Люди сороковых годов

Любовь слепа: Павел ничего не видел, что Мари обращалась с ним как с очень еще молодым мальчиком, что m-me Фатеева смотрела на него с каким-то грустным участием и, по преимуществу, в те минуты, когда он бывал совершенно счастлив и доволен Мари. Успокоенный словами Фатеевой, что у Мари ничего нет в Москве особенного, он сознавал только одно, что для него величайшее блаженство видаться с Мари, говорить с ней и намекать ей о своей любви. Сказать ей прямо о том у него не хватало, разумеется, ни уменья, ни смелости, тем более, что Мари, умышленно или нет, но даже разговор об чем бы то ни было в этом роде как бы всегда отклоняла, и юный герой мой ограничивался тем, что восхищался перед нею выходившими тогда библейскими стихотворениями Соколовского. [Соколовский Владимир Игнатьевич (1808—1839) – поэт. А.И.Герцен в «Былом и думах» называет его автором «довольно хороших стихотворений». За сочинение куплетов, осмеивающих Александра I и Николая I, был заключен в Шлиссельбургскую крепость и затем выслан в Вологду.]

И скрылась из вида долина Гарана,

И млечной утварью свет божий, —

декламировал он, почему-то воображая, что слова «долина Гарана» и «млечная утварь» обрисовывают его чувства.

— Вы знаете, этот господин сослан? — говорил Павел.

— Да, знаю! — отвечала Мари.

— И знаете, за какое стихотворение?

— Гм! Гм! — подтвердила Мари.

— Шутка недурная-с! — подхватил Павел.

Мари ничего на это не сказала и только улыбнулась, но Павел, к удовольствию своему, заметил, что взгляд ее выражал одобрение. «Черт знает, как она умна!» — восхищался он ею мысленно.

Когда Мари была уже очень равнодушна с Павлом, он старался принять тон разочарованного.

читал он, кивая с грустью в такт головою и сам в эти минуты действительно искреннейшим образом страдал.

Однажды он с некоторою краскою в лице и с блистающими глазами принес Мари какой-то, года два уже вышедший, номер журнала, в котором отыскал стихотворение к N.N.

— О жрица неги! — начал он читать, явно разумея под этой жрицей Мари, —

Мари на это стихотворение не сделала ни довольного, ни недовольного вида, даже не сконфузилась ничего, а прослушала как бы самую обыкновенную вещь.

Вскоре после того Павел сделался болен, и ему не велели выходить из дому. Скука им овладела до неистовства — и главное оттого, что он не мог видаться с Мари. Оставаясь почти целые дни один-одинешенек, он передумал и перемечтал обо всем; наконец, чтобы чем-нибудь себя занять, вздумал сочинять повесть и для этого сшил себе толстую тетрадь и прямо на ней написал заглавие своему произведению: «Чугунное кольцо». Героем своей повести он вывел казака, по фамилии Ятвас. В фамилии этой Павел хотел намекнуть на молодцеватую наружность казака, которою он как бы говорил: я вас, и, чтобы замаскировать это, вставил букву «т». Ятвас этот влюбился в губернском городе в одну даму и ее влюбил в самого себя. В конце повести у них произошло рандеву в беседке на губернском бульваре. Дама призналась Ятвасу в любви и хотела подарить ему на память чугунное кольцо, но по этому кольцу Ятвас узнает, что это была родная сестра его, с которой он расстался еще в детстве: обоюдный ужас и — после того казак уезжает на Кавказ, и там его убивают, а дама постригается в монахини. Рвение Павла в этом случае до того дошло, что он эту повесть тотчас же сам переписал, и как только по выздоровлении пошел к Имплевым, то захватил с собой и произведение свое. Есперу Иванычу сказать об нем он побоялся, но Мари признался, даже и дал ей прочесть свое творение.

— Главное тут, кузина, — говорил он, — мне надобен дневник женщины, и я никак не могу подделаться под женский тон: напишите, пожалуйста, мне этот дневник!

— Хорошо, — сказала Мари и немного улыбнулась.

Когда Вихров через несколько дней пришел к ним, она встретила его с прежней полуулыбкой.

— Ты все тут о любви пишешь, — сказала она, не глядя на него.

— Да, — отвечал он, напротив, уставляя на нее глаза свои.

Дневником, который Мари написала для его повести, Павел остался совершенно доволен: во-первых, дневник написан был прекрасным, правильным языком, и потом дышал любовью к казаку Ятвасу. Придя домой, Павел сейчас же вписал в свою повесть дневник этот, а черновой, и особенно те места в нем, где были написаны слова: «о, я люблю тебя, люблю!», он несколько раз целовал и потом далеко-далеко спрятал сию драгоценную для него рукопись.

