Люди сороковых годов

Вихров, по приезде своем в Петербург, сейчас же написал Мари письмо и спрашивал ее, когда он может быть у них. Мари на это отвечала, что она и муж ее очень рады его видеть и просят его приехать к ним в, тот же день часам к девяти вечера, тем более, что у них соберутся кое-кто из их знакомых, весьма интересующиеся с ним познакомиться. Из слов Мари, что она и муж ее очень рады будут его видеть, Вихров понял, что с этой стороны все обстояло благополучно; но какие это были знакомые их, которые интересовались с ним познакомиться, этой фразы он решительно не понял! Надобно сказать, что Эйсмонд так же, как некогда на Кавказе, заслужил и в Севастополе имя храбрейшего генерала; больной и израненный, он почти первый из севастопольских героев возвратился в Петербург. Общество приняло его с энтузиазмом: ему давали обеды, говорили спичи; назначен он был на покойное и почетное место, получил большую аренду. Все это сильно утешало генерала. Он нанял, как сам выражался, со своей Машурочкою, отличную квартиру на Английской набережной и установил у себя jours fixes [приемные дни для гостей (франц.).]. Вечер, на который они приглашали Вихрова, был именно их установленным вечером. Когда тот приехал к ним, то застал у них несколько военных в мундирах и несколько штатских в черных фраках и в безукоризненном белье. Все они стояли кучками и, с явным уважением к дому, потихоньку разговаривали между собой. В гостиной Вихров, наконец, увидел небольшую, но довольно толстенькую фигуру самого генерала, который сидел на покойных, мягких креслах, в расстегнутом вицмундире, без всяких орденов, с одним только на шее Георгием за храбрость. Рукав на правой руке у него был разрезан и связан ленточками. Узнав Вихрова, Эйсмонд радостно воскликнул:

— А, мой милейший родственничек, здравствуйте!

Мари только последнее время довольно ясно объяснила ему, что Вихров им родственник, и даже очень близкий, — по Есперу Иванычу.

— Супруга моя целый месяц у вас прогостила! — продолжал генерал.

— Д-да! — протянул Вихров.

Мари прогостила у него два с половиною месяца; но генералу, видно, было сказано, что только месяц.

Вслед за тем вбежал Женичка и бросился обнимать Вихрова.

— Здоров ли, дядя, Симонов? — спросил он прежде всего.

— Здоров, — отвечал ему тот.

Мари, тоже вышедшая в это время из задних комнат, увидав Вихрова, вскрикнула даже немного, как бы вовсе не ожидая его встретить.

— Ах, Поль! Это ты! Здравствуй! — говорила она и, видимо, старалась, по своей прежней манере, относиться к нему, как к очень еще молодому человеку, почти что мальчику; но сама вместе с тем была пресконфуженная и пресмешная.

Вихров уселся около генерала, а Женичка встал около дяди и даже обнял было его, но Евгений Петрович почему-то не позволил ему тут оставаться.

— Нечего тебе здесь делать, ступай, ступай! — проговорил он ему.

— Но, папа, я хочу тут быть! — сказал ребенок капризно.

— После тут побудешь, ступай! — повторил отец уже строго.

Женичка нехотя отошел от них.

Евгений Петрович сейчас же обратился к Вихрову, и обратился с каким-то таинственным видом:

— Жена мне сказывала, что вы были тяжко больны!

— Очень! — отвечал тот, не догадываясь еще, к чему может клониться подобный разговор.

— И по лицу видно: ужасно похудели и постарели, — продолжал генерал с участием.

— Я и до сих пор еще нехорошо себя чувствую, — отвечал Вихров.

— Что мудреного, что мудреного, — произнес генерал и впал в какое-то раздумье.

— А вы сильно были ранены? — спросил его Вихров после некоторого молчания.

Генерал усмехнулся.

— Три раза, канальи, задевали, сначала в ногу, потом руку вот очень сильно раздробило, наконец, в животе пуля была; к тяжелораненым причислен, по первому разряду, и если бы не эта девица Прыхина, знакомая ваша, пожалуй бы, и жив не остался: день и ночь сторожила около меня!.. Дай ей бог царство небесное!.. Всегда буду поминать ее.

— А разве она померла?.. — воскликнул Вихров.

