Люди сороковых годов

Вихров, по приезде в город, как бы в вознаграждение за все претерпенное им, получил, наконец, от Мари ответ. Почерк ее при этом был ужасно тревожен и неровен.

«Я долго тебе не отвечала, — писала она, — потому что была больна — и больна от твоего же письма! Что мне отвечать на него? Тебе гораздо лучше будет полюбить ту достойную девушку, о которой ты пишешь, а меня — горькую и безотрадную — оставить как-нибудь доживать век свой!..»

Далее потом в письме был виден перерыв, и оно надолго, кажется, было оставлено и начато снова еще более тревожным почерком.

«Нет, мой друг, не верь, что я тебе писала; mais seulement, que personne ne sache; ecoutez, mon cher, je t'aime je t'aimerais toujours! [но только чтобы никто не знал, слушай, мой дорогой, я тебя люблю и буду любить всегда! (франц.).] Я долго боролась с собой, чтобы не сказать тебе этого… С тех пор, как увидала тебя в Москве и потом в Петербурге, — господи, прости мне это! — я разлюбила совершенно мужа, меньше люблю сына; желание теперь мое одно: увидаться с тобой. Что это у тебя за неприятности по службе, — напиши мне поскорее, не нужно ли что похлопотать в Петербурге: я поеду всюду и стану на коленях вымаливать для тебя!

Мари».

Первым делом Вихрова, по прочтении этого письма, было ехать к губернатору с тем, чтобы отпроситься у него в отпуск в Петербург.

В приемной он увидел того же скучающего адъютанта, который на этот раз и докладывать не пошел, а прямо ему объявил:

— Подождите тут; в двенадцать часов генерал выйдет.

По настоящим своим чувствованиям Вихров счел бы губернатора за первого для себя благодетеля в мире, если бы тот отпустил его в отпуск, и он все сидел и обдумывал, в каких бы более убедительных выражениях изложить ему просьбу свою.

В двенадцать часов генерал действительно вышел и, увидев Вихрова, как будто усмехнулся, — но не в приветствие ему, а скорее как бы в насмешку. Вихров почти дрожащими руками подал ему дело о бегунах.

— Поймали кого-нибудь? — спросил губернатор, не заглядывая даже в донесение.

— Я поймал, но у меня убежали, — отвечал Вихров; голос у него при этом дрожал.

Губернатор явно уже усмехнулся над ним какой-то презрительной и сожаления исполненной улыбкой и, повернувшись, хотел было уйти в свой кабинет. Вихров остановил его.

— Ваше превосходительство, мне надобно объясниться с вами наедине.

Начальник губернии молча указал ему на кабинет, и они оба вошли туда. Губернатор сел, а Вихров стоял на ногах перед ним.

— Я, ваше превосходительство, имею к вам покорнейшую просьбу: отпустите меня в отпуск, в Петербург… — начал он.

Губернатор уставил на него удивленные глаза, как бы желая убедиться, что он — помешался в уме или нет.

— Вам въезд в столицу запрещен, — проговорил он.

— Но я прошу это, как особой милости; я буду там и не покажусь никому из начальства.

Губернатор усмехнулся.

— Что же, вы хотите, чтобы я участвовал с вами в обмане вашем?

— Ваше превосходительство, у меня сестра там, единственная моя родная, умирает и желает со мной повидаться, — проговорил Вихров, думая разжалобить начальника губернии.

Тот пожал на это плечами.

— Что ж делать, но я все-таки не могу изменять для вас законов, — проговорил он.

— Но неужели же, ваше превосходительство, я здесь на всю жизнь заключен, не сделав никакого преступления? — сказал Вихров.

— То есть как заключены? — спросил губернатор.

— Тем, что я не могу воспользоваться дарованным всем чиновникам правом — уехать в отпуск.

Губернатор уставил на него опять как бы несколько насмешливый взгляд.

— Вы не чиновник здесь, а сосланный, — объяснил он.

Вихров видел, что ни упросить, ни убедить этого человека было невозможно; кровь прилила у него к голове и к сердцу.

— Вторая моя просьба, — начал он, сам не зная хорошенько, зачем это говорит, и, может быть, даже думая досадить этим губернатору, — вторая… уволить меня от производства следствий по делам раскольников.

Начальник губернии вопросительно взглянул на него.

— Я не могу этих дел исполнять, — говорил Вихров.

Начальник губернии не говорил ни слова и продолжал на него смотреть.

— Вы заставляете меня, — объяснял Вихров, — делать обыски в домах у людей, которые по своим религиозным убеждениям и по своему образу жизни, может быть, гораздо лучше, чем я сам.

Начальник губернии стал уж слушать его с некоторым любопытством. Слова Вихрова, видимо, начали его интересовать даже.

— Я, как какой-нибудь азиатский завоеватель, ломаю храмы у людей, беспрекословно исполняю желание какого-то изувера-попа единоверческого… — говорил между тем тот.

— Что же вы хотите всем этим сказать? — спросил наконец губернатор.

— То, что я с настоящею добросовестностью не могу исполнять этих поручений: это воспрещает мне моя совесть.

Губернатор усмехнулся.

— Вы напишите мне все это на бумаге; что мне слушать ваши словесные заявления!

— В донесении моем это отчасти сказано, — отвечал Вихров, — потому что по последнему моему поручению я убедился, что всеми этими действиями мы, чиновники, окончательно становимся ненавистными народу; когда мы приехали в селение, ближайшее к месту укрывательства бегунов, там вылили весь квас, молоко, перебили все яйца, чтобы только не дать нам съесть чего-нибудь из этого, — такого унизительного положения и такой ненависти от моего народа я не желаю нести!

