Люди сороковых годов

Вихров очень невдолге получил и ответ на это письмо от Мари. Она, впрочем, писала не много ему: «Как тебе не грех и не стыдно считать себя ничтожеством и видеть в твоих знакомых бог знает что: ты говоришь, что они люди, стоящие у дела и умеющие дело делать. И задаешь себе вопрос: на что же ты годен? Но ты сам прекрасно ответил на это в твоем письме: ты чувствователь жизни. Они — муравьи, трутни, а ты — их наблюдатель и описатель; ты срисуешь с них картину и дашь ее нам и потомству, чтобы научить и вразумить нас тем, — вот ты что такое, и, пожалуйста, пиши мне письма именно в такой любезной тебе форме и практикуйся в ней для нового твоего романа. О себе мне тебе сказать много нечего. Тех господ, которых ты слышал у нас, я уже видеть больше не могу и не выхожу обыкновенно, когда они у нас бывают. Женечка мой все пристает ко мне и спрашивает: «О чем это ты, maman, когда у нас дядя Павел был, плакала с ним?» — «О глупости людской», — отвечаю я ему. Жду от тебя скоро еще письма.

Любящая тебя Мари ».

Герой мой жил уже в очень красивенькой квартире, которую предложил ему Виссарион Захаревский в собственном доме за весьма умеренную цену, и вообще сей практический человек осыпал Вихрова своими услугами. Он купил ему мебель, нашел повара. Иван был отправлен в деревню, и вместо его были привезены оттуда комнатный мальчик, старуха-ключница и горничная Груша. Последняя цвела радостью и счастьем и, видимо, обращалась с барином гораздо смелее прежнего и даже с некоторою нежностью… В одно утро она вошла к нему и сказала, что какой-то господин его спрашивает.

— Кто такой? — спросил Вихров.

— Не знаю, барин, — нехороший такой, — отвечала Груша.

Вихров велел его просить к себе. Вошел чиновник в вицмундире с зеленым воротником, в самом деле с омерзительной физиономией: косой, рябой, с родимым пятном в ладонь величины на щеке и с угрями на носу. Груша стояла за ним и делала гримасы. Вихров вопросительно посмотрел на входящего.

— Стряпчий палаты государственных имуществ, Миротворский! — отрекомендовался тот.

— Это вы, по поручению моему, депутатом командированы ко мне? — спросил Вихров.

— Точно так-с, — отвечал тот.

Вихров указал ему рукою на стул. Стряпчий сел и стал осматривать Павла своими косыми глазами, желая как бы изучить, что он за человек.

— Мы долго не едем с вами, — сказал ему Вихров.

— Лучше к празднику приедем… завтра. Введение во храм, весьма чтимый ими праздник… может, и народу-то к нему пособерется, и мы самую совращенную, пожалуй, захватим тут.

— Стало быть, мы должны оцепить дом?

— Непременно-с! Поедем ночью и оцепим дом.

Вихрову это было уж не по нутру.

— Скажите, пожалуйста, для чего же все это делается? — спросил он стряпчего.

— Для того, что очень много совращается в раскол. Особенно этот Иван Кононов, богатейший мужик и страшный совратитель… это какой-то патриарх ихний, ересиарх; хлебом он торгует, и кто вот из мужиков или бобылок содержанием нуждается: «Дам, говорит, и хлеба и всю жизнь прокормлю, только перейди в раскол».

— Ну да нам-то что за дело? Бог с ними!

— Как, нам что за дело? — произнес стряпчий, как бы даже обидевшись. — Этак, пожалуй, все перейдут в раскол.

Вихров призадумался. Предстоящее поручение все больше и больше становилось ему не по душе.

— Когда же мы поедем? — спросил он.

— Да сегодняшнюю ночь, а теперь потрудитесь написать в полицию, чтобы вам трех полицейских солдат и жандармов дали.

Вихров поморщился и написал.

Стряпчий взял у него бумагу и ушел. Вихров остальной день провел в тоске, проклиная и свою службу, и свою жизнь, и самого себя. Часов в одиннадцать у него в передней послышался шум шагов и бряцанье сабель и шпор, — это пришли к нему жандармы и полицейские солдаты; хорошо, что Ивана не было, а то бы он умер со страху, но и Груша тоже испугалась. Войдя к барину с встревоженным лицом, она сказала:

— Барин, солдаты вас какие-то спрашивают!

— Знаю я, — сказал Вихров, — это они со мной поедут.

— А разве вас, барин, опять повезут куда-нибудь? — спросила Груша, окончательно побледнев.

— Нет, это не меня повезут, а я сам поеду с солдатами по службе.