— Как же-с!.. Геройского духу была девица!.. И нас ведь, знаете, не столько огнем и мечом морили, сколько тифом; такое прекрасное было содержание и помещение… ну, и другие сестры милосердия не очень охотились в тифозные солдатские палатки; она первая вызвалась: «Буду, говорит, служить русскому солдату», — и в три дня, после того как пить дала, заразилась и жизнь покончила!..

Вихров слушал генерала, потупив голову.

— Жена мне еще сказывала, — продолжал между тем Евгений Петрович, опять уж таинственно и даже наклонясь к уху Вихрова, — что вас главным образом потрясло нечаянное убийство одной близкой вам женщины?

— Д-да! — протянул опять Вихров.

— И что же, вы привязаны к ней были серьезно или только, знаете, это была одна шалость? — продолжал расспрашивать Эйсмонд.

— Нет, это была очень серьезная привязанность, — отвечал Вихров, поняв, наконец, зачем обо всем этом было сообщено генералу и в каком духе надобно было отвечать ему.

— Маша мне так и говорила; но ведь у вас, мне сказывали, тоже кой-какие отношения были и с госпожой Фатеевой?

— Это уж давно кончилось, — сказал Вихров.

— Так это, значит, потом?

— Потом, — отвечал Вихров.

— Я воображаю, как эта смерть, да еще нечаянная, должна была вас поразить: эти раны, я так понимаю, потрудней залечиваются, чем вот этакие!

И генерал почти с презрением указал на свою раненую руку.

Вихров молчал; ему как-то уж сделалось совестно слушать простодушные и доверчивые речи воина.

В это время к ним подошла Мари с двумя молодыми людьми, из которых один был штатский, а другой военный.

— Вот monsieur Сивцов и monsieur Кругер желают с тобой познакомиться, — говорила она Вихрову, не глядя на него и показывая на стоявших за ней молодых людей, а сама по-прежнему была пресмешная.

— Ваши произведения делают такой фурор, — начал штатский молодой человек, носящий, кажется, фамилию Кругера.

— Я всегда не могу оторваться, когда начну читать какую-нибудь вашу вещь, — подхватил и военный — Сивцов.

Вихров, по наружности, слушал эти похвалы довольно равнодушно, но, в самом деле, они очень ему льстили, и он вошел в довольно подробный разговор с молодыми людьми, из которого узнал, что оба они были сами сочинители; штатский писал статьи из политической экономии, а военный — очерки последней турецкой войны, в которой он участвовал; по некоторым мыслям и по некоторым выражениям молодых людей, Вихров уже не сомневался, что оба они были самые невинные писатели; Мари между тем обратилась к мужу.

— Ты будешь сегодня в карты играть? — спросила она.

— Буду! — отвечал он.

— Господа, хотите играть в карты? — отнеслась Мари к двум пожилым генералам, начинавшим уж и позевывать от скуки; те, разумеется, изъявили величайшую готовность. Мари же сейчас всех их усадила: она, кажется, делала это, чтобы иметь возможность поговорить посвободней с Вихровым, но это ей не совсем удалось, потому что в зало вошел еще новый гость, довольно высокий, белокурый, с проседью мужчина, и со звездой.

Вихрова точно кольнуло что-то неприятное в сердце — это был Плавин. Он гордо раскланялся с некоторыми молодыми людьми и прямо подошел к хозяину.

— Вашему превосходительству мой поклон! — произнес он ему каким-то почти обязательным тоном.

— Очень рад вас видеть, очень рад! — произнес, в свою очередь, радушно Евгений Петрович, привставая немного и пожимая Плавину руку, который вслед за тем сейчас же заметил и Вихрова.

— Боже мой, кого я вижу! — произнес он, но тоже покровительственным тоном. — Выпустили, наконец, вас, освободили?

— Освободили, — отвечал ему насмешливо Вихров.

— Но что вы, однако, там делали? — продолжал Плавин.

— Служил, работал по службе.

— Работали? — переспросил Плавин, поднимая как бы в удивлении вверх свои брови.

— Работал!.. Наград вот только и звезд, как вы, никаких не получал, — отвечал Вихров.

— О, это очень естественно: мы люди земли, и нам нужны звезды земные, а вы, поэты, можете их срывать с неба! — произнес Плавин и затем, повернувшись на своих высоких каблуках, стал разговаривать с Мари.

— В пятницу-с я был в театре, прослушал божественную Бозио [Бозио Ангелина (1824—1859) – итальянская певица, умершая во время гастролей в России от воспаления легких.] и думал вас там встретить, — начал он.

