Люди сороковых годов

Вскоре после того Вихров получил от прокурора коротенькую записку.

«Спешу, любезный Павел Михайлович, уведомить вас, что г-н Клыков находящееся у него в опекунском управлении имение купил в крепость себе и испросил у губернатора переследование, на котором мужики, вероятно, заранее застращенные, дали совершенно противоположные показания тому, что вам показывали. Не найдете ли нужным принять с своей стороны против этого какие-нибудь меры?»

Прочитав эту записку, Вихров на первых порах только рассмеялся и написал Захаревскому такой ответ:

«Черт бы их драл, — что бы они ни выдумывали, я знаю только, что по совести я прав, и больше об этом и думать не хочу».

Герой мой, в самом деле, ни о чем больше и не думал, как о Мари, и обыкновенно по целым часам просиживал перед присланным ею портретом: глаза и улыбка у Мари сделались чрезвычайно похожими на Еспера Иваныча, и это Вихрова приводило в неописанный восторг. Впрочем, вечером, поразмыслив несколько о сообщенном ему прокурором известии, он, по преимуществу, встревожился в том отношении, чтобы эти кляузы не повредили ему как-нибудь отпуск получить, а потому, когда он услыхал вверху шум и говор голосов, то, подумав, что это, вероятно, приехал к брату прокурор, он решился сходить туда и порасспросить того поподробнее о проделке Клыкова; но, войдя к Виссариону в гостиную, он был неприятно удивлен: там на целом ряде кресел сидели прокурор, губернатор, m-me Пиколова, Виссарион и Юлия, а перед ними стоял какой-то господин в черном фраке и держал в руках карты. У Вихрова едва достало духу сделать всем общий поклон.

— Очень рад! — проговорил Виссарион, как бы несколько сконфуженный его появлением.

Губернатор и m-me Пиколова не отвечали даже на поклон Вихрова, но прокурор ему дружески и с небольшой улыбкой пожал руку, а Юлия, заблиставшая вся радостью при его появлении, показывала ему глазами на место около себя. Он и сел около нее.

Вечер этот у Виссариона составился совершенно экспромтом; надобно сказать, что с самого театра m-me Пиколова обнаруживала большую дружбу и внимание к Юлии. У женщин бывают иногда этакие безотчетные стремления. M-me Пиколова сама говорила, что девушка эта ужасно ей нравится, но почему — она и сама не знает.

Виссарион, как человек практический, не преминул сейчас же тем воспользоваться и начал для m-me Николовой делать маленькие вечера, на которых, разумеется, всегда бывал и начальник губернии, — и на весь город распространился слух, что губернатор очень благоволит к инженеру Захаревскому, а это имело последствием то, что у Виссариона от построек очутилось в кармане тысяч пять лишних; кроме того, внимание начальника губернии приятно щекотало и самолюбие его. Прокурор не ездил обыкновенно к брату на эти вечера, но в настоящий вечер приехал, потому что Виссарион, желая как можно более доставить удовольствия и развлечения гостям, выдумал пригласить к себе приехавшего в город фокусника, а Иларион, как и многие умные люди, очень любил фокусы и смотрел на них с величайшим вниманием и любопытством. Фокусник (с наружностью, свойственною всем в мире фокусникам, и с засученными немного рукавами фрака) обращался, по преимуществу, к m-me Пиколовой. Как ловкий плут, он, вероятно, уже проведал, какого рода эта птица, и, видимо, хотел выразить ей свое уважение.

— Мадам, будьте так добры, возьмите эту карту, — говорил он ей на каком-то скверном французском языке. — Monsieur le general, и вы, — обратился он к губернатору.

— А где же мне держать ее? — спрашивал тот, тоже на сквернейшем французском языке.

— А я вот держу свою у себя под платком! — подхватила Пиколова, тоже на сквернейшем французском диалекте.

Прокурор не утерпел и заглянул: хорошо ли они держат карты.

— Раз, два! — сказал фокусник и повел по воздуху своей палочкой: карта начальника губернии очутилась у m-me Пиколовой, а карта m-me Пиколовой — у начальника губернии.