Груша немного поуспокоилась.

— Это воров, что ли, вы каких, барин, пойдете ловить? — любопытствовала она.

— Воров, — отвечал ей Вихров.

— Смотрите, барин, чтобы вас не убили как, — сказала Груша опять уже встревоженным голосом.

— Не убьют, ничего, — отвечал ей с улыбкой Вихров и поцеловал ее.

Груша осталась этим очень довольна.

— Я, барин, всю ночь не стану спать и буду дожидать вас, — говорила она.

— Нет, спи себе спокойно.

— Не могу, барин, и рада бы заснуть, — не могу.

Вскоре потом приехал и стряпчий в дубленке, но в вицмундире под ней. Он посоветовал также и Вихрову надеть вицмундир.

— Это зачем? — спросил тот.

— Нельзя же ведь, все-таки мы присутствие там составим… — объяснил ему на это Миротворский.

Вихров надел вицмундир; потом все они уселись в почтовые телеги и поехали. Вихров и стряпчий впереди; полицейские солдаты и жандармы сзади. Стряпчий толковал солдатам: «Как мы в селенье-то въедем, вы дом его сейчас же окружите, у каждого выхода — по человеку; дом-то у него крайний в селении».

— Знаем-с! Слава тебе господи, раз шестой едем к нему в гости, — отвечали некоторые солдаты с явным смехом.

Ночь была совершенно темная, а дорога страшная — гололедица. По выезде из города сейчас же надобно было ехать проселком. Телега на каждом шагу готова была свернуться набок. Вихров почти желал, чтобы она кувырнулась и сломала бы руку или ногу стряпчему, который начал становиться невыносим ему своим усердием к службе. В селении, отстоящем от города верстах в пяти, они, наконец, остановились. Солдаты неторопливо разместились у выходов хорошо знакомого им дома Ивана Кононова.

— Пойдемте в дом, — сказал шепотом и задыхающимся от волнения голосом стряпчий Вихрову, и затем они вошли в совершенно темные сени.

Послышалось беганье и шушуканье нескольких голосов. Вихров сам чувствовал в темноте, что мимо его пробежали два — три человека. Стоявшие на улице солдаты только глазами похлопывали, когда мимо их мелькали человеческие фигуры.

— Ведь это все оттуда бегут! — заметил один.

— А бог их знает, — отвечал другой флегматически.

— Погоди, постой, постой! — кричал между тем стряпчий, успевший схватить какую-то женщину. Та притихла у него в руках.

— Солдат! — крикнул он.

Вошел солдат. Он передал ему свою пленницу.

— Держи крепче!

И тотчас же потом закричал: «Ты еще кто, ты еще кто?» — нащупав какую-то другую женщину. Та тоже притихла. Он и ее, передав солдату, приказал ему не отпускать.

— Теперь пойдемте в моленную ихнюю, я дорогу знаю, — прибавил он опять шепотом Вихрову и, взяв его за руку, повел с собой.

Пройдя двое или трое сеней, они вошли в длинную комнату, освещенную несколькими горящими лампадами перед целым иконостасом икон, стоящих по всей передней стене. Людей никого не было.

— Разбежались все, черти! — говорил стряпчий.

— Но, может быть, тут никого и не было, — сказал ему Вихров.

— Как никого не было? Были! — возразил стряпчий.

В это время вошел в моленную и сам Иван Кононов, высокий, худощавый, с длинной полуседой бородой старик. Он не поклонился и не поздоровался со своими ночными посетителями, а молча встал у притолка, как бы ожидая, что его или спросят о чем-нибудь, или прикажут ему что-нибудь.

— Куда это прихожан-то своих спрятал? — спросил его Миротворский.

— Никого я не спрятал, — отвечал Иван Кононов, с какой-то ненавистью взглянув на Миротворского: они старые были знакомые и знали друг друга.

— Что же, разве сегодня службы не было? — продолжал тот.

— Кому служить-то?.. — отвечал Иван Кононов опять как-то односложно: он знал, что с господами чиновниками разговаривать много не следует и проговариваться не надо.

— Ты отслужишь за попа, — заметил Миротворский.

— Нет, я не поп! — отвечал уже с усмешкой Иван Кононов.

— Так, значит-с, мы в осмотре напишем, что нашли раскиданными по иолу подлобники! — И Миротворский указал Вихрову на лежащие тут и там небольшие стеганые ситцевые подушки. — Это вот сейчас видно, что они молились тут и булдыхались в них своими головами.

Вихров на это молчал, но Кононов отозвался:

— Известно, молимся с семейством каждый день и оставляем тут подушечки эти, не собирать же их каждый час.

