Люди сороковых годов

Герой мой очень хорошо видел, что в сердце кузины дует гораздо более благоприятный для него ветер: все подробности прошедшего с Мари так живо воскресли в его воображении, что ему нетерпеливо захотелось опять увидеть ее, и он через три — четыре дня снова поехал к Эйсмондам; но — увы! — там произошло то, чего никак он не ожидал. Когда он подъехал к их даче, то в палисаднике на этот раз никого не было. Он вошел в него и встретил, наконец, лакея, который объявил ему, что господа уехали сначала в Петербург, а потом и за границу.

Павла это известие сильно озадачило.

— Что же, они давно уже собирались уехать? — спросил он.

— Нет, вдруг что-то надумали, — отвечал лакей.

Вихров ничем иным не мог себе объяснить этот печальный и быстрый отъезд Мари, как нежеланием с ним встретиться. «Неужели это она меня избегает?» — подумал он, отчасти огорченный отъездом Мари, а частью и польщенный им в своем самолюбии.

Вскоре после того он получил весточку и от Фатеевой.

Клеопатра Петровна уехала из Москвы, очень рассерженная на Павла. Она дала себе слово употребить над собой все старания забыть его совершенно; но скука, больной муж, смерть отца Павла, который, она знала, никогда бы не позволил сыну жениться на ней, и, наконец, ожидание, что она сама скоро будет вдовою, — все это снова разожгло в ней любовь к нему и желание снова возвратить его к себе. Для этой цели она написала ему длинное и откровенное письмо:

«Мой дорогой друг, Поль!.. Я была на похоронах вашего отца, съездила испросить у его трупа прощение за любовь мою к тебе: я слышала, он очень возмущался этим… Меня, бедную, все, видно, гонят и ненавидят, точно как будто бы уж я совсем такая ужасная женщина! Бог с ними, с другими, но я желаю возвратить если не любовь твою ко мне, то, по крайней мере, уважение, в котором ты, надеюсь, и не откажешь мне, узнав все ужасы, которые я перенесла в моей жизни… Слушай:

« Мать моя родилась в роскоши, и я не знаю как была избалована успехами в свете, и когда прожила состояние и молодость, все-таки думала, что она может еще нравиться мужчинам. Обожатель ее m-r Leon, — мне тогда уже было 18 лет, и я была очень хорошенькая девушка, — вздумал не ограничиваться maman, а делать и мне куры; я с ужасом, разумеется, отвергла его искания; тогда он начал наговаривать на меня и бранить меня и даже один раз осмелился ударить меня линейкой; я пошла и пожаловалась матери, но та меня же обвинила и приказывала мне безусловно повиноваться m-r Леону и быть ему покорной. Ты знаешь, друг мой, самолюбивый мой характер и поймешь, чего мне это стоило, а мать между тем заставляла, чтобы я была весела и любезна со всеми бывшими у нас в доме молодыми людьми. М-r Леон кроме того и обирал мать; все деньги ее он прогуливал где-то и с кем-то, так что мы недели по две сидели на одном хлебе и колбасе; мать заставляла меня самое гладить себе платьи, замывать юбки — для того, чтобы быть всегда, по обыкновению, нарядно одетою. Такое положение, наконец, мне сделалось невыносимо. Несмотря на мое железное здоровье, я заболела. К счастью, вскоре после того ко мне присватался m-r Фатеев. Он тогда еще был очень красивый кирасирский офицер, в белом мундире, и я бог знает как обрадовалась этому сватанью и могу поклясться перед богом, что первое время любила моего мужа со всею горячностью души моей; и когда он вскоре после нашей свадьбы сделался болен, я, как собачонка, спала, или, лучше сказать, сторожила у его постели. Малейшие стоны его, я вообразить не могу, до какой степени раздирали мне сердце, но, впрочем, ты сам знаешь по собственному опыту, что я в привязанностях моих пределов не знаю, и вдруг за все это, за всю любовь и службу моему супругу, я начинаю видеть, что он все чаще и чаще начинает приезжать домой пьяный. Надобно быть женщиной, чтобы понять, как ужасно видеть пьяным близкого человека. Я видела m-r Леона пьяным, но тот вселял мне только страх, а муж мой — отвращение, и ко всем этим гадостям узнаю, что супруг мой даже мне изменяет! Сначала у меня помутилось все в голове; я понять ничего не могла. Я знала, что я лучше, красивее всех его возлюбленных, — и что же, за что это предпочтение; наконец, если хочет этого, то оставь уж меня совершенно, но он напротив, так что я не вытерпела наконец и сказала ему раз навсегда, что я буду женой его только по одному виду и для света, а он на это только смеялся, и действительно, как видно, смотрел на эти слова мои как на шутку; сколько в это время я перенесла унижения и страданий — и сказать не могу, и около же этого времени я в первый раз увидала Постена. Муж представил мне его как своего друга, и так как m-r Постен имеет весьма вкрадчивый и лукавый характер, то он, вероятно, узнал от мужа о наших отношениях; случай ему представлялся удобный поухаживать за молоденькой женщиной в подобном положении, и он начал, — и точно уж в этом случае надо отдать честь его настойчивости!.. Я ему делала дерзости, капризничала над ним… Все это он за какое-то блаженство считал для себя. Наконец мы, слава богу, переехали из Москвы в наш город; m-r Постен тоже последовал за нами. Здесь я в первый раз увидела тебя: полюбить тебя я не смела, ты любил другую мою приятельницу, но ты мне показался каким-то чудным существом, которому предназначено хоть несколько минут дать мне счастья… О, как я всегда любила ездить с тобой от Имплевых в одном экипаже и смотреть тебе прямо в твои черные очи; но вот, наконец, и ты меня покидал!.. Собирался за Мари уехать в Москву… Муж в это время доходил до неистовства в своей жизни. М-r Постен был решительно каким-то ангелом-спасителем в моей домашней жизни. Муж как-то боялся его всегда… Я по крайности знала, что когда Постен у нас, то он физически меня никогда не убьет и не оскорбит: так это и случилось, когда он в истории этого глупого векселя заслонил меня собой от его удара ножом. Мне все стало равно: я знала, что уж больше не увижу тебя, — умереть, задохнуться от скуки, сделаться любовницей Постена, и я, на досаду себе, богу, людям, сделалась ею… Остальное ты все знаешь, и я только прибавлю, что, когда я виделась с тобой в последний раз в доме Еспера Иваныча и тут же был Постен и когда он ушел, мне тысячу раз хотелось броситься перед тобой на колени и умолять тебя, чтобы ты спас меня и увез с собой, но ты еще был мальчик, и я знала, что не мог этого сделать. Вот все; теперь обсуди и, как хочешь, оправдай или обвини меня.

