Люди сороковых годов

Вихров с нетерпением ожидал часа обеда Абреева, чтобы поскорее узнать от него о предназначенной ему участи. Он в продолжение длинно тянущегося дня заходил к Мари, сидел у ней по крайней мере часа три, гулял по Невскому, заходил в Казанский собор. Наконец приблизились вожделенные пять часов. Вихров зашел к себе в номер, переоделся во фрак и отправился к Абрееву. Тот по-прежнему принял его в кабинете, но оказалось, что полковник обедает не в пять, а в шесть часов, и таким образом до обеда оставался еще добрый час.

— Все узнал об вас, — встретил Абреев такими словами Вихрова.

— А именно-с? — спросил Павел; голос у него при этом немного дрожал.

— Прежде всего — вы желали знать, — начал Абреев, — за что вы обвиняетесь… Обвиняетесь вы, во-первых, за вашу повесть, которая, кажется, называется: «Да не осудите!» — так как в ней вы хотели огласить и распространить учения Запада, низвергнувшие в настоящее время весь государственный порядок Франции; во-вторых, за ваш рассказ, в котором вы идете против существующего и правительством признаваемого крепостного права, — вот все обвинения, на вас взводимые; справедливы ли они или нет, я не знаю.

По тону голоса и по манере, с которою Абреев говорил, видно было, что он немножко подсмеивался над этим.

— Может быть, это отчасти справедливо, — ответил Вихров.

— Наказания вам за таковые ваши преступления, — продолжал Абреев тем же тоном, — положены нижеследующие: вас назначено отправить в одну из губерний с определением вас на службу и с воспрещением вам въезда в обе столицы.

— Как с определением на службу? — спросил Вихров, испугавшись более всего последнего наказания.

— С определением на службу, — повторил Абреев.

— Да как же, разве можно насильно определить человека на службу?

— Отчего же нельзя?

— Оттого, что он ничего не будет делать или будет делать дурно, затем только, чтоб его выгнали опять из службы.

— Нет, его не выгонят, но если будет ничего не делать или дурно делать, его будут наказывать.

— Каким же образом наказывать?

— Сначала будут ему делать замечания, выговоры, станут сажать его под арест и, наконец, если это не поможет, сменят на низшую должность, предадут суду.

— Все это, выходит, далеко не шутка! — проговорил Вихров.

— Далеко не шутка! — повторил и Абреев. — Мой совет, mon cher, вам теперь покориться вашей участи, ехать, куда вас пошлют; заслужить, если это возможно будет, благорасположение губернатора, который пусть хоть раз в своем отчете упомянет, что вы от ваших заблуждений совершенно отказались и что примерным усердием к службе стараетесь загладить вашу вину.

При этих словах Вихров даже смутился.

— Полковник! Если я стану об этом хлопотать, то это будет подлость с моей стороны; я никогда не переменю моих убеждений.

— Что ж, вы этих господ стойкостью и благородством вашего характера хотите удивить и поразить; вас только сочтут закоренелым и никогда поэтому не простят; но когда об вас будет благоприятная рекомендация губернатора, мы употребим здесь все пружины, и, может быть, нам удастся извлечь вас снова на божий свет.

— А других средств вы не находите?

— Совершенно не нахожу.

— А если я напишу к государю письмо и объясню, что я неспособен служить?

— Тут о вашей способности или неспособности к службе никто и не заботится, но вы обязаны служить: как сосланный в Енисейскую губернию должен жить в Енисейской губернии, или сосланный на каторгу должен работать на каторге, — хотя, может быть, они и неспособны на то.

Проговоря это, Абреев сам даже невольно улыбнулся своему объяснению.

Вихров совсем поник головой.

— Выхлопочем вам прощенье, выхлопочем, — ободрял его Абреев, хлопая дружески по плечу.

Вихров встал и прошелся несколько раз по комнате.

— Вы не живали, полковник, в провинции и не знаете, что это такое, — произнес он.

— Терпение, mon cher, терпение! — проговорил Абреев. — Когда мне в тридцать почти лет пришлось сесть за указку, сначала было очень тяжело, но я дал себе слово переломить себя и переломил… Однако allons diner [идемте обедать (франц.).], — сказал он, взглянув на часы.