— А ладаном отчего пахнет, это отчего? — спросил плутовато Миротворский.

— И ладаном когда с семейством курим, не запираюсь в том: где же нам молиться-то, — у нас церкви нет.

— Это что еще? — воскликнул вдруг Миротворский, взглянув вверх. — Ты, любезный, починивал моленную-то; у тебя три новые тесины в потолке введены!

— Ничего нет, никаких тесин новых! — отвечал Кононов немного сконфуженным голосом и слегка побледнев.

— Как нет? Вы видите? — спросил Миротворский Вихрова.

— Вижу, — отвечал тот, решительно не понимая, в чем тут дело и для чего об этом говорят. В потолке, в самом деле, были три совершенно новых тесины.

— Как же ты говоришь, что не новые? — сказал Миротворский Кононову.

— Не новые, — повторил тот еще раз.

— Нет, это новые! — сказал ему и Вихров.

Кононов ничего не отвечал и только потупился.

— Мы моленную, значит, должны запечатать, — сказал Миротворский. — Дозволено только такие моленные иметь, которые с двадцать четвертого года не были починяемы, а как которую поправят, сейчас же ее опечатывают.

Вихров проклял себя за подтверждение слов Миротворского о том, что тесины новые.

— Ну-с, теперь станемте опрашивать захваченных, — продолжал Миротворский и велел подать стол, стульев, чернильницу, перо и привести сторожимых солдатами женщин.

— Хорошо ли это делать в моленной? — заметил ему Вихров.

— По закону следует на месте осмотра и опрашивать, — отвечал Миротворский.

Все это было принесено. Следователи сели. Ввели двух баб: одна оказалась жена хозяина, старуха, — зачем ее держали и захватили — неизвестно!

Миротворский велел сейчас же ее отпустить и за что-то вместо себя выругал солдата.

— Дурак этакий, держишь, точно не видишь, кого?

Другая оказалась молодая, краснощекая девушка, которая все время, как стояла в сенях, молила солдата:

— Отпусти, голубчик, пожалуйста!

— Не смею, дура; зачем ты сюда приходила?!

— Да я так, на поседки сюда пришла, да легла на печку и заснула.

Миротворский начал плутовато допрашивать ее.

— Ты православная?

— Православная.

— А в церковь редко ходишь?

— Где в церковь-то ходить, — далеко.

— Ну, а сюда, что ли, в моленную ходишь?

— Ино и сюда хожу! — проболталась девушка.

Миротворский все это записывал. Вихрова, наконец, взорвало это. Он хотя твердо и не знал, но чувствовал, что скорее он бы должен был налегать и выискивать все средства к обвинению подследственных лиц, а не депутат ихний, на обязанности которого, напротив, лежало обстаивать их.

— Позвольте, я сам буду допрашивать и писать, — сказал он, почти насильно вырывая у Миротворского перо и садясь писать: во-первых, в осмотре он написал, что подлобники хотя и были раскиданы, но домовладелец объяснил, что они у него всегда так лежат, потому что на них молятся его домашние, что ладаном хотя и пахнуло, но дыма, который бы свидетельствовал о недавнем курении, не было, — в потолке две тесины, по показанию хозяина, были не новые.

Пока он занимался этим, Миротворский будто бы случайно вышел в сени. Вслед же за ним также вышел и Иван Кононов, и вскоре потом они оба опять вернулись в моленную.

Вихров, решившийся во что бы то ни стало заставить Миротворского подписать составленное им постановление, стал ему читать довольно строгим голосом.

— Что ж, хорошо, хорошо! — соглашался сверх ожидания тот. — Но только, изволите видеть, зачем же все это объяснять? Или написать, как я говорил, или уж лучше совсем не писать, а по этому неясному постановлению его хуже затаскают.

— Хуже, ваше высокородие; по этому постановлению совсем затаскают, — произнес жалобным голосом и Иван Кононов.

— Как же делать? — спросил Вихров.

— Да так, ничего не писать! — повторил Миротворский. — Напишем, что никого и ничего подозрительного не нашли.

— Сделайте милость, ваше высокородие, — произнес Иван Кононов и повалился Вихрову в ноги.

Старуха, жена Кононова, тоже повалилась ему в ноги.

— Ваше высокородие, простите и меня! — завопила и молоденькая девушка, тоже кланяясь ему в ноги.

Вихров страшно этим сконфузился.

— Да бог с вами, я готов хоть всех вас простить! — говорил он.

— Притеснять их много нечего; старика тоже немало маяли, — поддержал также и Миротворский.

