Люди сороковых годов

Село Учня стояло в страшной глуши. Ехать к нему надобно было тридцативерстным песчаным волоком, который начался верст через пять по выезде из города, и сразу же пошли по сторонам вековые сосны, ели, березы, пихты, — и хоть всего еще был май месяц, но уже целые уймы комаров огромной величины садились на лошадей и ездоков. Вихров сначала не обращал на них большого внимания, но они так стали больно кусаться, что сейчас же после укуса их на лице и на руках выскакивали прыщи.

— Вы, барин, курите побольше, а то ведь эти пискуны-то совсем съедят! — сказал, обертываясь к нему, исправнический кучер, уже весь искусанный комарами и беспрестанно смахивавший кнутом целые стаи их, облипавшие бедных лошадей, которые только вздрагивали от этого в разных местах телом и все порывались скорей бежать.

— И ты кури! — сказал Вихров, закуривая трубку.

— И мне уж позвольте, — сказал кучер. Он был старик, но еще крепкий и довольно красивый из себя. — Не знаю, как вашего табаку, а нашего так они не любят, — продолжал он, выпуская изо рта клубы зеленоватого дыма, и комары действительно полетели от него в разные стороны; он потом пустил струю и на лошадей, и с тех комары слетели.

— Здесь вот и по деревням только этаким способом и спать могут, — объяснял кучер, — разведут в избе на ночь от мужжевельнику али от других каких сучьев душину, — с тем только и спят.

— Отчего же здесь так много комаров? — спросил Вихров.

— Оттого, что места уж очень дикие и лесные. Вот тут по всей дороге разные бобылки живут, репу сеют, горох, — так к ним в избушку-то иной раз медведь заглядывает; ну так тоже наш же исправник подарил им ружья, вот они и выстрелят раз — другой в неделю, и поотвалит он от них маленько в лес.

— А ты крепостной исправника? — спросил Вихров.

— Нет, я вольный… годов тридцать уж служу по земской полиции. Пробовали было другие исправники брать своих кучеров, не вышло что-то. Здесь тем не выездить, потому места хитрые… в иное селение не дорогой надо ехать, а либо пашней, либо лугами… По многим раскольничьим селеньям и дороги-то от них совсем никуда никакой нет.

— Как же они сами-то ездят?

— Сами они николи не ездят и не ходят даже по земле, чтобы никакого и следа человеческого не было видно, — а по пням скачут, с пенька на пенек, а где их нет, так по сучьям; уцепятся за один сучок, потом за другой, и так иной раз с версту идут.

— Зачем они делают это?

— Чтобы скрытнее жить… Не любят они, как наш русский-то дух узнает про них и приходит к ним.

— А Учня — сильно раскольничье село? — сказал Вихров, с удовольствием думая, что он, наконец, увидит настоящих закоренелых раскольников.

— Сильно раскольничье! — отвечал кучер. — И там не один раскол, а всего есть. Ныне-то вот потише маленько стало, а прежде они фальшивую монету делали; все едино, как на монетном дворе в Питере… я еще, так доложить, молодым мальчиком был, как переловили их на этом.

— Как же их переловили? — спросил Вихров.

— Да что, разве хитро было-то! Начальство-то только им прежде поблажало, потому что деньги с них брало.

— Фальшивые же?

— Нет, не фальшивые, а требовали настоящих! Как теперь вот гляжу, у нас их в городе после того человек сто кнутом наказывали. Одних палачей, для наказания их, привезено было из разных губерний четверо. Здоровые такие черти, в красных рубахах все; я их и вез, на почте тогда служил; однакоже скованных их везут, не доверяют!.. Пить какие они дьяволы; ведро, кажется, водки выпьет, и то не заметишь его ни в одном глазе.

— На что же они пьют, на какие деньги? — сказал Вихров.

— Палачи-то? — воскликнул как бы в удивлении кучер. — Кому же и пить, как не им. Вот по этому по учневскому делу они наказывали тогда; по три тысячи, говорят, каждому из них было дано от сродственников. Замахивались, кажись, вот я сам видел, страсть! А у наказуемого только слегка спина синела, кровь даже не выступила; сам один у меня вот тут в телеге хвастался: «Я, говорит, кнутом и убить человека могу сразу, и, говорит, посади ты ему на спину этого комарика, я ударю по нем, и он останется жив!» — На лубу ведь их все учат.

