Люди сороковых годов

Герой мой до такой степени рассердился на поярковских раскольников за их коварство и изуверство, что не в состоянии даже был остаться ночевать в этом селенье.

— Поедемте куда-нибудь в другую деревню! — сказал он непременному члену.

— Поедемте-с! — отвечал тот покорно; но, когда они сели в тарантас, он проговорил несмело:

— К дяденьке бы моему Петру Петровичу Кнопову заехать.

— К Кнопову?.. — повторил Вихров. — Это к остряку здешнему!

— Да-с, — отвечал Мелков.

Вихров давно уже слыхал о Кнопове и даже видел его несколько раз в клубе: это был громаднейший мужчина, великий зубоскал, рассказчик, и принадлежал к тем русским богатырям, которые гнут кочерги, разгибают подковы, могут съесть за раз три обеда: постный, скоромный и рыбный, что и делают они обыкновенно на первой неделе в клубах, могут выпить вина сколько угодно. Приезжая из деревни в губернский город, Петр Петрович прямо отправлялся в клуб, где сейчас же около него собиралась приятельская компания; он начинал пить, есть, острить и снова пить. Не ограничиваясь этим, часов в двенадцать он вставал и проговаривал детским голосом: «Пуа!» Это значит — со всей компанией ехать в другие увеселительные заведения пить. Во всех этих случаях Петра Петровича никто и никогда не видал говорящим или делающим какие-нибудь глупости — и даже очень утомленным: бодро оканчивал он проведенные таким образом вечера и бодрым и свежим просыпался он и на другой день. В молодости Петр Петрович был гусар, увез себе жену по страсти, очень ее любил, но она умерла, и он жил теперь вдовцом, подсмеиваясь и зубоскаля над всем божьим миром.

Вихрову даже приятно было заехать к этому умному, веселому и, как слышно было, весьма честному человеку, но кучер что-то по поводу этого немножко уперся. Получив от барина приказание ехать в усадьбу к Кнопову, он нехотя влез на козлы и тихо поехал по деревне.

— Темненька ночь-то ехать, — проговорил он.

— Да хоть голову сломить, а ехать надо! — сказал ему Вихров.

— Зачем голову ломать, бог даст, доедем и так, — отвечал кучер.

Он был довольно еще молодой малый и, по кучерской тогдашней моде, с усами, но без бороды.

Нежнолюбивая мать Мелкова держала для сына крепкий экипаж и хороших лошадей и еще более того беспокоилась, чтобы кучер был у него не пьяница, умел бы ездить и не выпрокинул бы как-нибудь барчика, — и кучер, в самом деле, был отличный.

— Хорошо, что я фонарь с собой захватил, а то тут будет Федюкинская гора, — говорил он, едучи шагом.

Впереди почти уж ничего было не видать.

— Что же, она опасна, что ли? — спросил Вихров.

— Днем-то ничего, а теперь тоже ночь, — отвечал кучер, — одна-то сторона у нее, — косогор, а с другой-то — овраг; маленько не потрафишь, пожалуй, и слетишь в него.

— Так как же мы проедем?

— Я фонарь засвечу и пойду около оврага, а вы шажком и поезжайте.

— У нас лошади-то в какую хочешь темь едут, словно человек, понимают, — вмешался в разговор Мелков.

— Что человек-то?.. Другой человек глупей лошади, — пояснил и кучер и вряд ли в этом случае не разумел своего барина.

Проехали таким образом верст семь.

— Ну, вот и гора! — сказал, наконец, кучер и затем слез с козел, шаркнул спичку, засветил ею в фонаре свечку и пошел вперед.

— Вы поправьте лошадьми-то, — сказал он Вихрову. — Наш-то барин не очень на это складен, — прибавил он уже вполголоса.

Поехали. Вихров, взглянув вперед, невольно обмер: гора была крутейшая и длиннейшая; с одной стороны, как стена какая, шел косой склон ее, а с другой, как пропасть бездонная, зиял овраг. Кучер шел около самого краюшка оврага; лошади, несмотря на крутейший спуск, несмотря на то, что колеса затормозить у тарантаса было нечем, шажком следовали за ним. Коренная вся сидела в хомуте и, как бы охраняя какое сокровище, упиралась всеми четырьмя ногами, чтобы удержать напор экипажа; пристяжные шли с совершенно ослабленными постромками. Кто выучил и кто заставлял этих умных животных так делать — неизвестно, потому что Вихров держался только за вожжи, но шевелить ни одной из них не смел. Юный член суда дремал в это время. Когда, наконец, спустились с горы, Вихров вздохнул посвободнее. Кучер тоже был доволен.