В столовой Вихров увидел с черными глазами и с роскошными волосами жену Абреева. Он довольно небрежно рекомендовал ей Вихрова.

— А у нас была княгиня Тавина, — начала хозяйка каким-то точно размокшим языком.

— Ну, что же из этого? — спросил ее серьезно Абреев.

— Ничего, — протянула хозяйка.

Абреев при этом только потупился.

— Ужо я в оперу поеду, — продолжала тем же мятым языком хозяйка.

— Поезжай, — отвечал ей и на это сухо Абреев.

— А вот, кстати, я еще забыл вам сообщить, — отнесся он к Вихрову, — я по вашему делу заезжал также и к Плавину, он тоже все это знает и хлопочет за вас; потом я в клубе видел разные другие их власти и говорил им, чтобы они, по крайней мере, место дали вам приличное, а то, пожалуй, писцом вас каким-нибудь определят.

— Мне это решительно все равно, — сказал с грустью Вихров.

Ему всего мучительнее была мысль, что он должен будет расстаться с Мари, и когда потом с ней увидится, он и того даже не знал.

С печальными и тяжелыми мыслями вышел он от Абреевых и не в состоянии даже был ехать к Эйсмондам. Он хотел вечер лучше просидеть у себя в номере, чтобы пособраться несколько с своими мыслями и чувствами; но только что он поприлег на свою постель, как раздались тяжелые шаги, и вошел к нему курьер и подал щегольской из веленевой бумаги конверт, в который вложена была, тоже на веленевой бумаге и щегольским почерком написанная, записка: «Всеволод Никандрыч Плавин, свидетельствуя свое почтение Павлу Михайловичу Вихрову, просит пожаловать к нему в одиннадцать часов утра для объяснения по делам службы». — «Этакий отвратительный формалист», — подумал про себя Вихров.

В одиннадцать часов на другой день он пошел к Плавину. Тот принял его на этот раз гораздо суше и даже несколько строго.

— Господин министр, — начал он, сам стоя и не сажая Вихрова, — поручил мне вам передать: в какую губернию вы желаете быть отправлены и определены на службу?

И Плавин назвал Вихрову три губернии.

Герой мой решительно недоумевал и при этом вспомнил только, что в одной из сказанных ему губерний служат братья Захаревские; а потому он и выбрал ее, чтоб иметь хоть кого-нибудь знакомых.

— Потрудитесь вписать эту губернию, — сказал Плавин сидевшему тут же у стола молодому человеку.

Тот написал что-то такое на какой-то бумаге.

— В какую же должность меня там определят? — спросил Вихров.

— Вас назначают чиновником особых поручений к губернатору, без жалованья, так как есть в виду, что вы имеете свое состояние.

— А кто там губернатор в этой губернии, которую я выбрал? — спросил Вихров.

— Не помню, — произнес протяжно Плавин и вслед за тем позвонил. В кабинет вошел солдат.

— Попроси ко мне Дормидонта Ивановича, — сказал он.

Солдат ушел, и вслед за тем явился Дормидонт Иванович — старый, почтенный и, должно быть, преисполнительный столоначальник.

— Кто губернатор в…? — и Плавин назвал губернию, которую выбрал Вихров.

— Генерал-майор Мохов.

— Он откуда?

— Из южных польских губерний переведен, — отвечал Дормидонт Иванович каким-то грустным голосом.

— По случаю чего? — продолжал как бы допрашивать Плавин почтительно стоявшего перед ним старого столоначальника.

Дормидонт Иванович слегка улыбнулся при этом.

— По строгости и строптивости нрава, — отвечал он.

— Это хорошо, — произнес Вихров, — но, может быть, в других губерниях, которые мне предназначены, эти господа лучше?

Плавин думал.

Дормидонт Иванович понял, наконец, к чему его расспрашивают.

— Все одни и те же! — отвечал он Вихрову и махнул рукой.

Плавин сделал слегка знак головою Дормидонту Ивановичу, и тот удалился.