— На лубу?

— Да, каждый день жарят по лубу, чтобы верность в руке не пропала… а вот, судырь, их из кучеров или лакеев николи не бывает, а все больше из мясников; привычней, что ли, они, быков-то и телят бивши, к крови человеческой. В Учне после этого самого бунты были сильные.

— Бунты?

— Да!.. Придрались они к тому, что будто бы удельное начальство землей их маненько пообидело, — сейчас перестали оброк платить и управляющего своего — тот было приехал внушать им — выгнали, и предписано было команде с исправником войти к ним. Ловкий такой тогда исправник был, смелый, молодой, сейчас к этому гарнизонному командиру: «Едем, говорит, неприятеля усмирять»; а тот испугался, матерь божья. Гарниза ведь пузатая! — Пьяница тогда такой был! Причащался, исповедывался перед тем, ей-богу, что смеху было, — с своим, знаете, желтым воротником и саблишкой сел он, наконец, в свой экипаж, — им эти желтые воротники на смех, надо быть, даны были; поехали мы, а он все охает: «Ах, как бы с командой не разъехаться!» — команду-то, значит, вперед послал. Подошли мы таким манером часов в пять утра к селенью, выстроились там солдаты в ширингу; мне велели стать в стороне и лошадей отпрячь; чтобы, знаете, они не испугались, как стрелять будут; только вдруг это и видим: от селенья-то идет громада народу… икону, знаете, свою несут перед собой… с кольями, с вилами и с ружьями многие!.. Только этот капитанишка дрожит весь, кричит своей команде: «Заряжайте ружья и стреляйте!» Но барин мой говорит: «Погодите, не стреляйте, я поговорю с ними». Знаете, этак выскочил вперед из-за солдат: «Что вы, говорит, канальи, государю вашему императору не повинуетесь. На колени!» — говорит. Только один этот впереди мужчинища идет, как теперь гляжу на него, плешивый эдакой, здоровый черт, как махнул его прямо с плеча дубиной по голове, так барин только проохнул и тут же богу душу отдал. Ах, братец ты мой, и меня уж злость взяла. «Братцы! — крикнул я солдатам. — Видите, что делают!» Прапорщик тоже кричит им: «Пали!» Как шарахнули они в толпу-то, так человек двадцать сразу и повалились; но все-таки они кинулись на солдат, думали народом их смять, а те из-за задней ширинги — трах опять, и в штыки, знаете, пошли на них; те побежали!.. Я, матерь божья, так за барина остервенился, выхватил у солдата одного ружье, побежал тоже на неприятеля, и вот согрешил грешный: бабенка тут одна попалась, ругается тоже, — так ее в ногу пырнул штыком, что завертелась даже, и пошли мы, братец, после того по избам бесчинствовать. Главные-то бунтовщики в лес от нас ушли; прислали после того вместо исправника другого… привели еще свежей команды, и стали мы тут военным постоем в селенье, и что приели у них, боже ты мой! Баранины, говядины, муки всякой, крупы, из лавок что ни есть сластей разных, потому постой военный — нельзя иначе: от начальства даже было позволение, чтобы делали все это.

— А бунтовщики так все в лесу и были? — спросил Вихров.

— Два месяца, братец, в болотах неприступных держались, никак ни с которой стороны подойти к ним невозможно было.

— Чем же они там питались?

— Заранее уж, видно, запасено было там всего… холода только уж их повыгнали оттуда: прислали сначала повинную, а потом и сами пришли. Тот, впрочем, который исправника убил, скрылся совсем куды-то, в какой-нибудь скит ихней, надо быть, ушел!..

— Они, может быть, и меня убьют; я тоже еду к ним по неприятному для них делу, — проговорил Вихров.

— Слышали мы это: моленную это ихнюю ломать, — сказал кучер. — Какой богатый храм, богаче других церквей христианских! Тоже вы хоть бы из сотских кого взяли, а то один-одинехонек едете! — прибавил он.

— Да это все равно.

— Все равно, конечно!.. Они, впрочем, и тогда говорили: «Не выругайся, говорит, исправник, старик бы его не убил; а то, говорит, мы с иконой идем, а он — браниться!»