Удивлению как того, так и той пределов не было. Виссарион же стоял и посмеивался. Он сам знал этот фокус — и вообще большую часть фокусов, которые делал фокусник, он знал и даже некогда нарочно учился этому.

Затем фокусник стал показывать фокус с кольцами. Он как-то так поводил ими, что одно кольцо входило в другое — и образовалась цепь; встряхивал этой цепью — кольца снова распадались.

— Покажите, покажите мне это кольцо! — говорил начальник губернии почти озлобленным от удивления голосом. — Никакого разрыва нет на кольце, — говорил он, передавая кольцо прокурору, который, прищурившись и поднося к свечке, стал смотреть на кольцо.

— Ничего не увидишь, — остановил его брат. Он хоть и не знал этого фокуса, но знал, что на кольце ничего увидать нельзя.

— Ах, посмотрите, у меня тоже вошло кольцо в кольцо, — воскликнула m-me Пиколова радостно-детским голосом, державшая в руках два кольца и все старавшаяся соединить их; фокусник только что подошел к ней, как она и сделала это.

— Вы чародейка, чародейка! — говорил губернатор, смотря на нее, по обыкновению, своим страстным взглядом.

Вихрову ужасно скучно было все это видеть. Он сидел, потупив голову. Юлия тоже не обращала никакого внимания на фокусника и, в свою очередь, глядела на Вихрова и потом, когда все другие лица очень заинтересовались фокусником (он производил в это время магию с морскими свинками, которые превращались у него в голубей, а голуби — в морских свинок), Юлия, собравшись со всеми силами своего духа, но по наружности веселым и даже смеющимся голосом, проговорила Вихрову:

— А что же вы, Павел Михайлович, не хотите узнать от меня мой секрет, который я вам хотела рассказать?

— Секрет? — повторил как бы флегматически Вихров и внутренно уже испугавшись. Впрочем, подумав, он решился с Юлией быть совершенно откровенным, если она и скажет ему что-нибудь о своих чувствах.

— Вы знаете, — продолжала она тем же смеющимся голосом, — что я в вас влюблена?

— Увы! — произнес Вихров тоже веселым голосом. — При других обстоятельствах счел бы это за величайшее счастье, но теперь не могу отвечать вам тем же.

— Отчего же? — спросила Юлия все-таки весело.

— Оттого, что люблю другую, — отвечал Вихров.

— Что же, эту неблагодарную madame Фатееву, что ли?

— Нет.

— Неужели же — фай! — вашу экономку?

— И не экономку.

— Кто же это? — проговорила Юлия. Голос ее не был уже более весел.

— Одну дальнюю кузину мою.

— От которой вы письма получали? — проговорила Юлия; рыдания уже подступали у ней к горлу. — Что же это — старинная привязанность? — спросила она.

— Очень! — отвечал Вихров, сидя в прежнем положении и не поднимая головы. — Я был еще мальчиком влюблен в нее; она, разумеется, вышла за другого.

— Отчего же не за вас? — говорила Юлия.

— Оттого, что я гимназист еще был, а она — девушка лет восемнадцати.

— Ну, а потом? — спрашивала Юлия.

— А потом со мной произошло странное психологическое явление: я около двенадцати лет носил в душе чувство к этой женщине, не подозревая сам того, — и оно у меня выражалось только отрицательно, так что я истинно и искренно не мог полюбить никакой другой женщины.

— Но, однако, уже теперь у вас это чувство положительно выразилось?

— Теперь — положительно.

— Что же открыло его? — продолжала расспрашивать Юлия. У ней достало уже силы совладеть со своими рыданиями, и она их спрятала далеко-далеко в глубину души.

— Открыло — мысль и надежда на взаимность.

— Вам, значит, ответили?

— Ответили.

— А как же муж? Он жив еще?

— Жив.

— Каким же образом? Он должен возбуждать в вас ревность.

Вихров пожал плечами.

