Люди сороковых годов

Едучи в театр, Вихров вспомнил, что у него в этом городе еще есть приятель — Кергель, а потому, войдя в губернаторскую ложу, где застал Абреева и его супругу, он первое же слово спросил его:

— А что, скажите, где Кергель?

— А вот он, — отвечал Абреев, показывая головой на стоявшего в первом ряду кресел военного.

— Вы его в военного преобразили?.. — спросил Вихров.

— Да, непременно просил: «В полувоенной форме меня, говорит, подчиненные будут менее слушаться!» А главное, я думаю, чтобы больше нравиться женщинам.

— А он этим занимается до сих пор?

— Только этим и занимается, больше ничем — решительно Сердечкин. Теперь вот влюблен в эту молоденькую актрису и целые дни сидит у нее, пишет ей стихи! Вы хотите его видеть?

— Очень!

Абреев позвал лакея и велел тому пригласить к нему полицеймейстера. Услыхав зов губернатора, Кергель сейчас же побежал и молодецки влетел в ложу; но, увидев перед собою Вихрова, весь исполнился удивления.

— Какими судьбами! — воскликнул он и начал Вихрова целовать так громко, что губернаторша даже обернулась.

Кергель сейчас же отдал ей глубокий поклон. Он и за ней был бы не прочь приволокнуться, но боялся губернатора.

— А вы все пожираете глазами madame Соколову (фамилия актрисы)? — спросил его Абреев.

— По обязанности службы я надо всем должен наблюдать, — отвечал Кергель.

— Вы скорее во вред вашей службе очень уж усердно наблюдаете за госпожою Соколовой.

— Нельзя же, она девушка молодая, одинокая, приехала в незнакомый город! Нельзя же не оберегать ее, — отшучивался Кергель.

Кергель, изъявивши еще раз свой восторг Вихрову, что встретился с ним, снова спешил уйти вниз, чтобы быть ближе к предмету страсти своей.

— Да посидите тут, — сказал было ему Абреев.

— Нет уж, позвольте мне туда, — сказал Кергель и мгновенно исчез.

— Попробовал бы с Иваном Алексеевичем полицеймейстер так пошутить!.. — невольно вырвалось у Вихрова.

— Но и я скоро буду делать ему замечания; невозможно в такие лета так дурачиться, — произнес как бы и сердитым голосом Абреев.

На сцене между тем, по случаю приезда петербургского артиста, давали пьесу «Свои люди сочтемся!» [«Свои люди – сочтемся!» – комедия А.Н.Островского; была запрещена цензурой; впервые поставлена на сцене Александринского театра в Петербурге в 1861 году.]. Петербургский артист играл в этой пьесе главную роль Подхалюзина. Бездарнее и отвратительнее сыграть эту роль было невозможно, хотя артист и старался говорить некоторые характерные фразы громко, держал известным образом по-купечески большой палец на руке, ударял себя при патетических восклицаниях в грудь и прикладывал в чувствительных местах руку к виску; но все это выходило только кривляканьем, и кривляканьем самой грубой и неподвижной натуры, так что артист, видимо, родился таскать кули с мукою, но никак уж не на театре играть.

Вихров видеть его не мог.

— Как он ужасно играет! — говорил он, невольно отворачиваясь от сцены.

— Он мало что актер скверный, — сказал Абреев, — но как и человек, должно быть, наглый. На днях явился ко мне, привез мне кучу билетов на свой бенефис и требует, чтобы я раздавал их. Я отвечал ему, что не имею на это ни времени, ни желания. Тогда он, пользуясь слабостью Кергеля к mademoiselle Соколовой, навалил на него эти билеты, — ужасный господин.

Вихров между тем с грустью смотрел на сцену. Там каждый актер и каждая актриса только и хлопотали о том, чтобы как-нибудь сказать поестественнее, даже писать и есть они старались так же продолжительно, как продолжительно это делается в действительной жизни, — никому и в голову не приходило, что у сцены есть точно действительность, только своя, особенная, одной ей принадлежащая. Вместо прежнего разделения актеров на злодеев, на первых трагиков, первых комиков, разделения все-таки более серьезного, потому что оно основывалось на психической стороне человека, — вся труппа теперь составлялась так: я играю купцов, он мужиков, третий бар, а что добрые ли это люди, злые ли, дурные, никто об этом думушки не думал. Вихров очень хорошо видел в этом направлении, что скоро и очень скоро театр сделается одною пустою и даже не совсем веселою забавой и совершенно перестанет быть тем нравственным и умственным образователем, каким он был в святые времена Мочалова, Щепкина и даже Каратыгина, потому что те стремились выразить перед зрителем человека, а не сословие и не только что смешили, но и плакать заставляли зрителя!

