Люди сороковых годов

Было раннее, ясное, майское утро. Вихров, не спавший всю ночь, вышел и сел на крылечко приказа. С судоходной реки, на которой стояла Учня, веяло холодноватою свежестью. Почти в каждом доме из чернеющихся ворот выходили по три и по четыре коровы, и коровы такие толстые, с лоснящеюся шерстью и с огромными вымями. Проехали потом верхом два — три мужика, и лошади под ними были тоже толстые и лоснящиеся; словом, крестьянское довольство являлось всюду. Несколько старушек, в тех же черных кафтанах и повязанные теми же черными, с белыми каймами, платками, сидели на бревнах около моленной с наклоненными головами и, должно быть, потихоньку плакали. К Вихрову подошел голова по-прежнему уже в кафтане с галуном.

— Не прикажете ли пока образа выносить? — сказал он.

— Хорошо; но куда же их поставите?

— Да вот хоть тут, на виду будут ставить побережнее, около моего дома, — отвечал голова.

— Делайте, как знаете, — разрешил ему Вихров.

Голова ушел.

Герой мой тоже возвратился в свою комнату и, томимый различными мыслями, велел себе подать бумаги и чернильницу и стал писать письмо к Мари, — обычный способ его, которым он облегчал себя, когда у него очень уж много чего-нибудь горького накоплялось на душе.

«Пишу к вам это письмо, кузина, из дикого, но на прелестнейшем месте стоящего, села Учни. Я здесь со страшным делом: я по поручению начальства ломаю и рушу раскольничью моленную и через несколько часов около пяти тысяч человек оставлю без храма, — и эти добряки слушаются меня, не вздернут меня на воздух, не разорвут на кусочки; но они знают, кажется, хорошо по опыту, что этого им не простят. Вы, с вашей женскою наивностью, может быть, спросите, для чего же это делают? Для пользы, сударыня, государства, — для того, чтобы все было ровно, гладко, однообразно; а того не ведают, что только неровные горы, разнообразные леса и извилистые реки и придают красоту земле и что они даже лучше всяких крепостей защищают страну от неприятеля. Есть же за океаном государство, где что ни город — то своя секта и толк, а между тем оно посильнее и помогучее всего, что есть в Европе. Вы далее, может быть, спросите меня, зачем же я мешаю себя в это дело?.. Во-первых, я не сам пришел, а меня прислали на него; а потом мне все-таки кажется, что я это дело сделаю почестней и понежней других и не оскорблю до такой степени заинтересованных в нем лиц. А, наконец, и третье, — каюсь, что очень уж оно любопытно. Я ставлю теперь перед вами вопрос прямо: что такое в России раскол? Политическая партия? Нет! Религиозное какое-нибудь по духу убеждение?.. Нет!.. Секта, прикрывающая какие-нибудь порочные страсти? Нет! Что же это такое? А так себе, только склад русского ума и русского сердца, — нами самими придуманное понимание христианства, а не выученное от греков. Тем-то он мне и дорог, что он весь — цельный наш, ни от кого не взятый, и потому он так и разнообразен. Около городов он немножко поблаговоспитанней и попов еще своих хоть повыдумал; а чем глуше, тем дичее: без попов, без брака и даже без правительства. Как хотите, это что-то очень народное, совсем по-американски. Спорить о том, какая религия лучше, вероятно, нынче никто не станет. Надобно только, чтоб религия была народная. Испанцам нужен католицизм, а англичанин непременно желает, чтобы церковь его правительства слушалась…»

Остановившись на этом месте писать, Вихров вышел посмотреть, что делается у молельни, и увидел, что около дома головы стоял уже целый ряд икон, которые на солнце блестели своими ризами и красками. Старый раскольник сидел около них и отгонял небольшой хворостиной подходящих к ним собак и куриц.

К Вихрову сейчас подошел голова, а за ним шло человек девять довольно молодых мужиков с топорами в руках и за поясом.

— Ломать теперь надо, — сказал голова, и тон голоса его был грустен, а черные глаза его наполнились слезами.

