Люди сороковых годов

Большой каменный дом Александры Григорьевны Абреевой стоял в губернском городе в довольно глухом переулке и был уже довольно в ветхом состоянии. На пожелтелой крыше его во многих местах росла трава; штукатурка и разные украшения наружных стен обвалились. В верхнем этаже некоторые окна были с выбитыми стеклами, а в других стекла были заплеснелые, с радужными отливами; в нижнем этаже их закрывали тяжелые ставни. К главному подъезду вели железные ворота, на которых виднелся расколовшийся пополам герб фамилии Абреевых. Его держали два льва, — один без головы, а другой без всей задней части. Часов в одиннадцать утра перед этим домом остановился экипаж Вихровых. Михайло Поликарпович сейчас же послал своего лакея Ваньку, малого лет семнадцати и сильно глуповатого, вызвать к нему сторожа при доме. Ванька сначала подбежал проворно и с усердием, но едва только отворил железную калитку как сейчас же остановился. Ванька был большой трус: вообще, въезжая в какой-либо город, он уже чувствовал некоторую робость; он был больше сын деревни и природы! А тут он увидал перед собою огромный двор, глухо заросший травою, — взади его, с несколькими входами, полуразвалившийся флигель, и на единственной протоптанной и ведущей к нему дорожке стояла огромная собака, которая на него залаяла. Ванька очутился в невыносимом положении: не идти дальше — он барина боялся; идти — собака устрашала. Он начал уговаривать ее нежнейшими именами и почти умоляющим голосом: «Ну, лапушка; ну, милая, полно, я свой, свой!» Лапушка как бы сжалилась над ним и, перестав лаять, сошла даже с дорожки. Ванька бросился во флигель, но в которую дверь было торгнуться? Ну, как попадет не туда — выйдет какой-нибудь барин; и зубы ему начистит! Но собака опять пролаяла; Ванька схватился за первую скобку и отворил дверь. В довольно просторной избе он увидел пожилого, но еще молодцеватого солдата, — в рубашке и в штанах с красным кантом, который с рубанком в руках, стоял около столярного верстака по колено в наструганных им стружках.

— Ты, дяденька, сторож? — спросил Ванька дрожащим голосом.

— Я, — отвечал солдат неторопливо.

Его, кажется, по преимуществу озадачило глуповатое лицо Ваньки.

— К барину нашему пожалуйте, сделайте милость! — продолжал тот.

— К какому барину?

— К нашему, чтой-то, помилуйте! — произнес Ванька, усмехаясь, — у ворот, вон, дожидается.

— Да пошто я ему?

— Надо, видно, — помилуйте; пойдите, пожалуйста!

Солдат пожал плечами.

— Не разберешь тебя, парень, хорошенько; бог тебя знает! — сказал он и начал неторопливо стряхивать с себя стружки и напяливать на себя свой вицмундиришко.

— Барин послал: «Позови, говорит, сторожа!» — толковал ему Ванька.

Солдат ничего уже ему не отвечал, а только пошел. Ванька последовал за ним, поглядывая искоса на стоявшую вдали собаку. Выйди за ворота и увидев на голове Вихрова фуражку с красным околышком и болтающийся у него в петлице георгиевский крест, солдат мгновенно вытянулся и приложил даже руки по швам.

— Барыня ваша квартиру, вот, мне в низу вашем отдала; вот и письмо ее к тебе, — сказал полковник, подавая ему письмо.

— Грамоте, ваше высокородие, я не знаю; все равно, пожалуйте-с.

— Разумеется, все равно! — сказал Вихров, вылезая из экипажа.

Солдат слегка поддержал его под руку; поддержал также и Пашу; потом молодецки распахнул ворота, кивнул головой кучеру, чтобы тот въезжал, и бросился к крыльцу.

— Ставни, ваше высокородие, позвольте напредь всего отпереть!

Затем отпер их и отворил перед Вихровыми дверь. Холодная, неприятная сырость пахнула на них. Стены в комнатах были какого-то дикого и мрачного цвета; пол грязный и покоробившийся; но больше всего Павла удивили подоконники: они такие были широкие, что он на них мог почти улечься поперек; он никогда еще во всю жизнь свою не бывал ни в одном каменном доме.

