Люди сороковых годов

M-lle Прыхина, возвратясь от подружки своей Фатеевой в уездный городок, где родитель ее именно и был сорок лет казначеем, сейчас же побежала к m-lle Захаревской, дочери Ардальона Васильича, и застала ту, по обыкновению, гордо сидящею с книгою в руках у окна, выходящего на улицу, одетою, как и всегда, нарядно и причесанною по последней моде. Девица сия еще в первый раз является в моем рассказе, а потому я, по необходимости, должен об ней сказать хоть несколько слов. М-lle Юлия, имя ее, была довольно высока ростом, недурно сложена. Опытный наблюдатель, конечно бы, в ее наружности, как и в наружности ее братьев, заметил нечто не совсем благородное; так, например, черты лица у нее были какие-то закругленные, кожа заметно грубовата, белокурые волосы, как бывает это у горничных, какого-то грязного цвета. Впрочем, все это очень сглаживалось тем, что m-lle Юлия очень недурно себя держала, по-видимому, была девушка весьма неглупая, довольно начитанная и благоразумная!

Старик Захаревский (сама Захаревская уже умерла) обожал дочь, и они жили в их огромном доме только вдвоем. Женихов у сей милой девицы пока еще не было, — и не было потому именно, что она была горда и кой за кого выйти не хотела. М-lle Прыхина обожала Юлию и считала ее лучшим своим другом. О, наша милая Катишь была на это препредусмотрительная: у нее очень много было подружек. Одна у нее уйдет или рассорится с ней — она у другой гостит, другая сделается к ней холодна — она к третьей сейчас, — и у каждой из подружек своих она знала ее главную слабость; она знала, например, что Юлия никогда никого еще не любила и вместе с тем пламенно желала кого-нибудь полюбить.

— Какого я бель-ома встретила, боже ты мой, боже ты мой! — говорила Катишь, придя на этот раз к подружке и усаживаясь против нее.

— Кто такой? — спросила ее Юлия очень равнодушно.

Катишь ей неоднократно навирала и налыгала в этом отношении.

— Поль Вихров, — ах, какой красавец мужчина! Одет картинкой, ловок, умен!

Автор сильно подозревает, что m-lle Прыхина, по крайней мере в последнее свиданье, сама влюбилась в Вихрова, потому что начала об нем говорить почти с азартом каким-то.

— Где же ты видела его? — спросила Юлия, которая отчасти уже слышала, кто такой был Поль Вихров, давно ли он приехал и сколько у него душ; о наружности его она только ни от кого не слыхала таких отзывов.

— Я его видела у Клеопаши, — отвечала Прыхина.

— Говорят, это ее обожатель, — проговорила, как будто бы больше нехотя, Юлия.

— Ах, вздор какой, он родственник только ей и довольно близкий по Имплевым, — подхватила Прыхина: она всегда всякую подругу свою скрывала и отстаивала до последней возможности.

Юлия на это ей ничего не сказала, но Катишь очень хорошо видела, что она сильно ее заинтересовала Вихровым, а поэтому, поехав через неделю опять к Клеопатре Петровне, она и там не утерпела и сейчас же той отрапортовала:

— Как одна особа влюблена в твоего Поля, — чудо! — сказала она.

— Кто такая? — спросила Клеопатра Петровна недовольным голосом.

— Юлинька Захаревская.

— Где же она его видела?

— Она его совсем не видала, но я описала его наружность, голос, ум, сердце и привела ее в совершенный восторг!

— Зачем же ты это делала? — спросила Клеопатра Петровна.

— Ах, боже мой, зачем делала?.. Так, разговор был; надобно же о чем-нибудь говорить.

— Можно бы об чем-нибудь и другом говорить; ты понимаешь ли, что этим мне можешь повредить?

— Чем же я тебе могу повредить? — возразила с удивлением Катишь, ей в первый еще раз пришла в голову эта мысль.

— А тем, что, когда они встретятся, Юлия непременно станет с ним кокетничать, и, разумеется, всякий мужчина ответит на кокетничанье хорошенькой девушки.

— О нет! — воскликнула Прыхина. — Этого никогда не может быть: Поль тебе верен, как я не знаю что!

— Ты-то пуще лучше его знаешь, чем я! — проговорила, заметно рассердясь на подругу, Клеопатра Петровна и даже ушла от нее.

— Странная женщина, хочет своего адоратера не показывать никому, — не спрячешь уж! — произнесла Катишь, оставшись одна и пожимая плечами.

Этого маленького разговора совершенно было достаточно, чтобы все ревнивое внимание Клеопатры Петровны с этой минуты устремилось на маленький уездный город, и для этой цели она даже завела шпионку, старуху-сыромасленицу, которая, по ее приказаниям, почти каждую неделю шлялась из Перцова в Воздвиженское, расспрашивала стороной всех людей, что там делается, и доносила все Клеопатре Петровне, за что и получала от нее масла и денег.