— У меня любовь к ней духовная, а душой и сердцем никто и никогда не может завладеть.

— Завидую вашей кузине, — проговорила Юлия, помолчав немного, и едва заметно при этом вздохнула.

— В чем же? — спросил Вихров, как бы не поняв ее слов.

— В том, что она внушила такое постоянное чувство: двенадцать лет ее безнадежно любили и не могли от этого чувства полюбить других женщин.

— Не мог-с! — отвечал Вихров. Он очень хорошо видел, что Юлия была оскорблена и огорчена.

Разговор далее между ними не продолжался. Вихрову стало как-то стыдно против Юлии, а она, видимо, собиралась со своими чувствами и мыслями. Он отошел от нее, чтобы дать ей успокоиться.

Юлия по крайней мере с полчаса просидела на своем месте, не шевелясь и ни с кем не говоря ни слова; она была, как я уже и прежде заметил, девушка самолюбивая и с твердым характером. Пока она думала и надеялась, что Вихров ответит ей на ее чувство, — она любила его до страсти, сентиментальничала, способна была, пожалуй, наделать глупостей и неосторожных шагов; но как только услыхала, что он любит другую, то сейчас же поспешила выкинуть из головы все мечтания, все надежды, — и у нее уже остались только маленькая боль и тоска в сердце, как будто бы там что-то такое грызло и вертело. Окончательно овладев собой и увидев, что m-me Пиколова сидела одна (начальник губернии в это время разговаривал с Виссарионом Захаревским), Юлия сейчас же подошла и села около нее. Вихрову, между тем, ужасно хотелось уйти домой, но он, собственно, пришел спросить о своем деле прокурора, а тот, как нарочно, продолжал все заниматься с фокусником. Вихров стал дожидаться его и в это время невольно прислушался к разговору, который происходил между губернатором и Виссарионом. Они говорили о почтовом доме, который хозяйственным образом строил Захаревский.

— Почтмейстер мне прямо пишет, что дом никуда не годится, — говорил губернатор, больше шутя, чем серьезно.

— Для меня решительно все равно, хоть бы он провалился, — отвечал Виссарион, — архитектор их принял — и кончено!

— Но он говорит, что штукатурка потом уж на потолках обвалилась.

— Штукатурка должна была бы или сейчас обвалиться, или уж она обыкновенно никогда не обваливается.

— Но она, однако, действительно обвалилась, — возражал слабо начальник губернии.

— Очень-с может быть! Очень это возможно! — отвечал бойко Захаревский. — Они, может быть, буки бучили и белье парили в комнатах, — это какую хотите штукатурку отпарит.

— Потом, что пол очень провесился, боятся ходить, — как бы больше сообщал Захаревскому начальник губернии.

— И то совершенно возможно! — ответил тот с прежнею развязностью. — Нет на свете балки, которая бы при двенадцати аршинах длины не провисла бы, только ходить от этого бояться нечего. В Петербурге в домах все полы качаются, однако этого никто не боится.

— Потом, что земля очень сыра и что от этого полы начало уже коробить.

— Непременно начнет коробить — и мне самому гораздо бы лучше было и выгоднее класть сухую землю, потому что ее легче и скорее наносили бы, но я над богом власти не имею: все время шли проливные дожди, — не на плите же мне было землю сушить; да я, наконец, пробовал это, но только не помогает ничего, не сохнет; я обо всем том доносил начальству!

— Или тоже печи, пишут, сложены из старого кирпича, а тот из стены старой разобран — и весь поэтому в извести, что вредно для печи.

— Очень вредно-с, но это было дело их архитектора смотреть. Я сдал ему печи из настоящего материала — и чтобы они были из какого-нибудь негодного сложены, в сдаточном акте этого не значится, но после они могли их переложить и сложить бог знает из какого кирпича — времени полгода прошло!

— Но все-таки вы поправьте им, чтобы успокоить их, — больше советовал начальник губернии, чем приказывал.