— И это напишите, — сказал ему даже как-то кротко губернатор.

— И это написано-с, — отвечал Вихров. — В отпуск, значит, я никак не могу надеяться быть отпущен вами?

— Никак! — отвечал губернатор.

Вихров поклонился ему и вышел.

Губернатор, оставшись один, принялся читать последний его рапорт. Улыбка не сходила с его губ в продолжение всего этого чтения.

— Дурак! — произнес он, прочитав все до конца, и затем, свернув бумагу и положив ее себе в карман, велел подавать фаэтон и, развевая потом своим белым султаном, поехал по городу к m-me Пиколовой.

Он каждое утро обыкновенно после двенадцати часов бывал у нее, и муж ее в это время — куда хочет, но должен был убираться.

Первое намерение героя моего, по выходе от губернатора, было — без разрешения потихоньку уехать в Петербург, что он, вероятно, исполнил бы, но на крыльце своей квартиры он встретил прокурора, который приехал к брату обедать.

— Откуда это вы? — спросил тот.

Вихров рассказал ему — откуда и, объяснив свою надобность ехать в Петербург, признался, что он хочет самовольно уехать, так как губернатор никак не разрешает ему отпуска.

Прокурор отрицательно покачал головой.

— Ну, я не советовал бы вам этого делать, — проговорил он, — вы не знаете еще, видно, этого господина: он вас, без всякой церемонии, велит остановить и посадит вас в тюрьму, — и будет в этом случае совершенно прав.

— Но что же делать, что же делать? — говорил Вихров почти со слезами на глазах.

Захаревский пожал плечами.

— По-моему, самое благоразумное, — сказал он, — вам написать от себя министру письмо, изложить в нем свою крайнюю надобность быть в Петербурге и объяснить, что начальник губернии не берет на себя разрешить вам это и отказывается ходатайствовать об этом, а потому вы лично решаетесь обратиться к его высокопревосходительству; но кроме этого — напишите и знакомым вашим, кто у вас там есть, чтобы они похлопотали.

Все это складно уложил в голове и Вихров.

«Напишу к министру и Мари, к Плавину, Абрееву, авось что-нибудь и выйдет», — подумал он и сообщил этот план прокурору.

Тот одобрил его.

— Но вы, однакоже, все-таки потом опять вернетесь сюда из Петербурга? — спросил его Захаревский.

— Никогда, если только меня оставят и не выгонят из Петербурга! — воскликнул Вихров и затем поспешил раскланяться с прокурором, пришел домой и сейчас же принялся писать предположенные письма.

В изобретении разных льстивых и просительных фраз он почти дошел до творчества: Сиятельнейший граф! — писал он к министру и далее потом упомянул как-то о нежном сердце того. В письме к Плавину он беспрестанно повторял об его благородстве, а Абрееву объяснил, что он, как человек новых убеждений, не преминет… и прочее. Когда он перечитал эти письма, то показался даже сам себе омерзителен.

— О, любовь! — воскликнул он. — Для тебя одной только я позволяю себе так подличать!

К Мари он написал коротенько:

«Сокровище мое, хлопочите и молите, чтобы дали мне отпуск, о чем я вместе с сим прошу министра. Если я еще с полгода не увижу вас, то с ума сойду».

Когда окончены были все эти послания, с Вихровым от всего того, что он пережил в этот день, сделался даже истерический припадок, так что он прилег на постель и начал рыдать, как малый ребенок.

Груня понять не могла, что такое с ним. Грустная, с сложенными руками, она стояла молча и смотрела на него.

Прокурор, между тем, усевшись с братом и сестрой за обед, не преминул объяснить:

— А я сейчас вашего постояльца встретил; он хлопочет и совсем желает уехать в Петербург.

— Скатертью ему и дорога туда! — подхватил инженер, которому до смерти уже надоел и сам Вихров и всякий разговор об нем.

Прокурор в это время мельком взглянул на сестру.

— Но, может быть, некоторые дамы будут скучать об нем, — проговорил он с полуулыбкой.

— Может быть, найдутся такие чувствительные сердца, благо они на свете не переводятся, — сказал инженер.

Юлия, слушая братьев, только бледнела.

— Что же, он свою Миликтрису Кирбитьевну, — спросил Виссарион, разумея под этим именем Грушу, — с собой берет?

— Нет, я подозреваю, что у него там есть какая-нибудь Кирбитьевна, к которой он стремится, — подхватил прокурор.

Юлия в это время делала салат, и глаза ее наполнились слезами.

— Уж салат-то наш, по крайней мере, не увлажняйте вашими слезами, — сказал ей насмешливо инженер.

Юлия поспешно отодвинула от себя салатник.

— Вам обоим, кажется, приятно мучить меня?! — проговорила она.

— Не мучить, а образумить тебя хотим, — сказал ей прокурор, — потому что он прямо мне сказал, что ни за что не возвратится из Петербурга.

— Что ж из этого? — возразила ему Юлия, уставляя на него еще полные слез глаза. — Он останется в Петербурге, и я уеду туда.

— Но кто ж тебя пустит? — спросил ее с улыбкой прокурор.

— Отец пустит; я скажу ему, что я хочу этого, — и он переедет со мной в Петербург.

— Вот это хорошо! — подхватил инженер. — А потом Вихрова куда-нибудь в Астрахань пихнут — и в Астрахань за ним ехать, его в Сибирь в рудники сошлют — и в рудники за ним ехать.

— Чтобы типун тебе на язык за это, — в рудники сошлют! — воскликнула Юлия и не в состоянии даже была остаться за столом, а встала и ушла в свою комнату.

— Вот втюрилась, дура этакая! — сказал инженер невеселым голосом.

— Да! — подтвердил протяжно и прокурор.