— Теперь только, дай бог, в гору взобраться, — сказал он, не садясь еще на козлы.

— А что — крута тоже? — спросил Вихров.

— Крутей этой, — отвечал кучер, идя около тарантаса. — Потрогивайте маненько лошадей-то, — сказал он.

Вихров тронул.

Лошади сейчас же побежали, а кучер побежал за тарантасом. Лошади, чем крутей становилась гора, тем шибче старались бежать, хоть видно было, что это им тяжело; пристяжные скосились даже все вперед, до того они тянули постромки, а коренная беспрестанно растопыривала задние ноги, чтобы упираться ими. Кроме крутизны, тарантас надобно было еще перетаскивать через огромные каменья.

— Только грешникам вбегать в эту гору, — говорил кучер, поспевая бегом за тарантасом и неся в одной руке фонарь, а в другой — огромный кол.

— Ну, ну, матушки, вытягивайте! — говорил он лошадям.

Те, наконец, сделали последнее усилие и остановились. Кучер сейчас же в это время подложил под колеса кол и не дал им двигаться назад. Лошади с минут с пять переводили дыхание и затем, — только что кучер крикнул: «Ну, ну, матушки!» — снова потянули и даже побежали, и, наконец, тарантас остановился на ровном месте.

— Тпру! — произнес самодовольно кучер.

— Слава тебе господи! — подхватил и Вихров.

Кучер сел на козлы; он сам тоже сильно запыхался.

— Теперь и месяцу скоро надобно взойти, — проговорил он, усаживаясь на козлах и подбирая вожжи.

— Скоро? — переспросил Вихров.

— Если часов десять есть, так — скоро!.. — отвечал кучер.

В самом деле, в весьма недолгое время на горизонте показалось как бы зарево от пожара, и затем выплыл совершенно красный лик луны.

— Вот она!.. Сначала-то ничего не действует, не помогает, — проговорил кучер, — а чем выше пойдет, тем светлее все будет.

— Да ведь и солнце точно так же! — заметил ему Вихров.

— И солнце так же! Видно, сверху-то им ловчей светить, — проговорил кучер и тронул лошадей трусцой.

Луна, поднимаясь вверх, действительно все светлей и светлей начала освещать окрестность. Стало видно прежде всего дорогу, потом — лесок по сторонам; потом уж можно было различать поля и даже какой хлеб на них рос. Лошади все веселей и веселей бежали, кучер только посвистывал на них.

— Разбудить бы нашего барина надо, недалеко уж! — говорил он.

Юный член суда не сидел уж, а, завалившись своим худощавым корпусом за спину Вихрову, храпом храпел.

— Вставайте, недалеко! — сказал ему тот.

— Чего? Что? Где? — пробормотал он, подымаясь и уставляя на Вихрова заспанные глаза.

— Мы уж скоро приедем! — повторил ему тот.

— Да, да, приедем! — повторил непременный член.

Свежий осенний воздух, впрочем, вскоре заставил его окончательно прийти в себя.

— Я к дяденьке-то прежде сбегаю и скажу, что мы приехали, — сказал он.

— А так разве он не пустит нас? — спросил Вихров.

— Да так-с, все лучше, как я сбегаю!

— Ну, сбегайте, — сказал ему Вихров.

Юноша, должно быть, побаивался своего дяденьки, потому что, чем ближе они стали подъезжать к жилищу, тем беспокойнее он становился, и когда, наконец, въехали в самую усадьбу (которая, как успел заметить Вихров, была даже каменная), он, не дав еще хорошенько кучеру остановить лошадей и несмотря на свои слабые ноги, проворно выскочил из тарантаса и побежал в дом, а потом через несколько времени снова появился на крыльце и каким-то довольным и успокоительным голосом сказал Вихрову:

— Пойдемте-с, дяденька просит вас!