— Я почти не бываю в опере, — отвечала ему Мари довольно сухо.

— Если не для оперы, то, по крайней мере, для ваших знакомых вам бы следовало это делать, чтобы им доставить удовольствие иногда встречаться с вами! — проговорил Плавин.

— Я не имею таких знакомых, — сказала Мари.

— Как знать, как знать!.. — произнес Плавин, ударяя себя шляпой по ноге.

Вихров очень хорошо видел, что бывший приятель его находился в каком-то чаду самодовольства, — но что ж могло ему внушить это? Неужели чин действительного статского советника и станиславская звезда?

— Чем этот господин так уж очень важничает? — не утерпел он и спросил Мари, когда они на несколько минут остались вдвоем.

— Ах, он теперь большой деятель по всем этим реформам, — отвечала она, — за самого передового человека считается; прямо министрам говорит: «Вы, ваше высокопревосходительство, я настолько вас уважаю, не позволите себе этого сделать!»

Вихров усмехнулся.

— Но он все-таки холоп в душе, — я ему никак не поверю в том!.. — воскликнул он. — Потому что двадцать лет канцелярской службы не могут пройти для человека безнаказанно: они непременно приучат его мелко думать и не совсем благородно чувствовать.

— Еще бы! — подхватила и Мари. — Он просто, как умный человек, понял, что пришло время либеральничать, и либеральничает; не он тут один, а целая фаланга их: точно флюгера повертываются и становятся под ветер — гадко даже смотреть!

За ужином Плавин повел себя еще страннее: два пожилые генерала начали с Евгением Петровичем разговаривать о Севастополе. Плавин некоторое время прислушивался к ним.

— А что, ваше превосходительство, Кошка [Кошка Петр – матрос флотского экипажа, участник почти всех вылазок во время Севастопольской обороны 1854—1855 годов, приобретший храбростью легендарную славу; умер около 1890 года.] этот — очень храбрый матрос? — спросил он Эйсмонда как бы из любопытства, а в самом деле с явно насмешливою целью.

Евгений Петрович ничего этого, разумеется, не понял.

— Тут не один был Кошка, — отвечал он простодушно, — их, может быть, были сотни, тысячи!.. Что такое наши солдатики выделывали. — уму невообразимо; иду я раз около траншеи и вижу, взвод идет с этим покойным моим капитаном с вылазки, слышу — кричит он: «Где Петров?.. Убит Петров?» Никто не знает; только вдруг минут через пять, как из-под земли, является Петров. «Где был?» — «Да я, говорит, ваше высокородие, на место вылазки бегал, трубку там обронил и забыл». А, как это вам покажется?

Старые генералы при этом только с удовольствием качнули друг другу головами и приятно улыбнулись.

— Храбрость, конечно, качество весьма почтенное! — опять вмешался в разговор Плавин. — Но почему же так уж и трусливость презирать; она так свойственна всем людям благоразумным и не сумасшедшим…

— Трусов за то презирают-с, — отвечал Эйсмонд с ударением, — что трус думает и заботится только об себе, а храбрый — о государе своем и об отечестве.

— Но неужели же, ваше превосходительство, вам самому никогда не случалось струсить? — возразил ему Плавин.

— Что вы называете трусить? — возразил ему, в свою очередь, Эйсмонд. — Если то, чтобы я избегал каких-нибудь опасных поручений, из страха не выполнял приказаний начальства, отступал, когда можно еще было держаться против неприятеля, — в этом, видит бог и моя совесть, я никогда не был повинен; но что неприятно всегда бывало, особенно в этой проклятой севастопольской жарне: бомбы нижут вверх, словно ракеты на фейерверке, тут видишь кровь, там мозг человеческий, там стонут, — так не то что уж сам, а лошадь под тобой дрожит и прядает ушами, видевши и, может быть, понимая, что тут происходит.

— Ну, а что это, — начал опять Плавин, — за песня была в Севастополе сложена: «Как четвертого числа нас нелегкая несла горы занимать!» [«Как четвертого числа…» – сатирическая песня, сочиненная во время Севастопольской обороны 1854—1855 годов ее участником – Л.Н.Толстым.]

Эйсмонд этими словами его уже и обиделся.