— В прочих комнатах, ваше высокородие, прикажете ставни отворять? Через коридор каменный к ним ход, — темный такой, прах его дери! — спросил солдат.

— Нет, не надо, — отвечал полковник: — эта вот комната для детей, а там для меня.

— И то, ваше высокородие; отворишь, пожалуй, и не затворишь: петли перержавели; а не затворять тоже опасно; не дорого возьмут и влезут ночью.

Все эти слова солдата и вид комнат неприятно подействовали на Павла; не без горести он вспомнил их светленький, чистенький и совершенно уже не страшный деревенский домик. Ванька между тем расхрабрился: видя, что солдат, должно быть, очень барина его испугался, — принялся понукать им и наставления ему давать.

— Ставь вот тут, — говорил он, внося с ним разные вещи, — а еще солдат, не знаешь, куда ставить.

— Тут и ставят, — отвечал тот ему серьезно, но покорно.

— Как твоя фамилия? — спросил полковник служивого, видя, как тот все проворно и молодецки делает.

Солдат опять мгновенно вытянулся и приложил руки по швам.

— Симонов, ваше высокородие! — отвечал он.

— Какого полка?

— Бомбандир, ваше высокородие, первой артиллерийской бригады.

— Я сам, брат, военный, — кавказец; в действующей все служил.

— Это видать так, ваше высокородие!

— Пять раз ранен.

— Помилуй бог, ваше высокородие, всякого!

— А ты ранен?

— Никак нет, ваше высокородие; в двух кампаниях был — в турецкой и польской, — бог уберег. Потому у нас артиллеристов мало ранят; коли конница успела наскакать, так сомнет тебя уже насмерть.

— Ну тоже как и издали лафеты начнут подбивать, попадет по прислуге.

— Да это точно, ваше высокородие.

— А ты вот что скажи мне, — продолжал полковник, очень довольный бойкими ответами солдата, — есть ли у тебя жена?

— Есть, ваше высокородие; имеется старушоночка.

— Так не может ли она нам стряпать, поварихой нам быть?

— Да это что же? С великим нашим удовольствием; сумеет ли только!

— Э, брат, сумеет ли! — воскликнул полковник: — ты знаешь, солдатская еда: хлеб да вода.

— А уж каша, ваше высокородие, так и мать наша, — подхватил Симонов, пожав слегка плечами.

Полковник очень был им доволен и перешел затем к довольно щекотливому предмету.

— Я вот, — начал он не совсем даже твердым голосом: — привезу к вам запасу всякого… ну, тащить вы, полагаю, не будете, а там… сколько следует — рассчитаем.

— Рассчитаем, ваше высокородие, сколько тоже гарнцев муки, крупы, фунтов говядины… В расчете это будем делать.

Полковник остался окончательно доволен Симоновым. Потирая от удовольствия руки, что обеспечил таким образом материальную сторону своего птенчика, он не хотел медлить заботами и о духовной стороне его жизни.

— Ванька! — крикнул он, — поди ты к Рожественскому попу; дом у него на Михайловской улице; живет у него гимназистик Плавин; отдай ты ему вот это письмо от матери и скажи ему, чтобы он сейчас же с тобою пришел ко мне.

Ванька не трогался с места; лицо его явно подернулось облаком грусти.

«Где эта, черт, Михайловская улица, — где найти там дом попа, — а там, пожалуй, собака опять!» — мелькало в его простодушной голове.

— Что ж ты стоишь?.. — проговорил полковник, вскидывая на него свои серые навыкате глаза.

Ванька сейчас же повернулся и пошел: он по горькому опыту знал, что у барина за этаким взглядом такой иногда следовал взрыв гнева, что спаси только бог от него!

Уйдя, он, впрочем, скоро назад воротился.

— Симонов пошел-с! — сказал он, как-то прячась весь в себя.

— А ты и того сделать не сумел, — сказал ему с легким укором полковник.

