Люди сороковых годов

Только души праздные и спокойные могут наслаждаться новыми местами и новыми городами. Павел, со своими душевными страданиями, проезжая по Газетному переулку, наполненному магазинами, и даже по знаменитой Тверской, ничего почти этого не видел, и, только уже выехав на Малую Дмитровку, он с некоторым вниманием стал смотреть на дома, чтобы отыскать между ними дом княгини Весневой, в котором жил Еспер Иваныч; случай ему, в этом отношении, скоро помог. На спине одного из сфинксов, поставленных на крыльце довольно затейливого барского дома, он вдруг увидел сидящим Ивана Иваныча, камердинера дядина.

— Ай, батюшка Павел Михайлович! — воскликнул тот радостно, когда Павел подъехал к этому крыльцу.

— Дядя здесь живет? — спросил его Павел.

— Здесь!

— Примет он меня?

— Примет-с, — отвечал Иван Иваныч и повел Павла в нижний этаж дома. В зале и гостиной Павел увидел несколько хорошо знакомых ему предметов: все почти картины новоселковские, оттуда же часы столовые, катальное кресло Еспера Иваныча и, наконец, фортепьяно Мари. Мысль, что она не вышла еще замуж и что все эти слухи были одни только пустяки, вдруг промелькнула в голове Павла, так что он в комнату дяди вошел с сильным замиранием в сердце — вот-вот он ее увидит, — но, увы, увидел одного только Еспера Иваныча, сидящего хоть и с опустившейся рукой, но чрезвычайно гладко выбритого, щеголевато одетого в шелковый халат и кругом обложенного книгами.

Больной очень ему обрадовался.

— А, господин скубент! — воскликнул он с просиявшим лицом.

Павел, по обыкновению, поцеловал у дяди руку.

— В университет поступил? — продолжал Еспер Иваныч, сминая не совсем послушно покорявшийся ему язык.

— Поступаю еще!.. В гимназии экзамен выдержал… Вам лучше, я вижу, дядя.

— Да, благодарю бога!

Павел стал осматривать комнату Еспера Иваныча, которую, видимо, убирало чье-то утонченное внимание. По стенам шли мягкие без дерева диваны, пол был покрыт пушистым теплым ковром; чтобы летнее солнце не жгло, на окна были опущены огромные маркизы; кроме того, небольшая непритворенная дверь вела на террасу и затем в сад, в котором виднелось множество цветов и растений.

— Как у вас тут, дядя, хорошо, — совершенный рай! — произнес Павел, пораженный приятностию этого вида и ароматичностью навевающегося из сада воздуха.

— Хорошо, — согласился Еспер Иваныч. — А что твой отец, все в деревне живет?

— В деревне; кланяться вам велел, — отвечал Павел.

Он чувствовал, что простая вежливость заставляла его спросить дядю о Мари, но у него как-то язык на это не поворачивался. Мысль, что она не вышла замуж, все еще не оставляла его, и он отыскивал глазами в комнате какие-нибудь следы ее присутствия, хоть какую-нибудь спицу от вязанья, костяной ножик, которым она разрезывала книги и который обыкновенно забывала в комнате дяди, — но ничего этого не было видно.

— Маша замуж вышла, — сказал наконец сам Еспер Иваныч.

— Да, слышал-с, — отвечал Павел. В голосе его, против воли, высказалось неудовольствие, и Еспер Иваныч, как кажется, понял это, потому что больше об этом не продолжал уже разговора.

— Посмотри, какая собака отличная!.. — сказал он, показывая Павлу на стоявшую на шкафе, в самом деле, превосходно сделанную собаку из папье-маше.

— Прекрасная, — отвечал тот, взглянув на игрушку.

— Мордочка совершенно как у живой собаки, а ребра-то как напряглись и напружились, — перечислял с удовольствием Еспер Иваныч.

— Отличная работа, — подтвердил и Павел.

Прежнее эстетическое чувство заменилось теперь в Еспере Иваныче любовью к изящным игрушкам; кроме собаки, у него еще была картина с музыкой, где и танцевали, и пилили, и на скрипке играли; и на все это он смотрел иногда по целым часам неотстанно.

В комнату между тем вошел ливрейный лакей.

— Княгиня просит: может она вас видеть или нет? — спросил он.

— Весьма рад ей, душевно рад, — произнес Еспер Иваныч, склоняя немного голову.

Лакей ушел.

Через несколько минут в комнату вошла, слегка тряся головой, худощавая старушка с лицом, похожим на печеное яблоко.