Вихров несколько времени еще оставался с Плавиным, как бы ожидая, не скажет ли тот чего-нибудь; но Плавин молчал, и при прощанье, наконец, видно было даже, что он хотел что-то такое сказать, — однако не решился на это и только молча расцеловался с Вихровым.

Тот прямо от него пришел к Мари. Она уж с ума сходила, где он и что с ним, и посылала письмо к нему в номер; но там ей ответили, что его дома нет.

— Где ты пропадаешь! — воскликнула она, встретив его почти на пороге передней.

— Все по делам своим хлопотал, — отвечал, грустно улыбаясь, Вихров.

— Ну что же, чем тебя решили? — спрашивала Мари; нетерпение было видно в каждой черте ее лица.

В это время они входили в ее комнату и усаживались.

— Решили, чтобы сослать меня в… губернию и определить там на службу.

— Зачем же на службу? — спросила Мари, чутьем сердца понимавшая, что это было всего тяжелее для Вихрова.

— Для улучшения моей нравственности и моих взглядов на вещи, — отвечал он насмешливо.

— Но за что же?.. За что?.. — спрашивала Мари.

— За проведение французских идей и протест мой против крепостного права, — отвечал Вихров.

Мари взяла себя за голову.

Она не в состоянии, кажется, была говорить от горя и досады.

— То ужасно, — продолжал Вихров, — бог дал мне, говорят, талант, некоторый ум и образование, но я теперь пикнуть не смею печатно, потому что подавать читателям воду, как это делают другие господа, я не могу; а так писать, как я хочу, мне не позволят всю жизнь; ну и прекрасно, — это, значит, убили во мне навсегда; но мне жить даже не позволяют там, где я хочу!.. Теперь мое единственное желание быть в Петербурге, около вас, потому что вы для меня все в мире, единственная моя родная и единственный мой друг, — для меня все в вас!..

Когда Вихров говорил это, у него слезы даже выступили из глаз. У Мари также капали они по щекам.

— Ничего, бог даст, все это пройдет когда-нибудь, — сказала она, протягивая ему руку.

— Друг мой! — воскликнул Вихров. — Пока пройдет, еще неизвестно, что со мной будет; я пробовал провинцию и чуть не спился там…

— Это я слышала, и меня, признаюсь, это больше всего пугает, — проговорила мрачно Мари. — Ну, послушай, — продолжала она, обращаясь к Вихрову и беря его за руку, — ты говоришь, что любишь меня; то для меня, для любви моей к тебе, побереги себя в этом случае, потому что все эти несчастия твои пройдут; но этим ты погубишь себя!

— А вы будете любить меня за это? — спросил ее Вихров нежным голосом.

— Буду всей душой! — воскликнула Мари. — Буду тебя любить больше мужа, больше детей моих.

Павел взял ее руку и страстно целовал ее.

Мари поняла наконец, что слишком далеко зашла, отняла руку, утерла слезы, и старалась принять более спокойный вид, и взяла только с Вихрова слово, чтоб он обедал у них и провел с нею весь день. Павел согласился. Когда самому Эйсмонду за обедом сказали, какой проступок учинил Вихров и какое ему последовало за это наказание, он пожал плечами, сделал двусмысленную мину и только, кажется, из боязни жены не заметил, что так и следовало.

Вечером у них собралось довольно большое общество, и все больше старые военные генералы, за исключением одного только молодого капитана, который тем не менее, однако, больше всех говорил и явно приготовлялся владеть всей беседой. Речь зашла о деле Петрашевского, составлявшем тогда предмет разговора всего петербургского общества. Молодой капитан по этому поводу стал высказывать самые яркие и сильные мысли.

— Мне очень жаль, что их не повесили, очень жаль! — говорил он каким-то порывистым голосом.

— Ну что же — уж и повесить! — возражали ему даже старики.