Твоя Клеопатра.

«P.S. Бедный страдалец — муж мой завтра или послезавтра умрет. Он оставил мне духовную на все имение… Я теперь поэтому помещица двухсот душ».

Все слова, напечатанные в настоящем повествовании курсивом, были подчеркнуты в письме Клеопатры Петровны по одному разу, а некоторые — даже и по два раза. Она явно хотела, по преимуществу, обратить на них внимание Вихрова, и он действительно заметил их и прежде всего поспешил ее успокоить и сейчас же написал ответ ей.

«Бог с вами, кто вам сказал о каком-то неуважении к вам!.. Верьте, что я уважаю и люблю вас по-прежнему. Вы теперь исполняете святой долг в отношении человека, который, как вы сами говорили, все-таки сделал вам много добра, и да подкрепит бог вас на этот подвиг! Может быть, невдолге и увидимся».

В сущности письмо Клеопатры Петровны произвело странное впечатление на Вихрова; ему, пожалуй, немножко захотелось и видеться с ней, но больше всего ему было жаль ее. Он почти не сомневался, что она до сих пор искренно и страстно любила его. «Но она так же, вероятно, любила и мужа, и Постена, это уж было только свойством ее темперамента», — примешивалась сейчас же к этому всеотравляющая мысль. Мари же между тем, после последнего свидания, ужасно стала его интересовать.

«Неужели Неведомов прав, — думал он, — что мы можем прочно любить только женщин безупречных?» Ко всему этому хаосу мыслей и чувствований присоединилось еще представление своей собственной жизни, в которой не было ни цели, ни дела никакого. Вихров не был ни флегматиком, способным всю жизнь пролежать на диване, ни сангвиником, готовым до самой смерти танцевать; он был чистый холерик: ему нужно было или делать какое-нибудь дело, или переживать какое-нибудь чувство. Пробовал он читать, — не читается; Яков, рысак и трактиры ему до тошноты надоели, и Вихров начал томиться и безвыходно скучать.

В одну из таких минут, когда он несколько часов ходил взад и вперед у себя по комнатам и приходил почти в бешенство оттого, что никак не мог придумать, где бы ему убить вечер, — к нему пришел Салов. Достойный друг сей, с тех пор, как Вихров получил наследство, заметно стал внимательней к нему: весьма часто забегал, почти не спорил с ним и никогда не продергивал его, как делал это он обыкновенно с другими. Павел, разумеется, очень хорошо понимал истинную причину тому и в душе смеялся над нехитрыми проделками приятеля.

— Что вы поделываете? — спросил Салов, заметив недовольное лицо Вихрова.