Юлию в самом деле, должно быть, заинтересовал Вихров; по крайней мере, через несколько дней она вошла в кабинет к отцу, который совсем уже был старик, и села невдалеке от него, заметно приготовляясь к серьезному с ним разговору.

— Батюшка, — начала она, — кто у нас в собрании будут нынешнюю зиму кавалеры?

— Кто? Я не знаю! — произнес старик. — Те же, я думаю: Иван Петрович и Петр Иваныч, — прибавил он уже с улыбкою.

— Батюшка, это ужасно!.. Я лучше не буду совсем выезжать, а то тратишься и беспокоишься, но для кого и для чего!

Захаревский пожал плечами.

— Что делать, перевелась нынче вся порядочная молодежь, — произнес он не без грусти.

— Говорят, в Воздвиженское приехал молодой человек Вихров, очень умный и образованный.

— Это Михаила Поликарпыча сын, слышал это я; человек, должно быть, и с состоянием.

— Съездите к нему и пригласите его бывать в нашем собрании; хоть один порядочный молодой человек будет у нас, с кем бы можно было слово сказать.

Старик Захаревский в мыслях своих совершенно одобрил такое желание дочери.

— Мне есть повод съездить к нему. Я продавал по поручению Александры Григорьевны Воздвиженское и кой-каких бумаг не передал его покойному отцу; поеду теперь и передам самому.

— Поезжайте и отдайте, а главное — в собрание его вытащите!

— Вытащу! — отвечал Захаревский.

Подъезжая потом к Воздвиженскому и взглянув на огромный дом, Ардальон Васильич как бы невольно проговорил: «Да, недурно бы было Юльку тут поселить!»

С трудом войдя по лестнице в переднюю и сняв свою дорогую ильковую шубу, он велел доложить о себе: «действительный статский советник Захаревский!» В последнее время он из исправников был выбран в предводители, получил генеральство и подумывал даже о звезде.

Вихров поспешил выйти гостю навстречу. Захаревский низко и с уважением поклонился ему.

— Очень рад видеть ваше превосходительство у себя! — говорил Вихров, сконфуженный даже несколько такой почтительностью Захаревского и ведя его в гостиную.

— Извините!.. — говорил тот, беря себя за грудь. — Одышка от лет… не могу вдруг начать говорить.

Вихров спешил его покойнее усадить.

Захаревский, наконец, отдышался и начал неторопливо:

— Во-первых… я прибыл поздравить вас… с приездом и потом… передать вам по поручению прежней владелицы документы некоторые! — И с этими словами он вынул из кармана толстый пакет и подал его Вихрову.

Тот принял от него пакет.

— Очень вам благодарен, — произнес Вихров.

Старик между тем с любопытством стал осматривать вокруг себя новое убранство комнат, и замечаемая в них чистота явно ему понравилась.

— Не скучаете ли в деревне? — спросил он Вихрова почти нежным голосом.

— Нет, — отвечал тот.

— Но все-таки надеюсь, — продолжал Захаревский, — что посетите и наш городок.

— О, конечно, и к первому, разумеется, к вам явлюсь с визитом.

— Очень рады будем вам, — отвечал Захаревский, опять почтительно склоняя голову, — но, главное, вы посетите наше собрание и украсьте его вашим присутствием.

— Когда же это собрание бывает? — спросил его Вихров.

— Каждое воскресенье-с! — сказал Захаревский. — И посещать его, — продолжал он опять вкрадчивым голосом, — почти долг каждого дворянина… один не приедет, другой, — и нет собраний, а между тем где же молодежи и девушкам повеселиться!

— А ваше семейство? — спросил его Павел.

— Мое семейство состоит теперь из единственной дочери, которая живет со мной: сыновья у меня на службе, жена умерла…

Вихров при этом постарался придать своему лицу печальное выражение, как будто бы ему в самом деле было очень жаль, что г-жа Захаревская умерла. Гость просидел еще с час, и при прощаньи с чувством пожал руку у Вихрова и снова повторил просьбу посетить собрание.

— Непременно-с буду! — отвечал тот, в самом деле решившись непременно быть в собрании. Об этом посещении Клеопатра Петровна весьма скоро, должно быть, узнала от своей сыромасленицы, бывшей именно в этот день в Воздвиженском, потому что на другой же день после того прислала очень тревожную записку к m-lle Прыхиной, жившей опять в городе.

«Папенька Захаревский был уж у Павла; узнайте от самой Захаревской, когда Павел приедет к ним с визитом, и будьте там в это время и наблюдайте, что они будут между собой говорить, и мне все напишите!»