Дорога между тем все продолжала идти страшно песчаная. Сильные лошади исправника едва могли легкой рысцой тащить тарантас, уходивший почти до половины колес в песок. Вихров по сторонам видел несколько избушек бобылей и небольшие около них поля с репой и картофелем. Кучер не переставал с ним разговаривать.

— Глядите-ко, глядите: в лесу-то пни все идут!.. — говорил он, показывая на мелькавшие в самом деле в лесу пни и отстоящие весьма недалеко один от другого. — Это нарочно они тут и понаделаны — в лесу-то у них скит был, вот они и ходили туда по этим пням!..

— А что, скажи, — перебил его Вихров, — не знаешь ли ты, что значит слово Учня?

Кучер усмехнулся.

— Здесь ведь Учней много. Не одно это село так называется — это вот Учня верхняя, а есть Учня нижняя и есть еще Учня в Полесье, смотря на каком месте селенье стоит, на горе или в лесу.

— Может быть, это все равно, что и Починок, — толковал Вихров, — здесь как больше говорят — почал или учал?

— Учал — больше говорят, — отвечал кучер, как бы соображая то, что ему говорил Вихров.

— А чем, собственно, промышляют в Учне? — продолжал тот расспрашивать его.

— Рогожами!.. Рогожу ткут и в Нижное возят. И что они для этого самого казенных лесов переводят — боже ты мой! — заключил кучер.

— Как казенных? — сказал Вихров.

— Так, свой-то поберегают маненько, а в казенный-то придут, обдерут с липы-то десятинах на двух лыко да а зажгут, будто по воле божьей это случилось.

— Но как же их не ловят?

— Ловят, но откупаются. Вот она!.. Матушка наша Учня великая! — присовокупил старик, показывая на открывшееся вдруг из лесу огромное село, в котором, между прочим, виднелось несколько каменных домов, и вообще все оно показалось Вихрову как-то необыкновенно плотно и прочно выстроенным.

Подъехав к самой подошве горы, на которой стояло селенье, кучер остановил лошадей, слез с козел и стал поправлять упряжь на лошадях и кушак на себе.

— Пофорсистей к ним надо въехать, чтобы знали — кто едет! — говорил он, ухмыляясь сквозь свою густую и широкую бороду. — Вы тоже сядьте маненько построже, — прибавил он Вихрову.

Тот сел построже. Кучер, сев на козлы, сейчас же понесся скоком в гору. Колокольчик под дугой сильно звенел. При этом звуке два — три человека, должно быть, сотские, с несколько встревоженными лицами пробежали по площади.

— А, зашевелились, проклятые! — говорил кучер, заметив это. — К приказу, что ли, вас прямо вести?

— К приказу! — отвечал Вихров.

Кучер поехал прямо по площади. Встретившийся им мужик проворно снял шапку и спросил кучера:

— Путь да дорога — кого везешь?

— Губернаторского чиновника! — отвечал не без важности кучер и молодецки подлетел с Вихровым к приказу.

Это был каменный флигель, в котором на одной половине жил писарь и производились дела приказские, а другая была предназначена для приезда чиновников. Вихров прошел в последнее отделение. Вскоре к нему явился и голова, мужик лет тридцати пяти, красавец из себя, но довольно уже полный, в тонкого сукна кафтане, обшитом золотым позументом.

— Я к вам с довольно неприятным для вас поручением, — начал Вихров, обращаясь к нему, — вашу моленную вышло решение сломать.

Голова при этом явно сконфузился.

— Не охлопотали, видно, ходоки наши, — проговорил он как бы больше сам с собой.

— А вы посылали ходатаев?

— Как же, — отвечал со вздохом голова.

— Сломать вашу моленную я желаю, — продолжал Вихров, — не сам как-нибудь, а пусть ее сломает сам народ.

— Это ведь все едино! — возразил голова.

— Но для меня-то это не все едино, — перебил его Вихров, — я не хочу, чтобы меня кто-нибудь из вас обвинил в чем-нибудь, а потому попроси все ваше село выйти на площадь; я объявлю им решение, и пусть они сами исполнят его.

— Можно и так! — произнес голова, подумав немного, и затем довольно медленным шагом вышел из комнаты.

Вихров, оставшись один, невольно взялся за сердце. Оно у него билось немного: ему предстояла довольно важная минута, после которой он, может быть, и жив не останется.