Вихров пошел. В передней их встретил заспанный лакей; затем они прошли темную залу и темную гостиную — и только уже в наугольной, имеющей вид кабинета, увидели хозяина, фигура которого показалась Вихрову великолепнейшею. Петр Петрович, с одутловатым несколько лицом, с небольшими усиками и с эспаньолкой, с огромным животом, в ермолке, в плисовом малиновом халате нараспашку, с ногами, обутыми в мягкие сапоги и, сверх того еще, лежавшими на подушке, сидел перед маленьким столиком и раскладывал гран-пасьянс.

— Очень рад с вами познакомиться! — сказал он Вихрову, не поднимаясь, впрочем, с своего места и не переставая даже раскладывать карты. — Извините, что не встаю: болен, подагра!

— А я, дядинька, пойду умоюсь, — отнесся к нему несмело племянник.

— Умойся, авось попригляднее немножко будешь! — отвечал ему насмешливо Петр Петрович.

Племянник ушел.

Петр Петрович снова обратился к Вихрову.

— Вы ведь, кажется, сосланный к нам?

— Сосланный.

— Ну, и как же вам нравится начальник ваш, наш царь Иоанн Васильевич Мохов?

— Хуже его людей я редко встречал, — отвечал откровенно Вихров.

— И я тоже, и я тоже-с! — отвечал, засмеявшись от удовольствия, Петр Петрович: он был давнишний и заклятый враг губернатора. — Это он вас и послал в Поярково? — продолжал Петр Петрович.

— Он.

— И там вас, племянник сказывал, совсем было с голоду уморили?

— Молоко и квас даже весь выпустили.

Петр Петрович усмехнулся и покачал головой.

— Каналья этакий! — произнес он. — Да и вы, господа чиновники, удивительное дело, какой нынче пустой народ стали! Вон у меня покойный дядя исправником был… Тогда, знаете, этакие французские камзолы еще носили… И как, бывало, он из округи приедет, тетушка сейчас и лезет к нему в этот камзол в карманы: из одного вынимает деньги, что по округе собрал, а из другого — волосы человечьи — это он из бород у мужиков надрал. У того бы они квасу не выпустили!

— Вероятно! — подтвердил Вихров. — Квас уж это — бог с ними, но у меня тут двое пойманных бегунов убежали — и поярковские мужики явно их скрыли.

— Еще бы они не скрыли! — подхватил Петр Петрович. — Одного поля ягода!.. Это у них так на две партии и идет: одни по лесам шляются, а другие, как они сами выражаются, еще мирщат, дома и хлебопашество имеют, чтобы пристанодержательствовать этим их бродягам разным, — и поверите ли, что в целой деревне ни одна почти девка замуж нейдет, а если поступает какая в замужество, то самая загоненная или из другой вотчины.

— Отчего же это? — спросил Вихров.

— Оттого, что по ихней вере прямо говорится: жена дана дьяволом, то есть это значит: поп венчал, а девки — богом… С девками все и живут, и, вдобавок, еще ни одна из них и ребят никогда не носит.

— Это почему? — воскликнул Вихров.

— Потому что или вытравляют, или подкидывают, или еще лучше того: у меня есть тут в лесу озерко небольшое — каждый год в нем младенцев пятнадцать — двадцать утопленных находят, и все это — оттуда.

— Но что же — полиция-то чего же тут смотрит?

— А полиция тут только — хап, хап! Вон исправник-то, небось, умен: сам не поехал, а дурака-племянничка моего послал.

В это время вошел человек и подал Вихрову чаю.

— Повара мне позвать, — сказал ему Петр Петрович.

Человек ушел исполнять это приказание.

— Что такое наша полиция, я на себе могу указать вам пример… Вот перед этим поваром был у меня другой, старик, пьяница, по прозванью Поликарп Битое Рыло, но, как бы то ни было, его находят в городе мертвым вблизи кабака, всего окровавленного… В самом кабаке я, через неделю приехавши, нашел следы человеческой крови — явно ведь, что убит там?.. Да?

— Конечно, убит! — подтвердил и Вихров.

— Ничуть не бывало-с! — возразил Петр Петрович. — Наша полиция точно в насмешку спрашивает меня бумагой, что так как у повара моего в желудке найдено около рюмки вина, то не от вина ли ему смерть приключилась? Я пишу: «Нет, потому что и сам господин исправник в присутствии моем выпивал неоднократно по десяти рюмок водки, и оттого, однако, смерти ему не приключалось»; так они и скушали от меня эту пилюлю.

