Люди сороковых годов

Герой мой был не таков, чтобы долго мог вести подобную жизнь… В один день все это ему опротивело и омерзело до последней степени.

«Баста, будет!» — сказал он сам себе и то же самое сообщил и Живину, приехавшему, по обыкновению, к нему после присутствия.

— Именно будет! — подхватил тот с радостью. Ему тоже уж становилось невмоготу, особенно когда Вихров, раскутившись, начнет помахивать с ним туда и сюда.

— Натура-то, братец, у тебя какая-то неудержимая; расходишься, так всего тебе давай! — говорил он по этому поводу.

— Что ж мы, однако, будем делать? — говорил Вихров. — Мне все-таки скучно, поедем куда-нибудь, — хоть на богомолье, что ли?

— Не поедем, а пойдем лучше пешком в Тотский монастырь: всего десять верст, дорога идет все рощей, виды великолепные, — говорил Живин.

— Хорошо! — согласился Вихров.

— Ну, так ты завтрашний день заходи за мной после обеда, и мы отправимся, — заключил Живин и вскоре затем уехал домой.

Вихров на другой день, не взяв даже никакого экипажа с собой, зашел к Живину. Тот уж его дожидался.

— А какой случай! — сказал он. — Вчера я, возвращаясь от тебя, встретил Захаревского с дочерью и, между прочим, рассказал им, что вот мы с тобой идем богу молиться; они стали, братец, проситься, чтобы и их взять, и особенно Юлия Ардальоновна. «Что ж, я говорю, мы очень рады». Ну, они и просили, чтобы зайти к ним; хочешь — зайдем, не хочешь — нет.

— Отчего ж не зайти, зайдем, — отозвался Вихров.

— Зайдем, все с барышней веселей будет идти! — говорил Живин, с удовольствием шагая по мостовой. — Прежде немножко я, грешным делом, пылал к ней нежною страстью.

— Ну, а теперь что же?

— А теперь ты отбил у меня ее, — шутил Живин.

Старика Захаревского и дочь его они застали совсем готовыми для путешествия.

— Merci, monsieur Вихров, что вы не отказались взять нас в вашу компанию! — говорила Юлия.

И все затем тронулись в путь. Старик Захаревский, впрочем, поехал в дрожках шажком за молодыми людьми. Роща началась почти тотчас же по выезде из города. Юлия и кавалеры ее сейчас же ушли в нее.

— Рощу эту, говорят, сам угодник всю насадил, чтобы богомольцам приятнее было ходить в монастырь, — сказал Живин.

— Да, говорят, — подтвердила и Юлия, и потом, осмотревшись кругом, она воскликнула:

— Вихров, посмотрите, сколько земляники! Давайте ее собирать!.. — И с раскрасневшимися щеками и взбившимися немного волосами, в своем белом платье, она, как фея лесная, начала перебегать от деревца к деревцу, нагибаться и брать землянику.

— Подите сюда, нате, кушайте! — говорила она, отбирая лучшие ягоды и подавая их Вихрову. — А это нате вам! — прибавляла она, подавая ветку похуже Живину.

— А я и за то спасибо-с! — говорил тот с каким-то комическим голосом.

— Постойте! — кричала Юлия. — И грибов пропасть! Смотрите: раз, два, три, будемте собирать и грибы!

— Будемте-с, будемте! — согласился Живин. — А в монастырь придем и изжарим их, — говорил он и принялся усерднейшим образом отыскивать грибы.

— Вы знаете, я готов все ваши самые капризнейшие желания исполнять, — говорил он.

— Будто?.. — спросила Юлия, подняв немножко губку.

Она вообще, кажется, на этот раз несколько молодилась и явно это делала для Вихрова, желая ему представиться посреди природы веселою и простодушною девочкою. Старик Захаревский, наконец, прислал сказать, что пора выйти из лесу, потому что можно опоздать. Молодежь с хохотом и с шумом вышла к нему. У Живина были обе руки полнехоньки грибами.

— Не смейте же ни одного из них уронить! — приказывала ему Юлия, а сама подала руку Вихрову, проговоря:

— Поведите меня, я устала.

— Ему руку вашу дали, а мне желаете, чтобы я гриб съел, — острил добродушно Живин.

— А вы чтобы гриб съели! — подхватила с лукавой усмешкой Юлия.