Вскоре за тем на площади стал появляться народ и с каждой минутой все больше и больше прибывал; наконец в приказ снова вошел голова.

— Пожалуйте, коли угодно вам выйти! — сказал он Вихрову каким-то негромким голосом.

Тот надел вицмундир и пошел. Тысяч около двух мужчин и женщин стояло уж на площади. Против всех их Вихров остановился; с ним рядом также стал и голова.

— Братцы! — начал Вихров сколько мог громким голосом. — Состоялось решение сломать вашу моленную — вот оно!.. Прочти его народу! — И он подал бумагу голове.

Тот начал ее читать. Толпа выслушала все внимательно и ни звука в ответ не произносила, так что Вихров сам принужден был начать говорить.

— Я прислан исполнить это решение. Вы, конечно, можете не допустить меня до этого, можете убить, разорвать на части, но вместо меня пришлют другого, и уже с войском; а войско у вас, как я слышал, бывало, — и вы знаете, что это такое!

— За что же это, судырь, начальствующие лица так гневаться на нас изволят? — спросил один старик из толпы.

— За веру вашу! Желают, чтобы вы в православие обратились.

— Да как же, помилуйте, судырь: татарам, черемисам и разным всяким идолопоклонникам, и тем за их веру ничего, — чем же мы-то провиннее других?

Вихров решительно не знал, что ответить старику.

— Любезный, я только исполнитель, а не судья ваш.

— Не от господина чиновника это произошло, — заметил и голова старику, — словно не понимаешь — говоришь.

— Да это понимаем мы, — согласился и старик.

— Так как же, братцы, сами вы и сломаете моленную? — спросил Вихров.

Но толпа что-то ничего на это не ответила.

— Говорил уж я им, — отвечал за всех голова, — сломаем завтра, а сегодняшний день просят, не позволите ли вы еще разок совершить в ней общественное молитвословие?

— Сделайте одолжение, — подхватил Вихров, — но только и я уж, в свою очередь, попрошу вас пустить меня на вашу службу не как чиновника, а как частного человека.

— Да это что же, — ответил голова. — Мы на моленьях наших ничего худого не делаем.

Часов в семь вечера Вихров услыхал звон в небольшой и несколько дребезжащий колокол. Это звонили на моленье, и звонили в последний раз; Вихрову при этой мысли сделалось как-то невольно стыдно; он вышел и увидел, что со всех сторон села идут мужики в черных кафтанах и черных поярковых шляпах, а женщины тоже в каких-то черных кафтанчиках с сборками назади и все почти повязанные черными платками с белыми каймами; моленная оказалась вроде деревянных церквей, какие прежде строились в селах, и только колокольни не было, а вместо ее стояла на крыше на четырех столбах вышка с одним колоколом, в который и звонили теперь; крыша была деревянная, но дерево на ней было вырезано в виде черепицы; по карнизу тоже шла деревянная резьба; окна были с железными решетками. Народу в моленной уже не помещалось, и целая толпа стояла на улице и только глядела на храм свой. Вихрова провел встретивший его голова: он на этот раз был не в кафтане своем с галунами, а, как и прочие, в черном кафтане.

В самой моленной Вихров увидел впереди, перед образами, как бы два клироса, на которых стояли мужчины, отличающиеся от прочих тем, что они подпоясаны были, вместо кушаков, белыми полотенцами. Посреди моленной был налой, перед которым стоял мужик тоже в черном кафтане, подпоясанном белым кушаком. Он читал громко и внятно, но останавливался вовсе не на запятых и далеко, кажется, не понимал, что читает; а равно и слушатели его, если и понимали, то совершенно не то, что там говорилось, а каждый — как ближе подходило к его собственным чувствам; крестились все двуперстным крестом; на клиросах по временам пели: «Богородицу», «Отче наш», «Помилуй мя боже!». Словом, вся эта служба производила впечатление, что как будто бы она была точно такая же, как и наша, и только дьякона, священника и алтаря, со всем, что там делается, не было, — как будто бы алтарь отрублен был и отвалился; все это показалось Вихрову далеко не лишенным значения.

В конце всенощной обычной песни: «Взбранной Воеводе» не пели.

— Отчего же не пели «Взбранной Воеводе»? — спросил он невольно голову.

Тот при этом немного сконфузился.

— Это молитва новая, ее не поют у нас, — отвечал он.