— Ломайте, — ответил ему Вихров.

В это время к нему подошли две старушки, красивые еще из себя и преплутовки, должно быть. Они сначала ему обе враз низко поклонились, сгибая при этом только спины свои, а потом обе вместе заголосили:

— Батюшка! В моленной наши две иконы божий, не позволишь ли их взять?

Оказалось впоследствии, что они были девицы и две родные между собой сестрицы.

— Пожалуй, возьмите! — разрешил им сейчас же Вихров.

Старушки даже вспыхнули при этом от удовольствия.

— Благодарим, батюшка, покорно, государь наш милостивый, — оттрезвонили они еще раз в один голос и, опять низко-низко поклонившись, скрылись в народе, который в большом уже количестве собрался около моленной.

— С колокола начинать надобно! — толковали между собой плотники.

— Вестимо, с колокола! — подтверждали им и старики.

— А как его спустить-то? — спрашивал один из плотников.

— Как спустить? Уставим в перекладину-то слегу, привяжем его за уши-то к ней на слабой веревке, старые-то перекладины его перерубим, — вот он и пойдет, — объяснил другой, молодой еще довольно малый.

— Это так, складно будет! — поддержал его и голова.

После чего достали сейчас же огромную слегу, и на крыше моленной очутились мгновенно взлезшие по углу ее плотники; не прошло и четверти часа, как они слегу эту установили на крыше в наклонном положении, а с земли конец ее подперли другою слегою; к этой наклонной слеге они привязали колокол веревками, перерубили потом его прежние перекладины, колокол сейчас же закачался, зазвенел и вслед за тем начал тихо опускаться по наклонной слеге, продолжая по временам прозванивать. Плотники при этом начали креститься; в народе между старух и женщин раздался плач и вопль; у всех мужчин были лица мрачные; колокол продолжал глухо прозванивать, как бы совершая себе похоронный звон.

— Остановите его, робя, а то он прямо на землю бухнет! — воскликнул голова, заметив, что плотники, под влиянием впечатления, стояли с растерянными и ротозеющими лицами. Те едва остановили колокол и потом, привязав к нему длинную веревку, стали его осторожно спускать на землю. Колокол еще несколько раз прозвенел и наконец, издавши какой-то глухой удар, коснулся земли. Многие старухи, старики и даже молодые бросились к нему и стали прикладываться к нему.

— И его по начальству увезешь, государь милостивый? — спросила Вихрова одна старуха, указывая головой на колокол.

— И его увезу вместе с образами, — отвечал он.

— Ах, напасти наши великие пришли, — проговорила старуха.

Две прежние старушки между тем лучше всех распорядились: пользуясь тем, что образа были совершенно закрыты от Вихрова народом, они унесли к себе не две иконы, а, по крайней мере, двадцать, так что их уже остановил заметивший это голова.

— Будет вам, старухи! — проговорил он им негромко.

— Ну, теперь, братцы, начинайте ломать, — сказал Вихров. Ему страшно тяжела была вся эта сцена.

— Ломайте, братцы, — проговорил за ним и голова.

Один из плотников взлез на самый конек вышки, перекрестился и ударил топором; конек сразу же отлетел, а вслед за ним рассыпалась и часть крыши. В народе как бы простонало что-то. Многие перекрестились — и далее затем началась ломка: покатился с крыши старый тес, полетела скала; начали, наконец, скидывать и стропилы. Плотники беспрестанно кричали стоявшему внизу народу: «Отходите, убьет!»

— Куда же нам теперь материал этот лесной девать? — спросил голова Вихрова.

— Я тебе сдам его под расписку, а ты продай его и деньги вырученные обрати в общественный капитал.

— Что же, мы же ведь опять и купим его себе, — заметил голова.

— Вы же и покупайте!

— Удивительная вещь, право! — проговорил голова и вздохнул.

Вихров снова возвратился в свою комнату и стал продолжать письмо к Мари.

