — отвечала Анна Гавриловна.

— Скажи, чтобы они полюбили друг друга, — проговорил Еспер Иваныч и сам заплакал.

Павел был почти не в состоянии видеть этого некогда мощного человека, пришедшего в такое положение.

— Он… малый… умный, — говорил Еспер Иваныч, несколько успокоившись и показывая Мари на Павла, — а она тоже девица у нас умная и ученая, — прибавил он, показав Павлу на дочь, который, в свою очередь, с восторгом взглянул на девушку.

— Когда вот дяденьке-то бывает получше немножко, — вмещалась в разговор Анна Гавриловна, обращаясь к Павлу, — так такие начнут они разговоры между собою вести: все какие-то одеялы, да твердотеты-факультеты, что я ничего и не понимаю.

Еспер Иваныч рассмеялся; девушка взглянула на мать; Павел продолжал на нее смотреть с восторгом.

О, сколько любви неслось в эти минуты к Марье Николаевне от этих трех человек!

Еспер Иваныч продолжал сидеть и неумно улыбаться.

— Как же я вас буду звать? — отнеслась Марья Николаевна к Павлу несколько таким тоном, каким обыкновенно относятся взрослые девушки к мальчикам еще.

— Как вам угодно, — отвечал тот.

— Я вас буду звать кузеном, — продолжала она.

— В таком случае позвольте и мне называть вас кузиной! — возразил ей на это Павел.

— Непременно кузиной! — подхватила Марья Николаевна.

— Слышите, батюшка! — отнеслась Анна Гавриловна к Есперу Иванычу. — Она его карзином, а он ее карзиной будут называть.

— Карзиной! — повторил Еспер Иваныч и засмеялся уже окончательно.

Вот что забавляло теперь этого человека. Анна Гавриловна очень хорошо это понимала, и хоть у ней кровью сердце обливалось, но она все-таки продолжала его забавлять подобным образом. Мари, все время, видимо, кого-то поджидавшая, вдруг как бы вся превратилась в слух. На дворе послышался легкий стук экипажа.

— Это Клеопаша, должно быть, — проговорила она и проворно вышла.

— Кто? — спросил Еспер Иваныч.

— Клеопатра Петровна, надо быть, — отвечала Анна Гавриловна.

— Кто это такая? — спросил ее негромко Павел.

— Да как, батюшка, доложить? — начала Анна Гавриловна. — Про господина Фатеева, соседа нашего и сродственника еще нашему барину, слыхали, может быть!.. Женился, судырь мой, он в Москве лет уж пять тому назад; супруга-то его вышла как-то нашей барышне приятельницей… Жили все они до нынешнего года в Москве, ну и прожились тоже, видно; съехали сюда… Княгиня-то и отпустила с ними нашу Марью Николаевну, а то хоть бы и ехать-то ей не с кем: с одной горничной княгиня ее отпустить не желала, а сама ее везти не может, — по Москве, говорят, в карете проедет, дурно делается, а по здешним дорогам и жива бы не доехала…

— Она одна или с мужем? — перебил Еспер Иваныч Анну Гавриловну, показывая рукою на соседнюю комнату.

— Одна-с, — отвечала та, прислушавшись немного. — Вот, батюшка, — прибавила она Павлу, — барыня-то эта чужая нам, а и в деревню к нам приезжала, и сюда сейчас приехала, а муженек хоть и сродственник, а до сих пор не бывал.

— Дурак он… — произнес Еспер Иваныч, — армейщина… кавалерия… только и умеет усы крутить да выпить, — только и есть!

— Уж именно — балда пустая, хоть и господин!.. — подхватила Анна Гавриловна. — Не такого бы этакой барыне мужа надо… Она славная!..

— Она умная! — перебил с каким-то особенным ударением Еспер Иваныч, и на его обрюзглом лице как бы на мгновение появилось прежнее одушевление мысли.

Вошла Мари и вслед за ней — ее подруга; это была молодая, высокая дама, совершенная брюнетка и с лицом, как бы подернутым печалью.

— Здравствуйте, Еспер Иваныч! — сказала она, подходя с почтением к больному.

— Здравствуйте! — отвечал ей тот, приветливо кивая головой.

М-me Фатеева села невдалеке от него.

— Вот это хорошо, что вы из деревни сюда переехали — ближе к доктору, — здесь вы гораздо скорее выздоровеете.

— Да, может быть, — отвечал Еспер Иваныч, разводя в каком-то раздумьи руками. — А вы как ваше время проводите? — прибавил он с возвратившеюся ему на минуту любезностью.

— Ужасно скучаю, Еспер Иваныч; только и отдохнула душой немного, когда была у вас в деревне, а тут бог знает как живу!.. — При этих словах у m-me Фатеевой как будто бы даже навернулись слезы на глазах.

— Что делать! Вам тяжкий крест богом назначен! — проговорил Еспер Иваныч, и у него тоже появились на глазах слезы.

Анна Гавриловна заметила это и тотчас же поспешила чем-нибудь поразвеселить его.

— Полноте вы все печальное разговаривать!.. Расскажите-ка лучше, судырь, как вон вас Кубанцев почитает, — прибавила она Есперу Иванычу.

Он усмехнулся.

— Ну, расскажи! — проговорил он.

— Кубанцев — это приказный, — начала Анна Гавриловна как бы совершенно веселым тоном, — рядом с нами живет и всякий раз, как барин приедет сюда, является с поздравлением. Еспер Иваныч когда ему полтинник, когда целковый даст; и теперешний раз пришел было; я сюда его не пустила, выслала ему рубль и велела идти домой; а он заместо того — прямо в кабак… напился там, идет домой, во все горло дерет песни; только как подошел к нашему дому, и говорит сам себе: «Кубанцев, цыц, не смей петь: тут твой благодетель живет и хворает!..» Потом еще пуще того заорал песни и опять закричал на себя: «Цыц, Кубанцев, не смей благодетеля обеспокоить!..» Усмирильщик какой — самого себя!