Касательно дальнейшей судьбы своего творения Павел тоже советовался с Мари.

— Я вот, как приеду в Москву, поступлю в университет, сейчас же напечатаю.

— Погодил бы немножко, ты молод еще очень! — возражала та.

— Но я не то, что сам напечатаю, а отнесу ее к какому-нибудь книгопродавцу, — объяснил Павел, — что ж, тот не убьет же меня за это: понравится ему — возьмет он, а не понравится — откажется! Печатаются повести гораздо хуже моей.

— И то правда! — согласилась Мари.

Покуда герой мой плавал таким образом в счастии любви, приискивая только способ, каким бы высказать ее Мари, — в доме Имплевых приготовлялось для него не совсем приятное событие. Между Еспером Иванычем и княгинею несколько времени уже шла переписка: княгиня, с видневшимися следами слез на каждом письме, умоляла его переселиться для лечения в Москву, где и доктора лучше, и она сама будет иметь счастье быть при нем. Есперу Иванычу тоже хотелось: ему, может быть, даже думалось, что один вид и присутствие до сих пор еще любимой женщины оживят его. Анна Гавриловна также не имела ничего против этого: привыкшая исполнять малейшее желание своего идола, она в этом случае заботилась только о том, как его — такого слабого — довезти до Москвы. Наконец Еспер Иваныч призвал Мари и велел написать к княгине, что он переезжает в Москву. Мари приняла это известие с неописанным восторгом; как бы помешанная от радости, она начала целовать руки у отца, начала целовать Анну Гавриловну.

— Да что же вы, матушка барышня, прежде-то не сказали, что вам так хочется в Москву? — проговорила та.

— Не смела, Анна Гавриловна: я думала, что век уж здесь стану жить.

— Да что же у вас, жених, что ли, там какой есть, который вам нравится?

— Все есть, там блаженство! — проговорила Мари и, закрыв себе лицо руками, убежала.

— Надо скорей же ехать! — проговорил Еспер Иваныч, взглянув значительно на Анну Гавриловну.

— Да! — отвечала та в некотором раздумье и тотчас же пошла сделать некоторые предварительные распоряжения к отъезду.

Первая об этом решении узнала Фатеева, приехавшая к Имплевым ранее Павла. Известие это, кажется, очень смутило ее. Она несколько времени ходила по комнате.

— Я, в таком случае, сама перееду в деревню, — проговорила она, садясь около Мари и стряхивая с платья пыль.

Мари посмотрела на нее.

— А муж разве пустит? — спросила она.

— Вероятно! — отвечала Фатеева, как-то судорожно передернув плечами. — Он здесь, ко всем для меня удовольствиям, возлюбленную еще завел… Все же при мне немножко неловко… Сам мне даже как-то раз говорил, чтобы я ехала в деревню.

— Что ж ты будешь там одна в глуши делать? — спросила ее Мари с участием.

— Умирать себе потихоньку; по крайней мере, там никто не будет меня мучить и терзать, — отвечала m-me Фатеева, закидывая голову назад.

Мари смотрела на нее с участием.

— А Постен тоже переедет в деревню? — спросила она, но таким тихим голосом, что ее едва можно было слышать.

— Вероятно! — отвечала с мелькнувшей на губах ее улыбкой Фатеева. — На днях как-то вздумал пикник для меня делать… Весь beau monde здешний был приглашен — дрянь ужасная все!

Проговоря это, m-me Фатеева закрыла глаза, как бы затем, чтобы не увидели в них, что в душе у ней происходит.

— Право, — начала она, опять передернув судорожно плечами, — я в таком теперь душевном состоянии, что на все готова решиться!

Мари ничего на это не сказала и потупила только глаза. Вскоре пришел Павел; Мари по крайней мере с полчаса не говорила ему о своем переезде.

— Ты знаешь, — начала, наконец, она, — мы переезжаем в Москву! — Голос ее при этом был неровен, и на щеках выступил румянец.

— А я-то как же? — воскликнул наивно Павел.

— Ты сам скоро переедешь в Москву, — поспешила ему сказать Мари; румянец уже распространился во всю щеку.

— А вы также уезжаете? — отнесся Павел к Фатеевой.

— Я уезжаю в деревню, — отвечала она; выражение лица ее в эту минуту было какое-то могильное.

— Совсем уж один останусь! — проговорил Павел и сделался так печален, что Мари, кажется, не в состоянии была его видеть и беспрестанно нарочно обращалась к Фатеевой, но той тоже было, по-видимому, не до разговоров. Павел, посидев немного, сухо раскланялся и ушел.

— Совсем молодой человек в отчаянии! — проговорила m-me Фатеева.

Мари держала глаза опущенными в землю.

— Это на вашей душе грех! — прибавила Фатеева.

