Люди сороковых годов

По возвращении Вихрова снова в уездный город, к нему сейчас же явился исправник, под тем будто бы предлогом, чтобы доставить ему два предписания губернатора, присланные на имя Вихрова.

— А вы в Вытегре изволили открыть, что эту женщину муж убил? — спросил он как бы к слову.

— Открыл! — отвечал Вихров.

— Удивительное дело! — произнес исправник, вскинув к небу свои довольно красивые глаза. — Вот уж по пословице — не знаешь, где упадешь! Целую неделю я там бился, ничего не мог открыть!

Вихров молчал. Ему противно даже было слушать этого господина, который с виду был такой джентльмен, так изящно и благородно держал себя, имел такие аристократические руки и одет был почти столичным франтом.

— Вы где прежде служили? — спросил он его.

— Прежде в военной-с. Был адъютантом и казначеем полковым и все вот это, женившись по страсти, променял на кляузную должность исправника.

— Но зато здесь повыгодней! — произнес не без иронии Вихров.

— Бог с ней — с этой выгодой, — отвечал исправник, не зная, как и понять эти слова.

Вихров затем принялся читать бумаги от губернатора: одною из них ему предписывалось произвести дознание о буйствах и грубостях, учиненных арестантами местного острога смотрителю, а другою — поручалось отправиться в село Учню и сломать там раскольничью моленную. Вихров на первых порах и не понял — какого роду было последнее поручение.

— А скажите, пожалуйста, далеко ли отсюда село Учня? — спросил он исправника.

— Верст сорок, — отвечал тот.

— Мне завтра надо будет ехать туда, — продолжал Вихров.

— В таком уж случае, — начал исправник несколько, меланхолическим голосом, — позвольте мне предложить вам экипаж мой; почтовые лошади вас туда не повезут, потому что тракт этот торговый.

— Но я возьму обывательских, — возразил Вихров.

Исправник на это грустно усмехнулся.

— Здесь об обывательских лошадях и помину нет; мои лошади такие же казенные.

— Но мне все-таки совестно, — сказал Вихров, — позвольте, по крайней мере, мне следующие с меня прогоны отдать вашему кучеру.

— Это как вам угодно будет, — отвечал с покорностью исправник и, посеменя после того немного перед Вихровым ногами, сказал негромким голосом:

— Я, вероятно, буду подвергнут ответственности за мое упущение?

— Вероятно! — отвечал тот ему откровенно.

— Но за что же?.. За что? — произнес исправник вкрадчивым уже тоном. — Irren ist menschlich! [Людям свойственно заблуждаться! (нем.).] — прибавил он даже по-немецки.

— В службе и за irren наказывают, — отвечал ему Вихров.

— Конечно-с! — согласился исправник и, поняв, как видно, что с этим молокососом ему разговаривать было больше нечего, раскланялся и ушел.

Оставшись один, герой мой предался печальным размышлениям об этом мерзейшем внешнем русском образовании, которое только дает человеку лоск сверху, а внутри, в душе у него оставляет готовность на всякую гнусность и безобразие, — и вместе с тем он послал сказать смотрителю, что приедет сейчас в острог произвести дознание о происшедших там беспорядках. Острог помещался на самом конце города в частном доме и отличался от прочих зданий только тем, что имел около себя будку с солдатом и все окна его были с железными решетками. Когда Вихров подошел к этому дому, перепуганный смотритель, с небритой бородой и в отставном военном вицмундире, дожидался уже его у подъезда. Вихров в первый еще раз входил в какой бы то ни было острог. Прежде всего его обдал страшный смрад, в котором по преимуществу разило запахом кислых щей и махорки.

— А у вас курят арестанты? — спросил Вихров смотрителя.

— Курят. Никак не могу их отбить от этого, — отвечал смотритель.

Он ввел Вихрова сначала в верхний этаж, в переднюю, в которой даже оказалось огромное зеркало, вделанное в стену и, видимо, некогда предназначенное для того, чтобы приезжие гости поправляли перед ним свой туалет: дом этот принадлежал когда-то богатому купцу, но теперь проторговавшемуся и спившемуся. Далее затем следовало зало с расписными стенами, на которых изображены были беседки, сады, разные гуляющие дамы, к большей части которых арестанты приделали углем усы. Кругом всех стен шли нары, на которых арестанты лежали и сидели. При появлении Вихрова и смотрителя они все вскочили и вытянулись.

— А внизу у вас — женское отделение? — спросил Вихров, чтобы что-нибудь только спросить смотрителя: вид всех этих людей не то что испугал, но как-то смутил и сконфузил Вихрова.

— Внизу — женское, — отвечал тот, покорно склоняя свою голову.