— А в деле все-таки ничего не раскрыли? — заметил Вихров.

— Все-таки ничего не раскрыли, — подхватил Кнопов, — и то ведь, главное, досадно: будь там какой-нибудь другой мужичонко, покрой они смерть его — прах бы их дери, а то ведь — человек-то незаменимый!.. Гений какой-то был для своего дела: стоит каналья у плиты-то, еле на ногах держится, а готовит превосходно.

В дверях показался, должно быть, позванный повар.

— Приготовь ты нам, братец, — стал приказывать ему Петр Петрович, — биток; только не думайте, чтобы биток казенный, — поспешил он успокоить Вихрова. — Возьми ты, братец, — продолжал он повару, — самой лучшей говяжьей вырезки, изруби ты все это вместе с мозгами из костей, и только не мелко руби, слышишь! И чтобы куска у меня хлеба положено не было: все чтобы держалось на мясном соку!.. Изруби ты туда еще пом-д'амуров, немного чесноку, немного луку, и на подмазе из сливочного масла — только на подмазе, не больше, понимаешь? — изжарь все это.

Повар, получив такое приказание, не уходил.

— Куропаток давешних прикажете подать? — спросил он не совсем смелым голосом.

— Выкинуть их совсем, дурак этакий! — вспылил Петр Петрович. — Изжарить порядочно не умеет: либо сварит, либо иссушит все… Чтобы в соку у меня было подано свежих три куропатки.

Повар ушел.

— Вот ведь тоже стряпает! — произнес, показав вслед ему головой, Петр Петрович. — А разве так, как мой покойный Поликарп Битое Рыло… Два только теперича у меня удовольствия в жизни осталось, — продолжал он, — поесть и выпить хорошенько, да церковное пение еще люблю.

— Церковное? — переспросил Вихров.

— Да-с, у меня хор есть свой — отличный, человек сорок!.. Каждый праздник, каждое воскресенье они поют у меня у прихода.

— Это очень интересно.

— Угодно, я вам покажу этот хор?

— Сделайте одолжение.

— Человек! — крикнул Петр Петрович.

На этот раз вбежал прежний лакей.

— Вели собраться хору и зажги в зале и гостиной свечи.

Человек побежал исполнить приказание.

— Сам в молодости пел недурно, — продолжал Петр Петрович с некоторым даже чувством, — и до самой смерти, видно, буду любить пение.

В комнату вошел, наконец, племянник — умытый, причесанный и в новеньком сюртуке.

— Вот и я-с! — проговорил он.

— Видим, что и ты! — сказал ему опять насмешливо Петр Петрович. — Вот нынче в корпусах-то как учат, — продолжал он, относясь к Вихрову и показывая на племянника. — Зачем малого отдавали?.. Только ноги ему там развинтили, да глаза сделали как у теленка.

— Уж у меня нынче, дяденька, ноги покрепче стали.

— Ну и слава тебе господи, коли закрепляются понемногу.

Петр Петрович постоянно звал племянника развинченным.

В это время в гостиной и зале появился огонь и послышалось шушуканье нескольких голосов и негромкие шаги нескольких человек.

— Собрались, должно быть, — проговорил Петр Петрович.

— Человек, костыль мне! — крикнул Кнопов.

Человек вбежал и подал ему толстый костыль.

— Попробуйте-ка! Хорош ли? — проговорил Петр Петрович, подавая его Вихрову.

Тот попробовал. В костыле, по крайней мере, пуда два было.

— Он железный у вас? — спросил Вихров.

— Да, не деревянный! — отвечал Петр Петрович. — Меня в Москве, по случаю его, к обер-полицеймейстеру призывали. «Нельзя, говорит, носить такой палки, вы убить ею можете!» — «Да я, говорю, и кулаком убить могу; что же, мне и кулаков своих не носить с собой?»

Говоря это, он шел, ковыляя, в гостиную и зало, где хор стоял уже в полном параде. Он состоял из мужчин и женщин; последние были подстрижены, как мужчины, и одеты в мужские черные чепаны.

— Марья-то какая смешная! — сказал племянник, показывая Петру Петровичу на одну из переодетых девушек.

— Что, понравилась, видно? — спросил тот его.