«Сейчас началась ломка моленной. Раскольники сами ее ломают. Что такое народ русский? — невольно спросишь при этом. — Что он — трусоват, забит, загнан очень или очень уж умен? Кажется, последнее вероятнее. Сейчас голова, будто к слову, спросил меня: Куда же денут материал от моленной?.. Я сказал, что сдам ему, — и они, я убежден, через месяц же выстроят из него себе где-нибудь в лесу новую моленную; образов они тоже, вероятно, порастащили порядочно. По крайней мере, сегодня я видел их гораздо уж меньше, чем вчера их было в моленной за всенощной. Я стараюсь быть непредусмотрительным чиновником…»

На этом месте письма в комнату вошел голова; лицо его было бледно, борода растрепана, видно, что он бежал в сильных попыхах.

— Неладно, ваше высокородие, — начал он взволнованным голосом, — плотник там один зарубился сильно.

— Как зарубился? — воскликнул и Вихров, тоже побледнев немного.

— Так, упал с крыши прямо на топор, что в руках у него был, — весь бок себе разрубил!

— Ну, что же делать! — проговорил Вихров и хотел было выйти на улицу.

— Погодите маненько, ваше высокородие, — остановил его голова, — народ сильно оченно тронулся от этого!.. Бунтуют!.. «Это, говорят, все божеское наказание на нас, что слушаемся мы!» — не хотят теперь и моленной вовсе ломать!

— Да они это хуже сделают для себя, понимаешь ты? — говорил Вихров.

— Я-то понимаю, судырь, это.

— Я все-таки пойду, пусть они меня убьют, — сказал Вихров и, надев фуражку, пошел.

Народ в самом деле был в волнении: тут и там стояли кучки, говорили, кричали между собою. Около зарубившегося плотника стояли мужики и бабы, и последние выли и плакали.

Вихров подошел к этой первой группе. Зарубившийся плотник только взмахнул на него глазами и потом снова закрыл их и поник вместе с тем головою. Рана у него, вероятно, была очень дурно перевязана, потому что кровь продолжала пробиваться сквозь рубашку и кафтан.

— Перевяжите его хорошенько! — воскликнул было Вихров, но на это приказание его в толпе никто даже и не пошевелился, а только послышался глухой говор в народе.

— Поганое дело этакое заставляете делать, за неволю так вышло! — раздалось почти у самого его уха.

— Всех бы их самих, барь-то, этак перерубить! — проговорил на это другой голос.

Вихров вспыхнул: кровь покойного отца отозвалась в нем.

— Кто тут говорит, что всех бар перерубить надо? Кто? Выходи сюда! — крикнул он.

Толпа сейчас же отшатнулась от него.

— Выходите и убивайте меня, если только сам я дамся вам живой! — прибавил он и, выхватив у стоящего около него мужика заткнутый у него за поясом топор, остановился молодцевато перед толпой; фуражка с него спала в эту минуту, и курчавые волосы его развевались по ветру.

— Что случилось, того не воротишь, — доламывайте моленную сейчас же! — кричал он звучным голосом.

Мужики не двигались.

— Говорят вам, сейчас же! — повторил Вихров уже с пеною у рта.

— Нет, ваше высокоблагородие, мы ломать больше моленной не будем, — произнес тот старик, который спрашивал его, за что начальство на них разгневалось.

— Вы не будете, — ну, так я ее буду ломать. Любезные! — крикнул он, заметив в толпе писаря удельного и кучера своего. — Будемте мы с вами ломать, — берите топоры и полезайте за мною, по двадцати пяти рублей каждому награды!

Кучер и писарь сейчас же взяли у стоявших около них раскольников топоры, которые те послушно им отдали, — и взлезли за Вихровым на моленную. Втроем они стали катать бревно за бревном. Раскольники все стояли около, и ни один из них не уходил, кроме только головы, который куда-то пропал. Он боялся, кажется, что Вихров что-нибудь заставит его сделать, а сделать — он своих опасался.

— Послушайте, братцы, — произнес Вихров, переставая работать и несколько приходя в себя от ударившей его горячки в голову, — я должен буду составить протокол, что я ломал все сам и что вы мне не повиновались; к вам опять пришлют войско на постой, уверяю вас!