— Которые же вам из арестантов грубили? — спросил Вихров, вспомнив, наконец, главную причину своего посещения острога.

— Вот-с эти трое, — отвечал смотритель, показывая на двух довольно молодцеватых арестантов и на третьего — еще молодого малого, но совсем седого.

Вихров обратился к двум первым арестантам:

— За что вы посажены?

— Не знаем, ваше благородие! — отвечал один из них.

— Как не знаете? Но кто вы такие? — прибавил Вихров.

— Не знаем, ваше благородие, — отвечал и на это арестант.

— Стало быть, вы — не помнящие родства? — продолжал Вихров.

— Точно так, ваше благородие! — отвечал арестант, и на губах его промелькнула, как кажется, легкая насмешка.

— Руки по швам! — крикнул было Вихров.

Арестант на это еще более усмехнулся.

— Уж это, ваше благородие, командовали нам, приказывали многие! Нет-с, я не солдат, — отвечал арестант, и насмешливая улыбка по-прежнему не сходила с его губ.

— Но где же ты пробывал все время до острога? — продолжал спрашивать его Вихров.

— Да где, ваше высокоблагородие, пробывал?.. Где день, где ночь!

— Но где же именно? Что за ответ: где день, где ночь.

— Не упомню, ваше благородие.

— Как не помнишь! — воскликнул Вихров. — Неужели тебе не совестно говорить подобные вещи?

Арестант моргал только при этом слегка глазами.

— Не упомню-с! — повторил он еще раз.

— А ты где жил? — обратился Вихров к другому арестанту.

— А я там же, где и он, супротив его-с! — отвечал тот с еще большим, кажется, нахальством, чем товарищ его.

Прочие арестанты довольно громко при этом засмеялись, и Вихров сам тоже не мог удержаться и усмехнулся; а смотритель развел только горестно руками.

— Вот и поговори с ними, и посуди их, — произнес он как бы сам с собою.

— Что же такое они вам нагрубили? — обратился к нему Вихров.

— То, что не слушаются, делают — что хотят! Голубей вон под нарами завели; я стал их отбирать, не дают!

— Вы заводили голубей? — спросил Вихров опять первого арестанта.

— Да, это виноваты, ваше благородие, точно что завели: скучно ведь здесь оченно сидеть-то, так эту забавку маленькую завели было…

— Да где же вы достали голубей?

— Я достал, — отвечал арестант откровенно. — Меня к допросу тоже в суд водили, я шел по площади да и словил их, принес сюда в рукаве; тут они и яички у нас нанесли и новых молодых вывели.

— Но все-таки, когда смотритель стал у тебя требовать их, отчего ж ты не отдавал их ему?

— Жалко, ваше благородие, было: мы тоже привыкли к ним; а потом мы и отдали-с!

— Отдали? — обратился Вихров к смотрителю.

— Отдали-с! Голуби-то у меня и теперь с опечатанными крыльями гуляют на дворе. Прикажете принести? — говорил смотритель.

— После. В этом только грубость арестантов и состояла? — прибавил Вихров.

— Нет, вон за этим молодцом много еще и других историй, — произнес смотритель, показывая на первого арестанта, — его вон на двор нельзя выпустить!

Арестант при этом заметно сконфузился и потупил глаза в землю.

— Почему нельзя выпустить? — спросил Вихров.

— А потому-с… — отвечал смотритель и, как видно, не решался доканчивать своего обвинения.

— Все это одна напраслина на меня, ваше высокоблагородие, — говорил арестант окончательно сконфуженным голосом.

— Какая же напраслина — на других же не говорят.

— Это все, ваше высокоблагородие, Гаврюшка вам солдат насказал, — говорил арестант.

— Ну, хоть и Гаврюшка — что же?

— А то, ваше благородие, что он перед тем только четвертак с меня на полштофа требовал.

— За что же он именно требовал с тебя? — вмешался в их разговор Вихров.

— Прах его знает! — отвечал арестант, по-прежнему сконфуженным голосом.

— В чем же именно он еще обвиняется? — отнесся Вихров к смотрителю.

— А в том, ваше высокоблагородие, что по инструкции их каждый день на двор выпускают погулять; а у нас женское отделение все почесть на двор выходит, вот он и завел эту методу: влезет сам в окно да баб к себе, арестанток, и подманивает.

Арестант при этом обвинении окончательно уже покраснел, как рак вареный. Прочие арестанты — кто тихонько смеялся себе в кулак, кто только улыбался.

— И те подходили к нему? — спрашивал Вихров.

— Еще бы! Бунт такой на меня подняли, когда я запретил было им к окнам-то подходить: «Что, говорят, ты свету божьего, что ли, нас лишаешь!» Хорош у них свет божий!