По этому письму Катишь сейчас же сбегала к Захаревским, узнала там все и написала к приятельнице:

«Когда он с визитом приедет — там не знают, но он будет непременно в следующее воскресенье в наше собрание! Воображаю, как будет ему весело!..»

Получив это извещение, Клеопатра Петровна отправила уже записку к самому Вихрову.

«Бесценный друг мой, приезжай ко мне в воскресенье, иначе я умру, не видавши тебя!»

На это ей отвечал Вихров:

«Бесценный друг мой, в воскресенье я не могу приехать, потому что завален работою; приеду, когда кончу».

«Завален работою, а в собрание, однако, едет!» — подумала Клеопатра Петровна и от такого невнимания Вихрова даже заболела. Катишь Прыхина, узнав об ее болезни, немедленно прискакала утешать ее, но Клеопатра Петровна и слушать ее не хотела: она рыдала, металась по постели и все выговаривала подруге:

— Это вы все наделали, от вашей болтовни все это началось.

— Да что же началось, душа моя, что началось? — спрашивала ее скромно Прыхина.

— Все! Не говорите со мной больше! — вскричала Фатеева.

Катишь, делать нечего, замолчала.

Пока происходили все эти толки и опасения, герой мой предавался самым чистым и невинным занятиям. Он весь был погружен в окончательное создание своего творения, которое, наконец, можно уж было набело переписывать. Вихров хотел для этого взять какого-нибудь молоденького семинаристика от приходу, какового и поручил отыскать Кирьяну, но тот на другой же день, придя к нему, объявил, что мальчиков-семинаристов теперь нет у прихода, потому что все они в училище учатся, а вот тут дьякон-расстрига берется переписывать.

— Кто такой? — спросил Павел.

— Добров один, по прозванию, — отвечал Кирьян.

— Ах, я его знаю! — сказал Вихров. — Да хорошо ли он пишет?

— Писец настоящий! — отвечал Кирьян. — Я привел его с собой, коли прикажете.

— Сделай милость, я очень рад ему.

Добров вошел и поклонился. Он был еще в более оборванном сюртуке и худых сапожонках.

— Здравствуйте, старый знакомый! — сказал ему Вихров и подал ему руку.

Добров конфузливо пожал ее.

— Садитесь, пожалуйста, — продолжал Вихров.

Добров не совсем смело осмотрел стулья и на более жесткий из них неплотно сел.

— Можете ли вы переписать мне?

— Могу-с, словно бы! — отвечал Добров.

— Ну, и правильно вы пишете?

— На это я знаток; у нас за это розгами с проволокой секли.

— А от станового вы уже отошли?

— Да-с, бог с ним.

— Отчего же?

Добров как бы некоторое время соображал.

— Барынька-то у него уж очень люта, — начал он, — лето-то придет, все посылала меня — выгоняй баб и мальчиков, чтобы грибов и ягод ей набирали; ну, где уж тут: пойдет ли кто охотой… Меня допрежь того невесть как в околотке любили за мою простоту, а тут в селенье-то придешь, точно от медведя какого мальчишки и бабы разбегутся, — срам! — а не принесешь ей, — ругается!.. Псит-псит, хуже собаки всякой!.. На последние свои денежки покупывал ей, чтобы только отвязаться, — ей-богу!

— А сам становой лучше?

— Тоже жадный, — продолжал Добров, — бывало, на ярмарчишку какую приедем, тотчас всех сотских, письмоводителя, рассыльных разошлет по разным торговцам смотреть — весы ладны ли да товар свеж ли, и все до той поры, пока не поклонятся ему; а поклонись тоже — не маленьким; другой, пожалуй, во весь торг и не выторгует того, так что многие торговцы и ездить совсем перестали на ярмарки в наш уезд.

— Отчего же они не пожаловались?

— И жаловались, да мало только что-то внимали тому, — по пословице: рука руку моет; я бога возблагодарил, как из этой их компании ушел!.. — заключил Добров.

— Чем же вы содержите теперь себя?

— Да чем? Кое-что тоже на духовенство, на мужичков поработаю, ну и прокармливаюсь; насчет платья только вот никак не могу сбиться и справиться!

— Вы переезжайте ко мне совсем; я вас буду содержать, одену и помещу в хорошенькой комнате.

— Благодарю покорно… Ныне я могу это принять, а прежде бы, пожалуй, и не смог.

— Почему же бы не смогли?

— Потому, я пил безобразно.

— А нынче не пьете?

— Нет, другой год не пью! Что!.. Черт с ним, надоело: сколько я тоже к этому проклятому вину ни приноравливался, все думал его сломить, а выходило так, что оно меня побеждало.

— А скажите, за что, собственно, вы были расстрижены? — спросил Вихров.

Добров с грустью покачал головой.

— Расстригли-то, пожалуй, почесть и за дело меня, — отвечал он.

— А именно? — сказал Вихров.