— Непременно повесить-с… — говорил капитан, бледнея даже в лице, — они вредней декабристов-с!.. Те вышли на площадь с оружием в руках и требовали там каких-то перемен; но безнравственности они не проповедывали-с!.. А господа петрашевцы отвергали религию, брак, собственность!.. Те разбойники, а это злоумышленные писатели; а припомните басню, кто больше был в аду наказан [«…припомните басню, кто больше был в аду наказан…». – Имеется в виду басня И.А.Крылова «Сочинитель и Разбойник».]: разбойник ли, убивавший на дороге, или злоумышленный писатель?

— Это-то так, конечно, что так! — соглашались с ним старики.

— Или теперь это письмо господина Белинского ходит по рукам, — продолжал капитан тем же нервным голосом, — это, по-моему, возмутительная вещь: он пишет-с, что католическое духовенство было когда-то и чем-то, а наше никогда и ничем, и что Петр Великий понял, что единственное спасение для русских — это перестать быть русскими. Как хотите, господа, этими словами он ударил по лицу всех нас и всю нашу историю.

— Еще как и ударил-то, — подхватил и Эйсмонд.

— Далее потом-с, — продолжал капитан, — объясняет, что в России произошло филантропическое заменение однохвостного кнута треххвостною плетью, — как будто бы у нас только и делают, что казнят и наказывают.

— Да-с, у нас только и делают, что казнят и наказывают! — вмешался вдруг в разговор, весь вспыхнув, Вихров.

— Кого ж это наказывают? — спросил его спокойно и с заметно малым уважением капитан.

— Меня-с!.. Смею вам представить себя в пример, — произнес тем же раздраженным тоном Вихров.

— Вероятно, есть за что, — заметил ему опять спокойно капитан.

— А за то только, что я осмелился печатно сказать, что у нас иногда пьяные помещики бьют своих жен.

— Это совершенно не ваше дело! — сказал ему с усмешкой капитан.

— Как не мое дело? — возразил опешенный этим замечанием Вихров.

— Дело правительства и законодателей улучшать и исправлять нравы, а никак не частных людей! — продолжал капитан.

— Нравы всегда и всюду исправляла литература, а не законодатели! — сказала ему Мари.

— И нигде нисколько не исправила, а развратила во многих случаях, — объяснил ей капитан.

Вихров хотел было возразить ему, но Мари толкнула его ногой и даже шепнула ему:

— Оставь этого господина!

— Что же он, шпион? — спросил ее в свою очередь Вихров.

— Хуже того, фанатик! — сказала Мари.

Капитан между тем обратился к старикам, считая как бы унизительным для себя разговаривать долее с Вихровым, которому тоже очень уж сделалось тяжело оставаться в подобном обществе. Он взялся за шляпу и начал прощаться с Мари. Та, кажется, поняла его и не удерживала.

— Христос с тобой! — сказала она ему ласковым голосом. — Завтра еще заедешь?

— Непременно заеду, — отвечал Вихров и, раскланявшись с прочими, ушел.

Подходя к своей гостинице, он еще издали заметил какую-то весьма подозрительной наружности, стоящую около подъезда, тележку парой, а потом, когда он вошел в свой номер, то увидал там стоящего жандарма с сумкой через плечо. Сомненья его сейчас же все разрешились.

— Ты за мной? — спросил он солдата.

— За вами, ваше высокоблагородие.

— А мне нельзя еще пробыть здесь, проститься кое с кем?

— Никак нельзя того, ваше благородие, — отвечал солдат.

Вихров велел Ивану своему укладывать свои вещи и объявил ему, что они сейчас же поедут.

Иван, как только еще увидел солдата, так уж обмер, а теперь, когда барин сказал ему, что солдат этот повезет их куда-то, то у него зубы даже застучали от страха.

— Дядинька, ты куда нас повезешь?.. В Сибирь, что ли? — спрашивал он почти плачущим и прерывающимся голосом солдата.

— Нет, не в Сибирь, — отвечал тот, ухмыляясь.

Вихров между тем написал коротенькую записку к Мари и объявил ей, что заехать ему к ним нельзя, потому что его везут с жандармом.

Часа в два ночи они выехали. Ванька продолжал дрожать в повозке. Он все не мог понять, за что это барина его наказывали.

«Украл, что ли, он что?!» — размышлял он в глупой голове своей.