Вскоре затем показалась монастырская мельница, та самая, с которой некогда бедный Добров похитил мешок. Она была огромная; перила на гати ее почему-то выкрашены были государственным цветом, как красятся будки и казенные мосты; около нее стояли две телеги, а около телеги две молоденькие бабенки. Старик монах-мельник, седой, как лунь, и сверх того перепачканный еще в муке, сидел на солнышке и чинил себе сапоги. Мельница шумела всеми своими двенадцатью поставами; вода с шумом рвалась через загородь; омут виднелся, черный, как сажа. Путешественники наши подошли к старику-монаху. Юлию очень мучила жажда от ходьбы, а может быть, и оттого, что она опиралась на руку весьма приятного ей кавалера.

— Пить, пить, пить! — кричала она, желая представить пигалицу.

— Дедушка, дай барышне напиться водицы, а я тебе за это грибы отдам, — говорил Живин, кладя старику в подол кафтана все грибы.

— А вы не хотите беречь грибов — смотрите! — погрозила ему Юлия пальцем.

— Что мне теперь; беречь для вас ничего уж я не стану! — шутил Живин.

Старик между тем взял грибы, ушел с ними на мельницу, откуда принес ковшичек, зачерпнул им воды и подал. Все напились.

— Вы давно, дедушка, в монастыре? — спросил его Вихров.

— Давно; двадцать вот уж годов при одной мельнице служу, — отвечал монах немножко сердитым голосом, — я в ней все уставы знаю!.. Что ни сломайся, николи плотников не зову — все сам!

— А вы из какого звания? — продолжал Вихров.

— Какого звания — мужик простой, служить только богу захотел, — а у нас тоже житье-то! При монастыре служим, а сапогов не дают; а мука-то ведь тоже ест их, хуже извести, потому она кислая; а начальство-то не внемлет того: где хошь бери, хоть воруй у бога — да!.. — бурчал старик. Увидев подъехавшего старика Захаревского, он поклонился ему. — Вон барин-то знакомый, — проговорил он, как-то оскаливая от удовольствия рот.

— Что, мы службу застанем в монастыре? — спросил тот.

— Где тут, какая теперь служба, — отвечал опять как бы с сердцем монах, — настоятель-то в отлучке, а братия вся на работе.

— Ну, может, захватим кого-нибудь! — сказал Захаревский и велел кучеру ехать.

Молодые люди пошли за ним.

Вихров на прощанье дал монаху рубль.

— Ну вот это благодарю, — сказал тот, а потом сел и опять принялся починивать сапоги.

Подходя к самому монастырю, путники наши действительно увидели очень много монахов в поле; некоторые из них в рубашках, а другие в худеньких черных подрясниках — пахали; двое севцов сеяло, а рыжий монах, в клобуке и подряснике поновее, должно быть, казначей, стоял у телеги с семянами. Захаревский послал своего кучеренка к этому монаху; тот ему передал что-то от барина. Монах кивнул ему в знак согласия головою и быстрыми шагами пошел к монастырю, — и когда путники наши вошли в монастырскую ограду, он уже ожидал их на каменном крыльце храма. По званию своему он в самом деле оказался казначей.

— Молебен угоднику желаете отслужить? — спросил он.

— Непременно-с, непременно, — отвечал старик Захаревский, с трудом всходя своими старческими ногами на ступеньки.

В Тотском монастыре находились мощи угодника, основавшего самый монастырь. Вихров никогда не видал мощей и в этот раз решился посмотреть их. Рака угодника помещалась в маленьком приделе. Она была вся кованая из серебра; множество лампадок горело над ней. Монах, стоящий при мощах, был худ, как мертвец. Рыжий казначей сам стал служить молебен, и с некоторою торжественностью. Старик Захаревский весь молебен стоял на коленях и беспрестанно кланялся в землю, складывая руки, и несколько раз даже слезы появлялись на его глазах; Юлия тоже молилась с благоговением, Живин — с солидностью и степенностью. Вихров, когда молебен кончился, обратился к казначею:

— Батюшка, я могу видеть самые мощи? Они, кажется, не под спудом?

— Можете, — отвечал казначей и посмотрел на худого монаха. Тот подошел к раке, отпер ее висевшим у него на поясе ключом и с помощью казначея приподнял крышку, а сей последний раскрыл немного и самую пелену на мощах, и Вихров увидел довольно темную и, как ему показалось, не сухую даже грудь человеческую. Трепет объял его; у него едва достало смелости наклониться и прикоснуться губами к священным останкам. За ним приложились и все прочие, и крышка раки снова опустилась и заперлась.