— Песни можно сочинять всякие-с!.. — отвечал он ему с ударением. — А надобно самому тут быть и понюхать, чем пахнет. Бывало, в нас жарят, как в стадо баранов, загнанное в загородь, а нам и отвечать нечем, потому что у нас пороху зерна нет; тут не то что уж от картечи, а от одной злости умрешь.

Во всем этом разговоре Плавин казался Вихрову противен и омерзителен. «Только в век самых извращенных понятий, — думал почти с бешенством герой мой, — этот министерский выводок, этот фигляр новых идей смеет и может насмехаться над человеком, действительно послужившим своему отечеству». Когда Эйсмонд кончил говорить, он не вытерпел и произнес на весь стол громким голосом:

— Севастополь такое событие, какого мир еще не представлял: выдержать одиннадцать месяцев осады против нынешних орудий — это посерьезней будет, чем защита Сарагосы [Защита Сарагоссы. – Испанская крепость Сарагосса прославилась героической обороной от осаждавших ее французских захватчиков. С 15 июня 1808 года по 19 февраля 1809 года под командою генерала Палафокса она выдерживала жесточайшие штурмы превосходящих французских сил. Наконец Палафокс вынужден был капитулировать.], а между тем та мировой славой пользуется, и только тупое и желчное понимание вещей может кому-нибудь позволить об защитниках Севастополя отзываться не с благоговением.

Плавин, несмотря на все старания совладать с собой, вспыхнул при этих словах Вихрова.

— Вероятно, об них никто иначе и не отзывается! — произнес он.

— Я только того и желаю-с! — отвечал ему Вихров. — Потому что, как бы эти люди там ни действовали, — умно ли, глупо ли, но они действовали (никто у них не смеет отнять этого!)… действовали храбро и своими головами спасли наши потроха, а потому, когда они возвратились к нам, еще пахнувшие порохом и с незасохшей кровью ран, в Москве прекрасно это поняли; там поклонялись им в ноги, а здесь, кажется, это не так!

— Точно так же и здесь! — сказал Плавин, придавая себе такой вид, что как будто бы он и не понимает, из-за чего Вихров так горячится.

— Очень рад, если так! — сказал тот, отворачиваясь от него.

— Не знаю-с! — вмешался в их разговор Евгений Петрович, благоговейно поднимая вверх свои глаза, уже наполнившиеся слезами. — Кланяться ли нам надо или даже ругнуть нас следует, но знаю только одно, что никто из нас, там бывших, ни жив остаться, ни домой вернуться не думал, — а потому никто никакой награды в жизни сей не ожидал, а если и чаял ее, так в будущей!..

В остальную часть ужина Плавин продолжал нагло и смело себя держать; но все-таки видно было, что слова Вихрова сильно его осадили. Очутившись с героем моим, когда встали из-за стола, несколько в отдалении от прочих, он не утерпел и сказал ему насмешливо:

— Вас провинция решительно перевоспитала; вы сделались каким-то патриотом.

— Я всегда им и был и не имею обыкновения по господствующим модам менять моих шкур, — отвечал ему грубо Вихров.

— А! А я вас совсем иным разумел! — протянул Плавин и потом, помолчав, прибавил: — Я надеюсь, что вы меня посетите?

— Если позволите, — отвечал Вихров, потупляя глаза; мысленно, в душе, он решился не быть у Плавина.

— Прошу вас! — повторил тот и, распростившись с хозяевами, сейчас же уехал.

Прочим всем гостям Плавин мотнул только головой.

Вихров и Мари, заметившие это, невольно пересмехнулись между собою. Они на этот раз остались только вдвоем в зале.

— Но когда мы, однако, увидимся с вами? — проговорил Вихров.

— В четверг… муж будет в совете и потом в клубе обедать… я буду целый день одна… — говорила Мари, как бы и не глядя на Вихрова и как бы говоря самую обыкновенную вещь.

Вслед за тем ее позвал муж. Она пошла к нему. Вихров стал прощаться с ними.

— Извольте к нам чаще ездить, — вот что-с! — сказал ему генерал и взял при этом руку жены и стал ее целовать.

Мари и Вихров оба вспыхнули, и герой мой в первый еще раз в жизни почувствовал, или даже понял возможность чувства ревности любимой женщины к мужу. Он поспешил уехать, но в воображении его ему невольно стали представляться сцены, возмущающие его до глубины души и унижающие женщину бог знает до чего, а между тем весьма возможные и почти неотклонимые для бедной жертвы!