Возвратившись из театра в свой неприглядный номер, герой мой предался самым грустным мыслям; между ним и Мари было условлено, что он первоначально спросит ее письмом, когда ему можно будет приехать в Петербург, и она ему ответит, и что еще ответит… так что в этой переписке, по крайней мере, с месяц пройдет; но чем же занять себя в это время? С теперешним обществом города он совершенно не был знаком. Из старых же знакомых Кнопов, со своим ничего не разбирающим зубоскальством, показался ему на этот раз противен, Кергель крайне пошл, а сам Абреев несколько скучноват; и седовласый герой мой, раздумав обо всем этом, невольно склонил голову на руки и начал потихоньку плакать. При таком душевном настроении он, разумеется, не спал всю ночь, и только было часам к девяти, страшно утомленный, он начал забываться, как вдруг услышал женский голос:

— Ничего, я подожду, посижу тут! — говорила какая-то дама его Михайлу.

Вихров, к ужасу своему, и сквозь сон еще сознал, что это был голос г-жи Огаркиной, супруги станового.

«Зачем это она пришла ко мне?» — думал он, желая в это время куда-нибудь провалиться. Первое его намерение было продолжать спать; но это оказалось совершенно невозможным, потому что становиха, усевшись в соседней комнате на диване, начала беспрестанно ворочаться, пыхтеть, кашлять, так что он, наконец, не вытерпел и, наскоро одевшись, вышел к ней из спальни; лицо у него было страшно сердитое, но становиха этим, кажется, нисколько не смутилась.

— Что, батюшка, больно долго спишь? — спросила она его самым фамильярным голосом.

— Ах, это вы! Что вам угодно от меня? — спросил ее, в свою очередь, сколько возможно сухо, Вихров.

— Что угодно? Повидаться с тобой пришла. Что, надолго ли сюда приехал?

— Завтра еду, — отвечал Вихров и дал себе клятву строжайшим образом приказать Михайле ни под каким видом не принимать г-жи Огаркиной.

— Ну, если завтра, так это еще ничего. Я бы и не знала, да сынишко у меня гимназист был в театре и говорит мне: «В театре, говорит, маменька, был сочинитель Вихров и в ложе сидел у губернатора!» Ах, думаю, сокол ясный, опять к нам прилетел, сегодня пошла да и отыскала.

Вихров на все это молчал.

— Губернатор-то, видно, знакомый тебе, приятель, что ли? — продолжала становая расспрашивать.

— Знакомый, — отвечал Вихров угрюмо.

— Ну, так вот что, он вытурил мужа моего вон. Попроси, чтобы он опять взял его на службу.

— Никакого права я не имею просить его ни о ком и ни о чем, — отвечал Вихров.

— Да полно! Что за пустяки, никакого права не имею! Что у тебя язык отломится от слова-то, что ли?.. Неужели и в самотко не попросишь?

— И в самом деле не попрошу.

— За это тебе бог самому счастья-то не даст в жизни; смотри-ка, какой старый-престарый стал.

Вихров молчал.

— Нам с мужем пить-есть нечего, — без шуток! — продолжала становая, думая этим его разжалобить.

Но Вихров продолжал молчать.

— Что он других-то становых терпит? Разве они лучше мужа-то моего? Попроси, сделай милость, душенька!

— Не стану я просить, отвяжитесь вы от меня! — крикнул, наконец, Вихров, окончательно выведенный из себя.

— Ну, паря, люди ныне стали, — продолжала становая, но уходить, кажется, все-таки не думала.

— Михайло, — крикнул Вихров, — дай мне шубу и палку, я сейчас пойду.

— Куда же это идешь? — спросила становая, несколько уже и сконфуженная таким оборотом дела.

— Куда нужно, — отвечал тот, проворно надевая шинель и уходя из своего номера.

— Так не скажешь губернатору? — крикнула ему вслед становиха.

— Нет, не скажу! — отвечал Вихров, садясь на первого попавшегося извозчика, и велел себя везти, куда только он хочет.

— Тьфу, окаянный человек! — проговорила становиха и пошла, как бы несолоно хлебав, по тротуару.