— А именно, что благочинный тут наш, очень злобствуя на меня, при объезде владыки отметил меня, что поведеньем я слаб и катехизиса пространного не знаю; ну, тот меня и назначил под начал в Тотский монастырь; я, делать нечего, покорился, прибыл туда и ради скуки великой стал там делать монахам тавлинки с разными этакими изображениями! Монах, например, яйцо печет на свечке, а черт у него учится [Монах… яйцо печет на свечке, а черт у него учится – сюжет басни И.А.Крылова «Напраслина».]; вырежу все это из бересты и фольги под это подложу… ну, и все это таким манером шло, пока денежки у меня были… Нынче вот я отстал, мне ничего водки не пить, а прежде дня без того не мог прожить, — вышла у меня вся эта пекуния [Пекуния – от латинского слова pecuniae – деньги (бурсацкий жаргон).], что матушка-дьяконица со мной отпустила, беда: хоть топись, не на что выпить!.. Стал просить у монахов взаймы, — не дают, да и нет, пожалуй, ни у кого!.. Раза два, матерь божья, на сеновале места присматривал, чтобы удавиться, а тут, прах дери, на мельницу меня еще с мешками вздумали послать, и жил тоже в монастыре мужичонко один, — по решению присутственного места. «Что ты, — говорит, — жалуешься все, что выпить тебе не на что; свали мешок в кабак, целовальник сколько за него даст тебе водки!» Я, однако же, на первых-то порах только обругал его за это. «Что это, я говорю, ты мне предлагаешь, бестия ты этакая!» — и, на мельницу ехавши, проехал мимо кабака благополучно, а еду назад — смерть: доподлинно, что уж дьявол мною овладел, — в глазах помутилось, потемнело, ничего не помню, соскочил с телеги своей, схватил с задней лошади мешок — и прямо в кабак… «На, брат, друг сердечный, — говорю целовальнику, — прими!» Он это смекнул сейчас, подхватил у меня мешок, дал мне черта этого винища стакан-другой-третий лакнуть. «Приходи, говорит, ужо вечером: настоящий расчет сделаем, а то, говорит, теперь заметят!» Я тоже вижу, что так складней будет сделать, выбежал, догнал свою лошадь, приехал в монастырь, стал мешки сдавать, — не досчитываются одного мешка. «Должно быть, говорю, украл кто-нибудь; я, ехавши, виноват, заснул!» Говорю это, а самого дрожь бьет, зуб с зубом от страха не сходятся, и стыдно-то, и горько-то, и страшно. Хотелось было сейчас же тут покаяться, но язык прилип к гортани, и это бы дело, однако, так и кануло в воду! Казначей-то уж очень и не разыскивал: посмотрел мне только в лицо и словно пронзил меня своим взглядом; лучше бы, кажись, убил меня на месте; сам уж не помню я, как дождался вечера и пошел к целовальнику за расчетом, и не то что мне самому больно хотелось выпить, да этот мужичонко все приставал: «Поднеси да поднеси винца, а не то скажу — куда ты мешок-то девал!». Только целовальник мне вдруг говорит: «Я-ста, говорит, и не бирал никакого мешка!» Такая меня злость взяла: чувствую, что сам-то я какое воровство и мошенничество сделал, и вижу, что против меня то же делают, и начал я этого целовальника утюжить, и как я его не убил — не знаю… Бил… бил, оба в крови мы стали; он, наконец, караул начал кричать; прибежал народ, связали нас обоих… Я в азарте кричу: «Вот, говорю, я мешок монастырский украл, отдал ему, а он отпирается!..» Дело, значит, повели уголовное: так, выходит, я церковный; ну и наши там следователи уписали было меня порядочно, да настоятель, по счастью моему, в те поры был в монастыре, — старец добрый и кроткий, призывает меня к себе. «Для чего это ты, дьякон, сделал так, мешок, говорит, похитил?..» Я сплакал даже на это: «Неужели, говорю, ваше преподобие, я украл это!.. Десять мешков я сейчас отдам за это монастырю; коли, говорю, своих не найду, так прихожане за меня сложатся; а сделал это потому, что не вытерпел, вина захотелось!» — «Отчего ж, говорит, ты не пришел и не сказал мне: я бы тебе дал немного, потому — знаю, что болезнь этакая с человеком бывает!..» — «Не посмел, говорю, ваше преподобие!» Однакоже он написал владыке собственноручное письмо, товарищи они были по академии. «Взгляните, говорит, на это не как судья строгий, а как Христос милостивый!» Владыко и пишет резолюцию: «Дело об мешке закончить, а дьякона расстричь и исключить из духовного звания!»

— Однако не совсем же помиловали! — заметил Вихров.

— Ну, да уж это бог с ними; спасибо, что на каторгу не ушел! — отвечал Добров.