— Ей-богу, я ни в чем тут не виновата! — возразила Мари серьезно. — Как же я должна была поступить?

— Не знаю, — сказала Фатеева.

Мари задумалась.

Павел от огорчения в продолжение двух дней не был даже у Имплевых. Рассудок, впрочем, говорил ему, что это даже хорошо, что Мари переезжает в Москву, потому что, когда он сделается студентом и сам станет жить в Москве, так уж не будет расставаться с ней; но, как бы то ни было, им овладело нестерпимое желание узнать от Мари что-нибудь определенное об ее чувствах к себе. Для этой цели он приготовил письмо, которое решился лично передать ей.

«Мари, — писал он, — вы уже, я думаю, видите, что вы для меня все: жизнь моя, стихия моя, мой воздух; скажите вы мне, — могу ли я вас любить, и полюбите ли вы меня, когда я сделаюсь более достойным вас? Молю об одном — скажите мне откровенно!»

От Еспера Иваныча между тем, но от кого, собственно, — неизвестно, за ним уж прислали с таким приказом, что отчего-де он так давно не бывал у них и что дяденька завтра уезжает совсем в Москву, а потому он приходил бы проститься. Павел, захватив письмо с собой, побежал, как сумасшедший, и действительно в доме у Имплевых застал совершенный хаос: все комнаты были заставлены сундуками, тюками, чемоданами. Мари была уже в дорожном платье и непричесанная, но без малейшего следа хоть бы какой-нибудь печали в лице. Павел пробовал было хоть на минуту остаться с ней наедине, но решительно это было невозможно, потому что она то укладывала свои ноты, книги, то разговаривала с прислугой; кроме того, тут же в комнате сидела, не сходя с места, m-me Фатеева с прежним могильным выражением в лице; и, в заключение всего, пришла Анна Гавриловна и сказала моему герою: «Пожалуйте, батюшка, к барину; он один там у нас сидит и дожидается вас».

Павел, делать нечего, пошел.

Еспер Иваныч, увидев племянника, как бы повеселел немного.

— Ну, и ты приезжай скорее в Москву! — сказал он.

— Я приеду, дядя, — отвечал Павел.

— Да, приезжай! — повторил Еспер Иваныч. — Аннушка! — крикнул он.

Та вошла.

— Дай мне вон оттуда, — сказал он.

Аннушка на это приказание отперла стоявшую на столе шкатулку и подала из нее Есперу Иванычу пакет.

— Это тебе, — сказал он, подавая пакет Павлу, — тут пятьсот рублей. Если отец не будет тебя пускать в университет, так тебе есть уж на что ехать.

— Дяденька, зачем вы беспокоитесь: отец отпустит меня! — проговорил Павел сконфуженным голосом.

— Все лучше; отпустит — хорошо, а не отпустит — ты все-таки обеспечен и поедешь… Маша мне сказывала, что ты хочешь быть ученым, — и будь!.. Это лучшая и честнейшая дорога для всякого человека.

— Я постараюсь быть им, и отец мне никогда не откажет в том, — произнес Павел, почти нехотя засовывая деньги в карман. Посидев еще немного у дяди и едва заметив, что тот утомился, он сейчас же встал.

— Я уж пойду к кузине, — сказал он, — прощайте дядя.

— Прощай! — проговорил Еспер Иваныч и поспешил племянника поскорее поцеловать. Он боялся, кажется, расплакаться и, чтобы скрыть это, усилился даже прибавить с усмешкою: — Не плачь, не плачь, скоро воротимся!

Павел почти бегом пробежал переходы до комнаты Мари, но там его не пустили, потому что укладывали белье.

— Мари, я совсем уже ухожу и желаю с вами проститься! — воскликнул он чуть-чуть не отчаянным голосом.

— Я сейчас выйду! — отвечала Мари и действительно показалась в дверях.

За нею тоже вышла и m-me Фатеева и, завернувшись, по обыкновению, в шаль, оперлась на косяк.

Одна только совершенно юношеская неопытность моего героя заставляла его восхищаться голубоокою кузиною и почти совершенно не замечать стройную, как пальма, m-me Фатееву.

— Ну-с, извольте, во-первых, хорошенько учиться, а во-вторых, приезжайте в Москву! — сказала Мари и подала Павлу руку.

— Слушаю-с, — отвечал он комическим тоном и как-то совершенно механически целуя ее руку, тогда как душа его была полна рыданиями, а руку ее он желал бы съесть и проглотить!

— Ну-с, адье! — повторил он еще раз.

— Адье, — повторила и Мари.

— Вы тоже скоро уезжаете? — обратился Павел к m-me Фатеевой.

— Тоже.

Он и ей протянул руку.

Она ему пожала ее.

Отдать письмо Мари, как видит сам читатель, не было никакой возможности.