— Ночуете, полагаю? — спросил их казначей.

— Ночуем, уж позвольте келейку, — отвечал Захаревский.

— Есть много свободных, — отвечал монах. — Теперь погуляйте пока в нашем монастырском саду, потом просим милости и за нашу трапезу монашескую, не скушаете ли чего-нибудь.

Путники наши поблагодарили его за это приглашение и пошли в сад, который сам собой не представлял ничего, кроме кустов смородины и малины; но вид из него был божественный. Угодник, по преданию, сам выбирал это место для поселения своего; монастырь стоял на обрыве крутой горы, подошва которой уходила в озеро, раскидывающееся от монастыря верст на пятнадцать кругом. В настоящий день оно было гладко, как стекло, и только местами на нем чернели рыбачьи лодочки. Над озером и над монастырем, в воздухе, стояла как бы сетка какая облачная.

— Что это, дым, что ли? — спросил Вихров.

— Нет, это мошкара озерная, — отвечал старик Захаревский.

Вскоре затем раздался звон в небольшой колокол: это сзывали к ужину. Вихров увидел, что из разных келий потянулись монахи; они все на этот раз были в черных подрясниках и все умылись и причесались. Трапеза происходила в длинной комнате, с священною живописью на стенках; посредине ее был накрыт грубой скатертью стол; перед каждым монахом стоял прибор, хлеб и ставец с квасом. При входе Вихрова и его спутников монахи пели речитативом передобеденную молитву. Наконец, все уселись, и казначей гостям своим предложил почетные места около себя; подали щи из рыбы и потом кашу. Квас и хлеб, как и во всех наших монастырях, оказались превосходными. Вихров стал прислушиваться к разговору между монахами.

— Под Тиньковым ничего ныне рыбы не попало, ни щеки!.. — говорил один монах другому.

— А в прежние-то годы сколько зачерпывали тут, — отвечал ему товарищ его.

— Всего ныне в умаленьи стало: и рыбы и птицы, — продолжал первый монах.

— В низях-то куда земля мягче пошла — порох! — толковали в другом месте.

Все это Вихрову очень понравилось: никакого ханжества, ни притворной святости не было видно, а являлась одна только простая и трудолюбивая жизнь.

После ужина их отвели в гостиницу и каждому хотели было дать по отдельной комнате; но богомольцы наши разместились так, что Захаревский с дочерью заняли маленькое отделение, а Живин и Вихров легли в одной комнате.

Первый, как человек, привыкший делать большие прогулки, сейчас же захрапел; но у Вихрова сделалось такое волнение в крови, что он не мог заснуть всю ночь, и едва только забрезжилась заря, как он оделся и вышел в монастырский сад. Там он услыхал, что его кличут по имени. Это звала его Юлия, сидевшая в довольно небрежном костюме на небольшом балкончике гостиницы.

— Вы не спите?

— Нет, а вы?

— Тоже, — ужас: всю ночь не спала! Подите сюда на балкон, — отсюда лучше вид! — прибавила она ласковым голосом.

— Нет, мне и здесь хорошо! — отвечал ей Вихров небрежно. — Но что это такое за пыль? — прибавил он, взглянув на землю и разгребая ногой довольно толстый слой в самом деле какой-то черной пыли.

— Это вчерашняя мошкара, которая умерла ночью и упала на землю, — отвечала ему Юлия с балкона.

В это время ударили к заутрене.

— Одевайтесь скорее и приходите в церковь, — сказал Вихров почти строго Юлии.

— Сейчас, — отвечала та.

В почти совершенно еще темном храме Вихров застал казначея, служившего заутреню, несколько стариков-монахов и старика Захаревского. Вскоре после того пришла и Юлия. Она стала рядом с отцом и заметно была как бы чем-то недовольна Вихровым. Живин проспал и пришел уж к концу заутрени. Когда наши путники, отслушав службу, отправились домой, солнце уже взошло, и мельница со своими амбарами, гатью и берегами реки, на которых гуляли монастырские коровы и лошади, как бы тонула в тумане росы.

Юлия, хотя и не столь веселая, как вчера, по-прежнему всю дорогу шла под руку с Вихровым, а Живин шагал за ними, понурив свою голову.