Люди сороковых годов

Герою моему так понравилась последняя прогулка, что он на другой день написал Живину записку, в которой просил его прибыть к нему и изобресть какой-нибудь еще променаж.

— Да какой променаж, — сказал тот, приехав к нему, — поедем на охоту на озеро; я ружье и собаку с собой захватил.

— Отлично! — подхватил Вихров, и, не откладывая в дальний ящик, они сейчас же отправились на озеро, взяв с собой только еды и ни капли питья, наняли там у рыбаков лодку и поехали. Озеро, как и в предыдущий день, было гладкое и светлое; друзья наши ехали около самого берега, на песчаном склоне которого бегало множество длинноносых куликов всевозможных пород. Вихров прицелился, выстрелил бекасинником и убил по крайней мере штук десять. Живин, в своих болотных сапогах, влез прямо в грязь и подобрал их. Собака его сидела в лодке с опущенной головой и зажатыми глазами, как бы ожидая, что ее очередь показать себя придет. Вышли, наконец, и на луг. Собака сейчас же пошла туда и сюда сновать, потом вдруг остановилась и как бы замерла. Живин махнул рукой Вихрову, чтобы тот тише и осторожнее себя держал, встал сзади собаки, вытянул ружье, скомандовал что-то своему псу; тот слегка пролаял, и из травы выпорхнула какая-то сероватая масса. Живин поспешно выстрелил, масса мгновенно упала и скрылась в траву. Оказалось потом, что это была маленькая и крошечная птичка — бекас; перепачканная в своей собственной крови, она еще трепетала. Вихров невольно отвернулся от нее, потом, впрочем, он и сам убил несколько бекасов. Живин был в полном увлечении; он, кажется, не чувствовал ни усталости, ни голода, ни жажды; но герой мой, хоть и сознавал, что он телом стал здоровее и душою покойнее, однако все-таки устал, и ему есть захотелось. Было уже около трех часов пополудни.

— Где же мы привал наш будем иметь? — спросил он приятеля.

— А вот тут сейчас, недалеко, — отвечал тот, а между тем они прошли после того по крайней мере еще версты две, наконец приблизились к небольшой речке и мостику на ней.

— Вот здесь мы водицы напьемся, закусим и посидим! — говорил Живин, и все это он сейчас же и исполнил. Черный кусок хлеба и манерка воды показались Вихрову необыкновенно вкусными.

— Вряд ли счастье человека состоит не в воздержании и аскетической жизни, — сказал он, невольно вспомнив Неведомова.

Сердце у него при этом сжалось и замерло.

— Ты знаешь, — обратился он к Живину, внимательным образом кормившему свою собаку, — я получил известие о Неведомове.

— А!.. Что же он? — спросил Живин, который из рассказов Вихрова знал очень твердо всех его знакомых по их именам и душевным даже свойствам и интересовался ими так же, как бы они были и его знакомыми.

— Я писал уже к Марьеновскому, чтобы тот меня уведомил об нем, так как он на два мои последние письма не отвечал, — тот и пишет мне: «Увы! Неведомова нашего нет на свете!» Анна Ивановна, помнишь, что я рассказывал?

— Помню!

— Она померла еще весной. Он об этом узнал, был у нее даже на похоронах, потом готовился уже постричься в большой образ, но пошел с другим монахом купаться и утонул — нечаянно ли или с умыслом, неизвестно; но последнее, кажется, вероятнее, потому что не давал даже себя спасать товарищу.

— По-моему, брат, ужасно глупо топиться! — заметил Живин.

— Слишком идеален, слишком поэт был; он не мог жить и существовать на свете, — прибавил Вихров.

— А что, Салов где? — спросил Живин.

— С Саловым ужасная вещь случилась; он там обыгрывал какого-то молодого купчика и научил его, чтобы он фальшивый вексель составил от отца; тот составил. Салов пошел продавать его, а на бирже уж было заявлено об этой фальши, так что их теперь обоих взяли в часть; но, вероятно, как прибавляет Марьеновский, и в острог скоро переведут.

— Туда и дорога! — произнес с удовольствием Живин.

— Нет, жаль! — сказал Вихров (он особенно был как-то на этот раз в добром и миротворном расположении духа). — Малый умный, даровитый, — продолжал он, — и тоже в своем роде идеалист.

Живин с удивлением посмотрел на приятеля.

— В чем же идеализм-то его заключался? — спросил он.

— В том, — отвечал тот, — что он никак не мог понять, что, живя в обществе, надобно подчиняться существующим в нем законам и известным правилам нравственности.

Живин усмехнулся.

— После этого, брат, все мошенники, что у меня сидят в остроге, тоже идеалисты?

— Вероятно! — подтвердил Вихров.

— Ну, нет, брат, это утопия! — заключил Живин и встал.

На обратном пути они еще более настреляли дичи. Собака по росе удивительно чутко шла, и на каждом почти шагу она делала стойку. Живин до того стрелял, что у него глаза даже налились кровью от внимательного гляденья вдаль. Проехав снова по озеру на лодке, они у города предположили разойтись.

— Вот кабы мы с тобой не дали еще зароку, — сказал Живин, потирая с удовольствием руки, — ты бы зашел ко мне, выпили бы мы с тобой водочки, велели бы все это изжарить в кастрюле и начали бы кушать.