— Мне самовар ставить надо-с, — отвечал Ванька и поспешил уйти.

Ванька, упрашивая Симонова сходить за себя, вдруг бухнул, что он подарит ему табаку курительного, который будто бы растет у них в деревне.

— Какой-такой табак этот? — спросил тот не без удивления.

— Табак настоящий, хороший, — отвечал Ванька без запинки.

Симонов был человек неглупый; но, тем не менее, идя к Рожественскому попу, всю дорогу думал — какой это табак мог у них расти в деревне. Поручение свое он исполнил очень скоро и чрез какие-нибудь полчаса привел с собой высокого, стройненького и заметно начинающего франтить, гимназиста; волосы у него были завиты; из-за борта вицмундирчика виднелась бронзовая цепочка; сапоги светло вычищены.

— Матушка ваша вот писала вам, — начал полковник несколько сконфуженным голосом, — чтобы жить с моим Пашей, — прибавил он, указав на сына.

— Да, она писала мне, — отвечал Плавин вежливо полковнику; но на Павла даже и не взглянул, как будто бы не об нем и речь шла.

— Это вот квартира вам, — продолжал полковник, показывая на комнату: — а это вот человек при вас останется (полковник показал на Ваньку); малый он у меня смирный; Паша его любит; служить он вам будет усердно.

— Я служить, Михайло Поликарпович, завсегда вам готов, — отвечал Ванька умиленным голосом и потупляя свои глаза.

Молодой Плавин ничего не отвечал, и Павлу показалось, что на его губах как будто бы даже промелькнула насмешливая улыбка. О, как ему досадно было это деревенское простодушие отца и глупый ответ Ваньки!

— Мамаша ваша мне говорила, что вы вот и позайметесь с Пашей.

— Она мне и об этом писала, — отвечал Плавин.

— Вы ведь, кажется, в пятом классе? — спрашивал его полковник.

— В пятом.

— Вот бы мне желалось знать, в какой мой попадет. Кабы вы были так добры, проэкзаменовали бы его…

— Но теперь как же это?.. Это неудобно! — отвечал Плавин и опять, как показалось Павлу, усмехнулся.

— Что за экзамен теперь, какие глупости! — почти воскликнул тот.

— Родительскому-то сердцу, понимаете, хочется поскорее знать, — говорил, не обращая внимания на слова сына и каким-то жалобным тоном, полковник.

Павел выходил из себя на отца.

— Вы из арифметики сколько прошли? — обратился к нему, наконец, Плавин, заметно принимая на себя роль большого.

— Первую и вторую часть.

— А из грамматики?

— Синтаксис и разбор.

— А из латинского и географии?

— Из латинского — этимологию, а из географии — всеобщую…

— Их, вероятно, во второй, а может быть, и в третий класс примут, — сказал Плавин полковнику.

— Хорошо, как бы в третий; все годом меньше, подешевле воспитание выйдет.

Павел старался даже не слушать, что говорил отец.

Плавин встал и начал раскланиваться.

— Милости прошу завтра и переезжать, — сказал ему полковник.

— Очень хорошо-с, — отвечал Плавин сухо и проворно ушел.

«Какими дураками мы ему должны показаться!» — с горечью подумал Павел. Он был мальчик проницательный и тонких ощущений.

Полковник, между тем, продолжал самодовольствовать.

— Квартира тебе есть, учитель есть! — говорил он сыну, но, видя, что тот ему ничего не отвечает, стал рассматривать, что на дворе происходит: там Ванька и кучер вкатывали его коляску в сарай и никак не могли этого сделать; к ним пришел наконец на помощь Симонов, поколотил одну или две половицы в сарае, уставил несколько наискось дышло, уперся в него грудью, велел другим переть в вагу, — и сразу вдвинули.

— Эка прелесть, эка умница этот солдат!.. — восклицал полковник вслух: — то есть, я вам скажу, — за одного солдата нельзя взять двадцати дворовых!

Он постоянно в своих мнениях отдавал преимущество солдатам перед дворовыми и мужиками.