К вечеру, впрочем, в герое моем поутихла злоба против нее, так что он, приехав к Абрееву, рассказал тому в комическом виде всю эту сцену и даже прибавил:

— Действительно, я думаю, другие становые не лучше же его!

— Во-первых, все-таки получше, а во-вторых, супруг таких не имеют, так что они в стану вдвоем управляли и грабили!

Вихров ничего не нашелся возражать против этого. Абреев потом, как бы вспомнив что-то такое, прибавил:

— Ко мне сейчас почтмейстер заезжал и привез письмо на ваше имя, которое прислано до востребования; а потом ему писало из Петербурга начальство его, чтобы он вручил его вам тотчас, как вы явитесь в город.

Вихров догадался, что письмо это было от Мари; он дрожащими руками принял его от Абреева и поспешно распечатал его. Мари писала ему:

«Мой дорогой друг! Я выдержала первую сцену свидания с известным тебе лицом — ничего, выучилась притворяться и дольше быть и не видеть тебя не могу. Приезжай сейчас; а там, что будет, то будет.

Твоя Мари».

— Вероятно, приятное письмо? — спросил Абреев, видя, что лицо Вихрова заблистало восторгом.

— Очень! Завтра я еду в Петербург.

— Зачем же так скоро? Погостите еще у нас.

— Нет, мне нужно получить там довольно значительные деньги и сделать некоторые распоряжения по своему имению, — болтал что-то такое Вихров, почти обезумевший от радости.

Ему казалось, что все страдания его в жизни кончились и впереди предстояла только блаженная жизнь около Мари. Он нарочно просидел целый вечер у Абреева, чтобы хоть немного отвлечь себя от переживаемой им радости. Абреев, напротив, был если не грустен, то серьезен и чем-то недоволен.

— Завидую вам, что вы едете в Петербург, — проговорил он.

— Что же, надоела, видно, провинциальная жизнь? — спросил Вихров.

— Не то что жизнь провинциальная, но эта служба проклятая, — какое обстоятельство у меня вышло: этот вот мой правитель канцелярии, как сами вы, конечно, заметили, человек умный и образованный, но он писать совсем не умеет; пустой бумажонки написать не может.

— Он не привык еще, вероятно, к тому.

— Нет, не то что не привык, а просто у него голова мутна: напичкает в бумагу и того и сего, а что сказать надобно, того не скажет, и при этом самолюбия громаднейшего; не только уж из своих подчиненных ни с кем не советуется, но даже когда я ему начну говорить, что это не так, он отвечает мне на это грубостями.

— Что же вам с ним церемониться, перемените его.

— Не могу я этого сделать, — отвечал Абреев, — потому что я все-таки взял его из Петербурга и завез сюда, а потом кем я заменю его? Прежних взяточников я брать не хочу, а молодежь, — вот видели у меня старушку, которая жаловалась мне, что сын ее только что не бьет ее и требует у ней состояния, говоря, что все имения должны быть общие: все они в таком же роде; но сами согласитесь, что с такими господами делать какое-нибудь серьезное дело — невозможно!

Вихров грустно усмехнулся.

— Удивительное дело, какой у нас все безобразный характер принимает, — проговорил он.

— Да, а в то же время, — подхватил Абреев, — мы имеем обыкновение повально обвинять во всем правительство; но что же это такое за абстрактное правительство, скажите, пожалуйста? Оно берет своих агентов из того общества, и если они являются в службе негодяями, лентяями, дураками, то они таковыми же были и в частной своей жизни, и поэтому обществу нечего кивать на Петра, надобно посмотреть на себя, каково оно! Я вот очень желаю иметь умного правителя канцелярии и распорядительного полицеймейстера, но где же я их возьму? В Петербурге нуждаются в людях, не то что в провинциях.

Вихров был почти согласен с Абреевым.

При прощании он просил его передать поклон Кнопову, председателю и Кергелю и извиниться перед ними, что он не успел у них быть.

— А желаете с женой проститься? — спросил его уже сам Абреев.

— О, непременно! — воскликнул Вихров, совершенно и забывший о существовании m-me Абреевой.

Абреев провел его на половину своей супруги.

— Что прикажете сказать от вас Петербургу? Не скучаете ли вы? — спросил Вихров губернаторшу, чтобы что-нибудь ей сказать.

— Нет, не скучаю! Кланяйтесь от меня Петербургу, — как-то простонала она.

— Она везде жить может! — подхватил Абреев, и горькая усмешка как бы невольно промелькнула на его красивом лице.