— Хандрю, — отвечал тот, — и во мне вы можете видеть подобие наших титанов разочарования.

— Очень приятно с ними познакомиться, — подхватил Салов.

— Не шутите! Что такое эти Онегины и Печорины? Это люди, может быть, немного и выше стоящие их среды, но главное — ничего не умеющие делать для русской жизни: за неволю они все время возятся с женщинами, влюбляются в них, ломаются над ними; точно так же и мы все, университетские воспитанники… Мне всегда как-то представлялось, что матушка Россия — это есть грубая, для серого солдатского сукна устроенная фабрика, и вдруг в этой фабрике произрастают чувствительные и благоухающие розы, но все это потом в жизни сваливается в одно место, и, конечно, уж толстые тюки сукна помнут все розы и отобьют у них всякое благоухание.

— Живописно сказано! — подхватил Салов. — Но вот что, друг мой, от хандры единственное и самое верное лекарство — это карты: сядемте и станемте в оные играть.

— А вам бы очень хотелось? — спросил Павел.

— Очень! — отвечал Салов и затем пропел водевильным голосом:

Одни лишь карты нас питают,

И деньги нам они дают!

— Ну вот видите! — перебил его Вихров. — Пока вам не удалось еще развратить меня до карт, то я предлагаю вам устроить другого рода аферу на мой счет: свезите меня в какое-нибудь увеселительное заведение, и я вам выставлю от себя вино и ужин, какой вы хотите.

— О, да благословит тебя бог, добрый друг! — воскликнул Салов с комическим чувством, крепко пожимая руку Вихрова. — Ехать нам всего лучше в Купеческий клуб, сегодня там совершается великое дело: господа купцы вывозят в первый раз в собрание своих супруг; первая Петровская ассамблея будет для Замоскворечья, — но только не по высочайшему повелению, а по собственному желанию! Прогресс!.. Дворянству не хотят уступить.

— Это в самом деле любопытно! — произнес Павел.

— Очень-с, — подхватил Салов, — рожи, я вам доложу, будут невообразимые, туалеты — такого же свойства; брильянтов будут мириады, и шампанского море прольется. Поедемте, взглянемте на все сие.

— Хорошо! — сказал Павел.

— Так, значит, часу в одиннадцатом я за вами захожу, и мы едем на вашем рысаке.

— Едем на моем рысаке, — подтвердил Вихров.

Часов в одиннадцать они не отдумали и поехали. Купеческое собрание было уже полнехонько. Вихров и Салов, войдя, остановились у одной из арок, соединяющих гостиную с танцевальной залой.

— Каковы физиономии, каковы? — шептал Салов, показывая на разных толстых дам, которые или с супругами, или с подругами степенно расхаживали по залам. Вихрова тоже отчасти поразила эта публика. Студентом он все бывал или в Дворянском собрании, где встречал и прелестные лица и элегантные туалеты, или в Немецком собрании, где были немочки и дочери небогатых чиновников, которые все имели, по большей части, испитые, худые физиономии, но все-таки у них были лица человеческие, а тут вдруг он увидел какие-то луны ходячие, какие-то розовые тыквы. Мужские фигуры были такие же почти.

— Посмотрите, посмотрите, — продолжал ему шептать Салов, — ведь ни в одной физиономии бога нет; только и видно, что все это ест, пьет, спит, детей родит и, для поддержания такого рода жизни, плутует.

— Все это, может быть, так! — подтвердил Вихров. — Но, во всяком случае, этот слой общества дорог потому нам, что он вряд ли не единственный хранитель нашей допетровской народной жизни.

— И нравственности по Домострою [«Домострой» – русский письменный памятник XVI века, содержащий свод правил религиозного, семейно-бытового и общественного поведения. «Домострой» стал символом домашнего деспотизма родителей, темных и отсталых понятий.], вы думаете? Как бы не так, — возразил Салов, — вы знаете ли, что у многих из сих милых особ почти за правило взято: любить мужа по закону, офицера — для чувств, кучера — для удовольствия.

Вихров засмеялся.

— А вот этот господин, — продолжал Салов, показывая на проходящего молодого человека в перчатках и во фраке, но не совсем складного станом, — он вон и выбрит, и подчищен, а такой же скотина, как и батька; это вот он из Замоскворечья сюда в собрание приехал и танцует, пожалуй, а как перевалился за Москву-реку, опять все свое пошло в погребок, — давай ему мадеры, чтобы зубы ломило, — и если тут в погребе сидит поп или дьякон: — «Ну, ты, говорит, батюшка, прочти Апостола, как Мочалов, одним голосам!»

— Как вы, однако, изучили их быт! — заметил Павел.