— Три года наезды все; четвертый раз под суд отдают, — жаловался с слезами на глазах Иван Кононов Вихрову, видно заметив, что тот был добрый человек.

— Но почему же так? Что же ты делаешь такое? — спрашивал Вихров.

— Управляющего он маленько порассердил, ну тот теперь и поналегает на него, — объяснил Миротворский.

— Не один уж управляющий поналегает, а все, кажись, чиновники, — присовокупил сам Иван Кононов.

— Хочешь, я скажу об этом губернатору? — спросил его Павел.

— Ах, боже мой! Как это возможно! — воскликнул Кононов. — Сделайте милость, слезно вас прошу о том, не говорите!

— Как можно говорить это губернатору! — подхватил и Миротворский.

— Отчего же? — спросил Вихров.

— Оттого, что начальство мое государственное съест меня после того, — объяснил Кононов.

— Съедят! — подтвердил и Миротворский. — Управляющий и без того желает, чтобы нельзя ли как-нибудь его без суда, а административно распорядиться и сослать на Кавказ.

Вихров пожал плечами.

— Так ты, значит, ничего больше не желаешь, — доволен, если мы напишем, что ничего у тебя не нашли? — спросил он Кононова.

— Доволен, — отвечал тот.

— Теперь, я думаю, надобно совращенную допросить, — сказал Вихров, все более и более входя в роль следователя.

— Непременно-с, — подхватил Миротворский. — Позовите ее, — сказал он солдату.

Тот привел совращенную. Оказалось, что это была старая и неопрятная крестьянская девка.

— Ты православная? — спросил ее Вихров.

— Православная, — больше промычала она.

— А в церковь ходишь?

— Хожу, — промычала опять девка.

— Но ведь последнее время перестала?

— Перестала, — мычала девка.

— В раскол, что ли, поступила?

Девка несколько время тупилась и молчала.

— Нету, — проговорила, наконец, она.

— Но к нам в церковь больше не ходишь? — спросил ее Миротворский.

— Нет, — отнекивалась и от этого девка.

— И не желаешь ходить?

— Не желаю!

— Значит, ты раскольница?

— Ну, раскольница, — сказала, наконец, уже сердито девка.

— Что ее допрашивать — она дура совсем, — сказал Вихров.

— Дура, надо быть, — согласился стряпчий.

— Для правительства все равно, я думаю, хоть в турецкую бы веру она перешла.

— Да вот поди ты!.. Спросите еще ее, не совращал ли ее кто-нибудь, не было ли у нее совратителя?

— А не совращал ли кто-нибудь тебя?

— Нет, никто! — почти окрысилась девка.

Иван Кононов, стоявший все это время в моленной, не спускал с нее глаз и при последнем вопросе как-то особенно сильно взглянул на нее.

— И все теперь, — сказал Миротворский и принялся писать показания и отбирать к ним рукоприкладства.

Когда все это было кончено, солнце уже взошло. Следователи наши начали собираться ехать домой; Иван Кононов отнесся вдруг к ним:

— Сделайте милость, не побрезгуйте, откушайте чайку!

— Выпьемте, а то обидится, — шепнул Миротворский Вихрову. Тот согласился. Вошли уже собственно в избу к Ивану Кононову; оказалось, что это была почти комната, какие обыкновенно бывают у небогатых мещан; но что приятно удивило Вихрова, так это то, что в ней очень было все опрятно: чистая стояла в стороне постель, чистая скатерть положена была на столе, пол и подоконники были чисто вымыты, самовар не позеленелый, чашки не загрязненные.

Хозяин, хоть и с грустным немножко видом, но сам принялся разливать чай и подносить его своим безвременным гостям.

Вихрову ужасно хотелось чем-нибудь ободрить, утешить и, наконец, вразумить его.

— Зачем ты, Иван Кононыч, — начал он, — при таких гонениях на тебя, остаешься в расколе?

— И христиан гнали, не только что нас, грешных, — отвечал тот.

— То другое дело, тем не позволяли новой религии исповедовать; а у вас с нами очень небольшая разница… Ты по поповщине?

— По поповщине.

— И поэтому вы только не признаете наших попов; и отчего вы их не признаете?

— А оттого, что все они от нечестивца Никона происходят — его рукоположения.

— А ваши ни от кого уж не происходят, ничьего рукоположения.

— Наши все — патриарха Иосифа рукоположения, — произнес каким-то протяжным голосом Иван Кононов.

— Как же это так, я этого не понимаю, — сказал Вихров.

— А так же: кого Иосиф патриарх благословил, тот — другого, а другой — третьего… Так до сих пор и идет, — пояснил Иван Кононов.