— Нет, не хочу; никогда и ничего не буду пить, — возразил Вихров.

— И не пей, прах с ним, с этим питьем, — согласился Живин, и затем они расстались.

Вихрова, сам он не мог понять почему, ужасно тянуло уйти скорее домой, так что он, сколько силы только доставало у него, самым поспешным шагом достигнул своего Воздвиженского и прямо прошел в дом.

Там его встретила на этот раз Груня.

— Ах, барин, сколько вы настреляли! — произнесла она своим молодым голосом и принялась с Вихрова осторожно снимать дичь, которою он кругом почти был весь обвешан, и всякий раз, когда она при этом как-нибудь нечаянно дотрагивалась до него рукой, то краснела.

— К вам письмо есть-с! — сказала она, когда Вихров совсем уже разоблачился из охотничьего наряда.

— Давай мне поскорее его! — сказал он, и при этом у него замерло сердце.

Груша подала ему довольно толстый пакет. У Вихрова задрожали уж и руки: письмо было надписано рукою Мари.

«Мой дорогой Поль! — писала она. — Спешу, наконец, ответить тебе на твое письмо. Причина медленности моей — никак не душевное мое нерасположение к тебе, а этот проклятый Петербург, из которого летом все уезжают. Муж мой раза три ездил на дачу в желаемую тобою редакцию, но его все или не принимали, или он в самом деле не заставал никого дома. Наконец, я, думая все-таки, что он недостаточно усердно хлопочет, поехала сама; дачу нашла под Петергофом, — совершенный раек: так нарядно в ней все убрано; встретил меня господин, разодетый по последней моде, в маленькой фуражке с приплюснутой тульей. Я сказала ему о причине моего приезда. Он, как услыхал, зачем я приехала, сейчас же переменил тон. «Ах, madame!» — воскликнул он и сейчас просил меня садиться; а приехавши, не забудь, я сказала: «Генерал-лейтенантша такая-то!», но на него это, видно, не подействовало, а имя твое напротив! «Мадам, ваш родственник, — и он при этом почему-то лукаво посмотрел на меня, — ваш родственник написал такую превосходную вещь, что до сих пор мы и наши друзья в восторге от нее; завтрашний день она выйдет в нашей книжке, но другая его вещь встречает некоторое затруднение, а потому напишите вашему родственнику, чтобы он сам скорее приезжал в Петербург; мы тут лично ничего не можем сделать!» Из этих слов ты поймешь, что сейчас же делать тебе надо: садись в экипаж и скачи в Петербург. Насколько мне понравились твои произведения, я скажу только одно, что у меня голова мутилась, сердце леденело, когда читала их: боже мой, сколько тут правды и истины сказано в защиту нас, бедных женщин, обыкновенно обреченных жить, что как будто бы у нас ни ума, ни сердца не было!»

Когда Вихров читал это письмо, Груша не выходила из комнаты, а стояла тут же и смотрела на барина: она видела, как он менялся в лице, как дрожали у него руки.

— От кого это письмо-с? — спросила она, когда он кончил чтение.

— Это письмо отличное, — отвечал Вихров, — мне только сейчас же надо ехать в Петербург. Иван! — крикнул он затем.

Вбежал комнатный мальчик.

— Скажи, чтобы Иван укладывал мой чемодан с вещами, с платьем и бельем, а кучерам скажи, чтобы приготовляли закладывать лошадей в дорогу.

Мальчик побежал исполнить все эти приказания, а Груша все еще продолжала стоять и не уходила из кабинета.

— Барин, вы совсем поэтому в Петербург уезжаете? — спросила она.

— Может быть, и совсем, — ответил Вихров и увидел, что Груша оперлась при этом на косяк, как бы затем, чтобы не упасть, а сама между тем побледнела, и на глазах ее навернулись слезы.

— Груша, что с тобой? — спросил он ее тихо.

Груша делала усилия над собой, чтобы не разрыдаться.

— Груша, разве тебе жаль меня? — продолжал Вихров, смотря на нее с любовью. — Жаль тебе меня? — повторил он.

— Жаль, барин! — произнесла Груша почти со стоном.

— И очень жаль? — бормотал уже сильно сконфузившийся Вихров.

— Очень! — повторила девушка.

— Ну, поди ко мне! — сказал он, беря ее руки и привлекая к себе. — Разве ты меня любишь? — спросил он ее уже шепотом.

— Не знаю! — прошептала Груша и, вырвавшись у него из объятий, убежала. Перед самым отъездом Вихрова она, впрочем, еще раз вошла в кабинет к нему.

— Вы, барин, напишите из Петербурга что-нибудь.

— Непременно напишу, — подхватил Вихров, — и как же не написать, когда ты такая милая.

— Благодарю вас, барин, — сказала Груша и, схватив его руку, поцеловала ее.

— Отчего ж ты не хочешь сказать, что любишь меня? — спросил он, привлекая ее к себе.

— Разве я смею, барин, любить вас, — говорила Груша, потупляя глаза.

— Ничего, смей! — говорил Вихров и хотел было опять привлечь ее к себе, но в это время вошел Иван.

Груша поспешила отвернуться от барина.

Иван сердито посмотрел и на нее и на господина и все время, до самого отъезда, не выпускал их из виду.