— Да что, братцы, ломайте, — что это вы затеяли! — произнес вдруг голова, откуда-то появившийся и заметивший, что толпа начинала уже немного сдаваться.

— Повинуйтесь, дружки мои, властям вашим! — проголосила за ним одна из старух-девиц, успевшая в эту сумятицу стащить еще две — три иконы.

— Пойдемте, — проговорили прежние же плотники, и через несколько минут они опять появились на срубе моленной и стали ее раскатывать.

Вихров, утомленный трудами своими и всею этою сценою и видя, что моленная вся уже почти была разломана, снова возвратился в свой приказ, но к нему опять пришел голова.

— Как же насчет икон и колокола, ваше высокородие, прикажете? — спросил он.

— В губернский город, в консисторию их надобно отправить, — отвечал Вихров.

— Что там с ними будут делать, осмелюсь спросить, ваше высокородие? — продолжал голова.

— А рассмотрят: нет ли в них чего противного вере, и возвратят их вам.

— Нет, ваше высокородие, — возразил голова, — сколько вот мы наслышаны, моленных сломано много, а мало что-то икон возвращают. Разве кто денег даст, так консисторские чиновники потихоньку отдают иконы по две, по три.

— Ну, да которые вам нужны были, вы тоже побрали их себе, — заметил Вихров.

— Да это, благодарим милость вашу, было немножко, — отвечал с улыбкою голова. — То, ваше высокородие, горестно, что иконы все больше родительского благословения, — и их там тоже, как мы наслышаны, не очень хранят, в сарай там али в подвал даже свалят гуртом: сырость, прель, гадина там разная, — кровью даже сердце обливается, как и подумаешь о том.

— Я вам выхлопочу очень скоро, чтобы их рассмотрели, но как же, однако, ты их доставишь?

— Да уж буду милости просить, что не позволите ли мне взять это на себя: в лодке их до самого губернского города сплавлю, где тут их на телеге трясти — все на воде-то побережнее.

— Что же — в барках, что ли?

— Да-с, у меня этакая лодка большая есть, парусная, я и свезу в ней, а вам расписку дам на себя, что взялся справить это дело.

— Только ведь это надо сейчас же!

— Да мы сейчас же, судно у меня готово, совсем снаряжено, — проговорил голова, очень довольный, что ему позволили самому до города довезти святыню.

Через несколько времени в селе снова раздался вой и стон. Это оплакивали уносимые иконы. Сам голова, с чисто-начисто вымытыми руками и в совершенно чистой рубашке и портах, укладывал их в новые рогожные кули и к некоторым иконам, больше, вероятно, чтимым, прежде чем уложить их, прикладывался, за ним также прикладывались и некоторые другие мужики. Когда таким образом было сделано до тридцати тюков, их стали носить в лодку и укладывать на дно; переносили их на пелене, пришитой к двум шестам, на которых обыкновенно раскольники носят гробы своих покойников. Носившие мужики обнаруживали то же благоговение, как и голова, который побежал домой, чтобы перекусить чего-нибудь и собраться совсем в дорогу. Наконец лодка была совсем нагружена и плотно закрыта рогожками сверху, парус на ней подняли, четверо гребцов сели в подмогу ему грести, а голова, в черном суконном, щеголеватом полушубке и в поярковой шапке, стал у руля.

Почти все жители высыпали на улицу; некоторые старухи продолжали тихонько плакать, даже мальчишке стояли как-то присмирев и совершенно не шаля; разломанная моленная чернела своим раскиданным материалом. Лодка долго еще виднелась в перспективе реки…

Вихров пришел домой и дописал письмо к Мари.

«Все кончено, я, как разрушитель храмов, Александр Македонский, сижу на развалинах. Смирный народ мой поершился было немного, хотели, кажется, меня убить, — и я, кажется, хотел кого-то убить. Завтра еду обратно в губернию. На душе у меня очень скверно».