— Я на них теперь комедию пишу! — воскликнул Салов. — Потому что, поверьте мне, всех этих господ следует гораздо побольней пробичевать, чем сделал это Гоголь с разными мелкими чиновниками.

— Пишете?

— Целый акт написан; я когда-нибудь вам прочту.

— Пожалуйста! — произнес Вихров, но на этом слове около него уже не было Салова. Тот куда-то от него исчез. Павел стал искать его глазами — и вдруг увидел перед собой Анну Ивановну, в прелестном воздушном платье и всю залитую в брильянты. Она стояла под руку с купцом, стриженным в скобку, с бородой, и даже не во фраке, а в длиннополом сюртуке. Исчезновение Салова объяснялось очень просто: он, еще прежде того, как-то на одном публичном гулянье встретил Анну Ивановну с мужем и вздумал было возобновлять с ней знакомство, но супруг ее, которому она, вероятно, рассказала все, сделал ему такую сцену, что Салов едва жив от него ушел, а потому в настоящем случае, встретив их снова, он за лучшее счел стушеваться; но Вихров ничего этого не знал.

— Анна Ивановна! — воскликнул он радостно.

— Ах, здравствуйте! — проговорила та как-то конфузливо. — Господин Вихров это! — поспешила она прибавить мужу.

— Очень приятно познакомиться! — отвечал тот довольно благосклонно Вихрову, протягивая ему свою заскорблую и покрытую волосами руку.

Павел с невольным чувством отвращения пожал ее.

«И это чудовище, — подумал он, — воздушная Анна Ивановна должна целовать и ласкать».

— Позвольте мне просить вас на кадриль, — сказал он, желая расспросить ее, как она поживает, — у меня решительно никого нет знакомых дам.

— Можно? — спросила Анна Ивановна мужа.

— С господином Вихровым можно! — отвечал тот с ударением. Дело в том, что Анна Ивановна, вышедши за него замуж, рассказала ему даже и то, что один Вихров никогда за ней не ухаживал.

Они встали вскоре после того в кадриль. Супруг ее поместился сейчас же сзади их.

Вихров видел, что ему надобно было осторожно разговаривать с Анной Ивановной. Он уже начинал частью понимать ее семейные отношения.

— Вихров, я очень несчастлива, — начала она сама, когда стояла с ним по другую сторону от мужа.

— Чем? — спросил Павел.

— Муж меня все ревнует.

— К кому?

— Да к лакеям даже и к повару, так что те не смеют мне взглянуть в лицо, — говорила Анна Ивановна, делая в это время преграциозные па.

— Я умру, Вихров, непременно, — продолжала она в пятой фигуре, перейдя с ним совсем на другую сторону.

— Нет, не умрете, — успокоивал ее Павел, а между тем сам внимательно посмотрел ей в лицо: она была в самом деле очень худа и бледна!

— Нет, умру; мне, главное, ничего не позволяют делать, что я люблю, — только пей и ешь.

Далее затем им уж ни слова нельзя было сказать.

«Вот еще жертва женская!» — подумал Павел, отходя от своей дамы.

Перед ужином он отыскал, наконец, Салова, который играл в карты в отдаленной комнате.

— Мы уж кончили; сейчас к вашим услугам, — сказал тот. И они вскоре сели за маленький столик.

— Что, бежали, спрятались… совесть, видно, зазрела, — сказал ему Вихров.

— А что же? — спросил Салов, улыбаясь.

— А то же, — отвечал Вихров, — какая прелестная женщина вышла из нее, а все-таки вскоре, вероятно, умрет.

Лицо Салова на минуту подернулось оттенком сильной печали.

— Что делать, такая уж оказия вышла! — произнес он.

— Какая же оказия?.. Не оказия, а с вашей стороны — черт знает что такое вышло.

— С моей стороны очень просто вышло, — отвечал Салов, пожимая плечами, — я очутился тогда, как Ир, в совершенном безденежье; а там слух прошел, что вот один из этих же свиней-миллионеров племянницу свою, которая очутилась от него, вероятно, в известном положении, выдает замуж с тем только, чтобы на ней обвенчаться и возвратить это сокровище ему назад… Я и хотел подняться на эту штуку…

Павел покачал только головой.

— А она там услыхала об этом, взбеленилась и убежала, — продолжал Салов.

— А почему же свадьба эта ваша не состоялась? — спросил его насмешливо Павел.

— Как же состояться, это все вздор вышло; какой-то негодяй просто хотел пристроить свою любовницу; я их в тот же вечер, как они ко мне приехали, велел официантам чубуками прогнать.

— Как, так-таки чубуками?

— Так-таки чубуками, a la lettre. [буквально (франц.).]

— И невесту тоже?

— И невесту тоже! Не обманывай! — подхватил Салов.