Все улыбнулись. И Еспер Иваныч сначала тоже, слегка только усмехнувшись, повторил: «Усмирильщик… себя!», а потом начал смеяться больше и больше и наконец зарыдал.

— Ой, какой вы сегодня нехороший!.. Вот я у вас сейчас всех гостей уведу!.. Ступайте-ка, ступайте от капризника этого, — проговорила Анна Гавриловна.

Мари, Фатеева и Павел встали.

— Да, ступайте, — произнес им и Еспер Иваныч.

Они вышли в другую комнату.

Как ни поразил Павла вид Еспера Иваныча, но Мари заставила его забывать все, и ее слегка приподнимающаяся грудь так и представлялась ему беспрестанно.

Дамы сели; он тоже сел, но только несколько поодаль их. Они начали разговаривать между собой.

— Я к тебе поутру еще послала записку, — начала Мари.

— Я бы сейчас и приехала, — отвечала Фатеева (голос ее был тих и печален), — но мужа не было дома; надобно было подождать и его и экипаж; он приехал, я и поехала.

— А в каком он расположении духа теперь? — спросила Мари.

— По обыкновению.

— Это нехорошо.

— Очень! — подтвердила Фатеева и вздохнула. — Получаешь ты письма из Москвы? — спросила она, как бы затем, чтобы переменить разговор.

— О, maman мне пишет каждую неделю, — отвечала Мари.

— А из Коломны пишут? — спросила Фатеева, и на печальном лице ее отразилась как бы легкая улыбка.

— Пишут, — отвечала Мари с вспыхнувшим взором.

Павла точно кинжалом ударило в сердце. К чему этот безличный вопрос и безличный ответ? Он, кроме уж любви, начал чувствовать и мучения ревности.

Вошла Анна Гавриловна.

— Ну, гости дорогие, пожалуйте-ко в сад! Наш младенчик, может быть, заснет, — сказала она. — В комнату бы вам к Марье Николаевне, но там ничего не прибрано.

— У меня хаос еще совершенный, — подтвердила и та.

— В саду очень хорошо, — произнесла своим тихим голосом Фатеева.

— Угодно вам, mon cousin, идти с нами? — обратилась Мари с полуулыбкой к Павлу.

— Если позволите! — отвечал тот, явно тонируя.

Все пошли.

В саду Фатеева и Мари, взявшись под руку, принялись ходить по высокой траве, вовсе не замечая, что платья их беспрестанно зацепляются за высокий чертополох и украшаются репейниковыми шишками. Между ними, видимо, начался интересный для обеих разговор. Павел, по необходимости, уселся на довольно отдаленной дерновой скамейке; тихая печаль начала снедать его душу. «Она даже и не замечает меня!» — думал он и невольно прислушивался хоть и к тихим, но долетавшим до него словам обеих дам. М-me Фатеева говорила: «Это такой человек, что сегодня раскается, а завтра опять сделает то же!» Сначала Мари только слушала ее, но потом и сама начала говорить. Из ее слов Павел услышал: «Когда можно будет сделаться, тогда и сделается, а сказать теперь о том не могу!» Словом, видно было, что у Мари и у Фатеевой был целый мир своих тайн, в который они не хотели его пускать.

Дамы наконец находились, наговорились и подошли к нему.

— Pardon, cousin [Извините, кузен (франц.).], — сказала ему Мари, но таким холодно-вежливым тоном, каким обыкновенно все в мире хозяйки говорят всем в мире гостям.

Павел не нашелся даже, что и ответить ей.

— О чем это вы мечтали? — спросила его гораздо более ласковым образом m-me Фатеева.

Павел тут только заметил, что у нее были превосходные, черные, жгучие глаза.

— Женщины воображают, что если мужчина молчит, так он непременно мечтает! — отвечал он ей насмешливо, а потом, обратившись к Мари, прибавил самым развязным тоном: — Adieu, [Прощайте (франц.).] кузина!

— Уже?.. — проговорила она. — Вы, смотрите же, ходите к нам чаще!

— Я готов хоть каждый день: я так люблю дядю! — отвечал Павел слегка дрожащим голосом.

— Каждый день ходите, пожалуйста, — повторила Мари, и Павлу показалось, что она с каким-то особенным выражением взглянула на него.

M-me Фатеевой он поклонился сухо: ему казалось, что она очень много отвлекла от него внимание Мари. Когда он пошел домой, теплая августовская ночь и быстрая ходьба взволновали его еще более; и вряд ли я даже найду красок в моем воображении, чтобы описать то, чем представлялась ему Мари. Она ему являлась ангелом, эфиром, плотью, жгучею кровью; он хотел, чтобы она делилась с ним душою, хотел наслаждаться с ней телом. Когда он возвратился, то его встретила, вместо Ваньки, жена Симонова. Ванька в последнее время тоже завел сердечную привязанность к особе кухарки, на которой обещался даже жениться, беспрестанно бегал к ней, и жена Симонова (женщины всегда бывают очень сострадательны к подобным слабостям!) с величайшей готовностью исполняла его должность.

— Ну, Аксинья, — сказал ей Павел, — я какую барышню встретил, кузину свою, просто влюбился в нее по уши!

— Да разве уж вы знаете это? — спросила его та с улыбкой.

— Знаю, все знаю! — воскликнул Павел и закрыл лицо руками.