— И ты никак, ни для чего и ни для каких благ мира веры своей этой не изменишь? — спросил его Вихров.

— Не изменю-с! И как же изменить ее, — продолжал Иван Кононов с некоторою уже усмешкою, — коли я, извините меня на том, вашего духовенства видеть не могу с духом спокойным; кто хошь, кажется, приди ко мне в дом, — калмык ли, татарин ли, — всех приму, а священников ваших не принимаю, за что самое они и шлют на меня доносы-то!

— Он сам вряд ли не поп ихной раскольничей, — шепнул между тем Миротворский Вихрову.

Наконец они опять начали собираться домой. Иван Кононов попробовал было их перед дорожкой еще водочкой угостить; Вихров отказался, а в подражание ему отказался и Миротворский. Сев в телегу, Вихров еще раз спросил провожавшего их Ивана Кононова: доволен ли он ими, и не обидели ли они чем его.

— Нет-с, никакой особенной обиды мы от вас не видали, — ответил Иван Кононов, но как-то не совсем искренно; дело в том, что Миротворский сорвал с него десять золотых в свою пользу и сверх того еще десять золотых и на имя Вихрова.

Ничего подобного и в голову герою моему, конечно, не приходило, и его, напротив, в этом деле заняла совершенно другая сторона, о которой он, по приезде в город, и поехал сейчас же поговорить с прокурором.

— Ну, Иларион Ардальонович, — сказал он, входя к Захаревскому, — я сейчас со следствия; во-первых, это — святейшее и величайшее дело. Следователь важнее попа для народа: уполномоченный правом государства, он входит в дом к человеку, делает у него обыск, требует ответов от его совести, это черт знает что такое!

— Значит, вам понравилось?

— Это не то, что понравилось, это какой-то трепет гражданский произвело во мне; и вы знаете ли, что у нас следователь в одном лице своем заключает и прокурора иностранного, и адвоката, и присяжных, и все это он делает один, тайно в своей коморе.

Захаревский, не совсем поняв его мысль, смотрел на него вопросительно.

— Смотрите, что выходит, — продолжал Вихров, — по иностранным законам прокурор должен быть пристрастно строг, а адвокат должен быть пристрастно человечен, а следователь должен быть то и другое, да еще носить в себе убеждение присяжных, что виновно ли известное лицо или нет, и сообразно с этим подбирать все факты.

— Ну, нет! — возразил Захаревский. — У нас следователь имеет больше характер обвиняющего прокурора, а роль адвоката играют депутаты сословные.

— Хороши, батюшка, наши депутаты; я у моего депутата едва выцарапал его клиентов. Потом-с, этот наш раскол… смело можно сказать, что если где сохранилась поэзия народная, так это только в расколе; эти их моленные, эти их служения, тайны, как у первобытных христиан! Многие обыкновенно говорят, что раскол есть чепуха, невежество! Напротив, в каждой почти секте я вижу мысль. У них, например, в секте Христова Любовь явно заметен протест против брака: соберутся мужчины и женщины и после известных молитв — кому какая временно супружница достается, тою и владеют; в противоположность этой секте, аскетизм у них доведен в хлыстовщине до бичевания себя вервиями, и, наконец, высшая его точка проявилась в окончательном искажении человеческой природы — это в скопцах. Далее теперь: обрядовая сторона религии, очень, конечно, украсившая, но вместе с тем много и реализировавшая ее, у них в беспоповщине совершенно уничтожена: ничего нет, кроме моления по Иисусовой молитве… Как хотите, все это не глупые вещи!

— Еще бы! — согласился и прокурор. — Но надобно знать, что здешние чиновники с этими раскольниками делают, как их обирают, — поверить трудно! Поверить невозможно!.. — повторил он несколько раз.

— Ну-с, — подхватил Вихров, — вы говорили, что губернатор хотел мне все дела эти передать, и я обстою раскольников от ваших господ чиновников…

— Вы сделаете великое и благородное дело, — подхватил Захаревский. — Я, откровенно говоря, и посоветовал губернатору отдать вам эти дела, именно имея в виду, что вы повыметете разного рода грязь, которая в них существует.

— Все сделаю, все сделаю! — говорил Вихров, решительно увлекаясь своим новым делом и очень довольный, что приобрел его. — Изучу весь этот быт, составлю об нем книгу, перешлю и напечатаю ее за границей.

— Да благословит вас бог на это! — ободрял его прокурор.

Вслед за тем Вихров объехал все, какие были в городе, книжные лавчонки, везде спрашивал, нет ли каких-нибудь книг о раскольниках, — и не нашел ни одной.