— Ни за что, ваше высокопревосходительство! — воскликнул Захаревский. — Если бы я виноват был тут, — это дело другое; но я чист, как солнце. Это значит — прямо дать повод клеветать на себя кому угодно.

— Да, но я это не для них, а для себя прошу вас сделать, потому что они пойдут писать в Петербург, а я терпеть не могу, чтобы туда доходили дрязги разные.

— Если для вас, ваше превосходительство, так я готов переделать хоть с подошвы им весь дом, но говорю откровенно: для меня это очень обидно, очень обидно, — говорил Захаревский.

— Но что ж делать — мало ли по службе бывает неприятностей! — произнес начальник губернии тоном философа.

— Это конечно что! — подтвердил также несколько философским тоном и Захаревский.

Во всем этом разговоре Вихрова по преимуществу удивила смелость Виссариона, с которою тот говорил о постройке почтового дома. Груня еще прежде того рассказывала ему: «Хозяин-то наш, вон, почтовый дом строил, да двадцать тысяч себе и взял, а дом-то теперь весь провалился». Даже сам Виссарион, ехавши раз с Вихровым мимо этого дома, показал ему на него и произнес: «Вот я около этого камелька порядком руки погрел!» — а теперь он заверял губернатора, что чист, как солнце.

Лакеи в продолжение всего вечера беспрестанно разносили фрукты и конфеты. Наконец подана была груша — по два рубля штука. Виссарион, несмотря на то, что разговаривал с начальником губернии, не преминул подбежать к m-me Пиколовой и упросил ее взять с собой домой пяток таких груш. Он знал, что она до страсти их любила и ела их обыкновенно, лежа еще в постели поутру. За такого рода угощенье m-me Пиколова была в восторге от вечеров Захаревского и ужасно их хвалила, равно как и самого хозяина.

Прокурор, наконец, нагляделся фокусов и вышел в залу. Вихров поспешил сейчас туда же выйти за ним.

— Что это, какое это еще они на меня дело выдумали? — спросил он.

— Не выдумали, а повернули так ловко, — отвечал прокурор, — мужики дали им совсем другие показания, чем давали вам.

— Но от кого же вы это слышали?

— Губернатор сам мне говорил. «Вот, говорит, как следствия у меня чиновники производят: Вихров, производя следствие у Клыкова, все налгал».

— Ах, он негодяй этакий! — воскликнул Вихров, вспыхнув в лице. — Я не то что в службе, но и в частной жизни никогда не лгал, — я спрошу его сегодня же!

— Спросите, — сказал ему прокурор.

Вихров за ужином, для большей смелости, нарочно выпил стакана два вина лишних и, когда оно ему немножко ударило в голову, обратился довольно громко к губернатору:

— Ваше превосходительство, дело об опекунстве Клыкова, говорят, переследовали?

Губернатор довольно сердито взмахнул на него глазами, а m-me Пиколова и уши при этом навострила.

— Да-с, переследовали, — произнес губернатор после некоторого молчания.

— И что же найдено при переследовании?

— Не знаю-с! Я не читал еще самого дела, — отвечал губернатор, взглянув на мгновение на прокурора.

Вихров видел, что далее разговаривать об этом нет никакой возможности, тем более, что губернатор обратился к дамам, с которыми завязался у него довольно живой разговор.

— Мы вас решительно не пустим, решительно не пустим, — говорила Пиколова Юлии.

— Вы едете куда-нибудь? — вмешался губернатор.

— Да, я на той неделе уезжаю к отцу, — отвечала Юлия довольно громко, как бы затем, чтобы слышал Вихров.

— Вы уезжаете? — спросил ее тот.

— Непременно, — отвечала и ему Юлия.

— А мы вас не пустим, не пустим, — сказал губернатор.

— Никакие силы человеческие меня здесь больше не удержат! — отвечала Юлия с ударением. — Я так давно не видала отца, — прибавила она.

Губернатор, уезжая, по обыкновению, с Пиколовой, не взглянул даже на Вихрова; впрочем, тот и сам ему не поклонился. Через неделю Юлия, в самом деле, уехала к отцу.