— Что же, ты подманивал арестанток? — спросил Вихров арестанта.

— Да так, ваше благородие, пошутил раз как-то, — отвечал тот.

— Да, пошутил! Отчего же Катька-то в таком теперь положении?

— Я ничего того не знаю.

— Кто же знает-то — я, что ли?

— Да, может, и вы; я неизвестен в том.

— Как же я? Ах ты, подлец этакой!.. Вот, ваше высокородие, как они разговаривают! — жаловался смотритель Вихрову, но тот в это время все свое внимание обратил на моложавого, седого арестанта.

— Ты за что посажен? — обратился он к нему, наконец, с вопросом.

— За покражу церковных вещей-с, — отвечал тот.

— Что же такое он вам грубил? — обратился Вихров к смотрителю.

— Да тоже вон голубей-то не давал, — отвечал тот.

— И больше ничего?

— Больше ничего-с.

— Отчего ты такой седой — который тебе год? — спросил Вихров арестанта.

— Двадцать пять всего-с. Я в одну ночь поседел.

— Как так?

— Так-с! Испугался очень, укравши эти самые вещи.

— Но как же ты украл их?

У парня при этом как-то лицо все подернуло и задрожали губы.

— Я-с, — начал он каким-то отрывистым голосом, — за всенощную пришел-с и спрятался там вверху на этих палатцах-то, что ли, как они там называются?

— На хорах.

— Да-с!.. Священники-то как ушли, меня в церкви-то они и заперли-с, а у спасителя перед иконой лампадка горела; я пошел — сначала три камешка отковырнул у богородицы, потом сосуды-то взял-с, крест, потом и ризу с Николая угодника, золотая была, взял все это на палатцы-то и унес, — гляжу-с, все местные-то иконы и выходят из мест-то своих и по церкви-то идут ко мне. Я стал кричать, никто меня не слышит, а они ходят тут-с! «Подай, говорят, подай нам наше добро!» Я хочу им подать, а у меня руки-то не действуют. Потом словно гроб какой показался мне.

— Какой гроб?

— Не знаю-с. Меня поутру, как священники-то пришли служить, замертво почесть подняли, со всеми этими поличными моими вещами, и прямо же тогда в острог, в лазарет, и привезли.

— С этого времени ты поседел?

— С этого самого разу-с, — отвечал малый.

В числе арестантов Вихров увидел и своего подсудимого Парфена, который стоял, как-то робко потупя глаза, и, видимо, держал себя, как человек, находящийся в непривычном ему обществе.

Вихров довольно отрывисто и довольно нескладно сказал арестантам, чтобы они не буянили и слушались смотрителя, а что в противном случае они будут наказаны.

— Мы слушаемся, ваше благородие, — отвечало несколько голосов, но насмешливый оттенок явно слышался в тоне их голоса.

Чтобы дать такое же наставление и женщинам, Вихров, по просьбе смотрителя, спустился в женское отделение.

— Вы к окнам не смейте подходить, когда арестанты на дворе гуляют! — сказал он арестанткам.

— Нам зачем подходить — пошто! — отвечала одна старуха.

— Вот это самая Катюшка-то и есть! — сказал потихоньку смотритель, показывая Вихрову на одну довольно еще молодую женщину, сидевшую в темном углу.

Вихров подошел к ней. Арестантка встала.

— Давно ли ты содержишься в остроге? — спросил Вихров, осматривая ее круглый стан.

— Полтора года-с, — отвечала арестантка.

— Но как же ты очутилась в таком положении?

— Да что кому за дело до того? — отвечала арестантка.

— Да дело-то не до тебя, а до порядков в остроге.

— Мы не в одном остроге сидим, а нас и по улицам водят, — отвечала арестантка.

— Да, но вас водят с конвоем.

— А конвойные-то разве святые?

— Кто же такой именно этот конвойный?

— Я не знаю-с!.. Солдат — известно!.. Разве сказывают они, как им клички-то, — отвечала довольно бойко арестантка, видно, заранее уже наученная и приготовленная, как говорить ей насчет этого предмета.

Вихров пошел из острога. Все, что он видел там, его поразило и удивило. Он прежде всякий острог представлял себе в гораздо более мрачном виде, да и самые арестанты показались ему вовсе не закоренелыми злодеями, а скорей какими-то шалунами, повесами.

— Скажите, отчего эти два арестанта называют себя не помнящими родства? — спросил он провожавшего его смотрителя.

— Солдаты, надо быть, беглые, — отвечал тот, — ну, и думают, что «пусть уж лучше, говорят, плетьми отжарят и на поселение сошлют, чем сквозь зеленую-то улицу гулять!»