— Да-с, — отвечал племянник, как-то глупо осклабляясь.

— Из Бортнянского [Бортнянский Дмитрий Степанович (1751—1825) – известный русский композитор церковной музыки.], — сказал Петр Петрович хору.

Тот запел. Он был довольно согласный и с недурными голосами.

Вихров из всего их пения только и слышал: Да вознесуся! — пели басы. Да вознесуся! — повторяли за ними дисканты. Да вознесуся! — тянул тенор.

Петр Петрович от всего этого был в неописанном восторге; склонив немного голову и распустив почти горизонтально руки, он то одной из них поматывал басам, то другою — дискантам, то обе опускал, когда хору надо бы было взять вместе посильнее; в то же время он и сам подтягивал самой низовой октавой.

— Может быть, вам чего-нибудь повеселее желается? — отнесся он к Вихрову. — Песенок?

— И песенок хорошо, — отвечал тот.

— Ну, любимую мою! — обратился Петр Петрович к хору, который сейчас же из круга вытянулся в шеренгу и запел:

Петру Петровичу, по-видимому, особенно нравилось то место, где пелось:

«Из полна ведра!» — басил он и сам при этом случае. Хор затем продолжал:

«Ухватилася!» — басил Петр Петрович и, несмотря на больные ноги, все-таки немножко пошевеливал ими: родник веселости, видно, еще сильно бился в нем, не иссяк от лет и недугов.

— Ну, Миша, пляши! — крикнул он племяннику.

— Я, дяденька, не умею, — отвечал тот, краснея, но, впрочем, вставая.

— Врешь, пляши, не то в арапленник велю принять! Марья, выходи, становись против него!

На этот зов сейчас же вышла из хора та девушка, на которую указывал племянник.

— Говорят тебе — пляши! — подтвердил ему еще раз дядя.

Бедный член суда, делать нечего, начал выкидывать свои развинченные ноги, а Марья, стоя перед ним, твердо била трепака; хор продолжал петь (у них уж бубны и тарелки появились при этом):

Вихров смотрел и слушал все это с наклоненной головой.

За последовавшим вскоре после того ужином Петр Петрович явился любителем и мастером угостить: дымящийся биток в самом деле оказался превосходным, бутылок на столе поставлено было несть числа; Петр Петрович сейчас же своих гостей начал учить — как надо резать сыр, и потом приготовил гастрономическим образом салат. Когда племянник не стал было пить вина, он прикрикнул на него даже: «Пей, дурак! Все равно на ногах уж не стоишь!» — а Вихрова он просто напоил допьяна, так что тот, по случаю хорового церковного пения, заговорил уж об религии.

— Во всех религиях одно только и вечно: это эстетическая сторона, — говорил он, — отнимите вы ее — и религии нет! Лютерство, исключившее у себя эту сторону, не религия, а бог знает что такое!

— Так, так! — соглашался с ним и Петр Петрович.

Вихров, разговорившись далее, хватил и в другую сторону.

— У нас вся система страшная, вся система невыносимая, — нечего тут винить какого-нибудь губернатора или исправника, — система ужасная! — говорил он.

— Разумеется! — подтверждал Петр Петрович.

Он всегда и вообще любил все вольнодумные мысли.

— Что, сосулька, спать уж хочешь? — обратился он к племяннику, зевавшему во весь рот.

— Хочу, дяденька! — отвечал тот.

— Ну, что с тобой уж делать, пойдемте! — говорил Петр Петрович, приподнимаясь.

Постели гостям были приготовлены в гостиной. Та же горничная Маша, не снявшая еще мужского костюма, оправляла их. Вихров улегся на мягчайший пуховик и оделся теплым, но легоньким шелковым одеялом.

«Черт знает, что такое! — рассуждал он в своей не совсем трезвой голове. — Сегодня поутру был в непроходимых лесах — чуть с голоду не уморили, а вечером слушал прекрасное хоровое пение и напился и наелся до одурения, — о, матушка Россия!»

Поутру Петр Петрович так же радушно своих гостей проводил, как и принял, — и обещался, как только будет в городе, быть у Вихрова.

Лошади Мелкова были на этот раз какие-то чистые, выкормленные; кучер его также как бы повеселел и прибодрился. Словом, видно было, что все это получило отличное угощение.