— Здравствуйте, друг мой! — сказала она, подходя и целуя Еспера Иваныча в плечо.

— Здравствуйте, — сказал он ей с улыбкой.

— Я зашла, друг мой, взглянуть на вас; а вы, однако, я вижу, опять целый день читали, — продолжала старушка, садясь невдалеке от Еспера Иваныча.

— Опять, — отвечал он с улыбкой.

— Я вот велю у вас все книги обобрать, — заключила старушка и погрозила ему своим маленьким пальцем, а сама в это время мельком взглянула на Павла.

Еспер Иваныч сейчас заметил это и объяснил ей:

— Это племянник мой, сын старого ветерана полковника.

— Вот кто! — произнесла добродушно княгиня и ласково посмотрела на Павла. — Я теперь еду, друг мой, на вечер к генерал-губернатору… Государя ждут… Естафет пришел.

— Ну вот и хорошо это, — произнес Еспер Иваныч.

— Как не хорошо, помилуй, друг мой!.. Через неделю будут Бородинские маневры, надобно же ему все заранее осмотреть. Прусский король и австрийский император, говорят, сюда едут на маневры.

— Что же это они священный союз [Священный Союз – союз, заключенный в Париже в 1815 году Россией, Австрией и Пруссией с целью подавления революционных и национально-освободительных движений.], что ли, хотят вспомнить? — заметил Еспер Иваныч.

— Вероятно… Машу Кривцову, помните, я к вам приводила… хорошенькая такая… фрейлиной ее сделали. Она старухе Тучковой как-то внучкой приходится; ну, а у этой ведь три сына под Бородиным были убиты, она и писала государю, просила за внучку; ту и сделали для нее фрейлиной.

— И следовало сделать, — проговорил Еспер Иваныч.

— Еще бы!.. — проговорила княгиня. У ней всегда была маленькая наклонность к придворным известиям, но теперь, когда в ней совершенно почти потухли другие стремления, наклонность эта возросла у ней почти в страсть. Не щадя своего хилого здоровья, она всюду выезжала, принимала к себе всевозможных особ из большого света, чтобы хоть звук единый услышать от них о том, что там происходит.

— А Аннушка к Маше ушла? — спросила она заметно торопливым тоном и осматривая глазами комнату.

— Да, — отвечал Еспер Иваныч.

— Ну, я хоть карлицу пришлю к вам, посмешит она вас, а теперь прощайте! — заключила княгиня, вставая.

— Рано бы еще, — заметил ей Еспер Иваныч.

— Ах, друг мой, я с год еду! — все шагом: не могу, боюсь! — воскликнула княгиня, а между тем нетерпение явно уже отразилось во всей ее маленькой фигуре.

Тряся слегка головою, она встала и пошла. Возвестивший о ее приходе лакей встретил ее уже одетый в ливрейную шинель и шляпу, а в сенях к нему пристал еще лакей в такой же форме; они бережно посадили княгиню в карету и сами стали на запятки. В карету запряжена была четверня старых вороных лошадей, управляемых здоровенным кучером и огромным форейтором, — и все это, в самом деле, тронулось шагом. Павел, видевший всю сцену из окна, не мог в душе не рассмеяться этому, но вот послышались еще шаги, только гораздо более твердые.

— Это Аннушка. Спрячься! — сказал Еспер Иваныч торопливо Павлу, показывая ему головой на драпировку.

Павел сначала и не понял его.

— Спрячься, пожалуйста, напугаем ее! — повторил Еспер Иваныч почти упрашивающим голосом.

Как ни не хотелось Павлу, однако он исполнил желание дяди и спрятался за драпировку.

Анна Гавриловна вошла вся раскрасневшаяся.

— Ой, как устала! — начала она своим развязным тоном. — Шла-шла по этим проклятым переулкам, словно и конца им нет!

— Что же извозчика не взяла, ништо тебе! — сказал ей Еспер Иваныч с укором.

— Не люблю я этих извозчиков!.. Прах его знает — какой чужой мужик, поезжай с ним по всем улицам! — отшутилась Анна Гавриловна, но в самом деле она не ездила никогда на извозчиках, потому что это казалось ей очень разорительным, а она обыкновенно каждую копейку Еспера Иваныча, особенно когда ей приходилось тратить для самой себя, берегла, как бог знает что.

— А вот за то, что ты побоялась мужика, мы покажем тебе привидение!.. Прекрасный незнакомец, выйди! — обратился Еспер Иваныч к драпировке.

Павел вышел из-под нее, очень довольный, что засада его наконец кончилась.

— Ай, батюшки, кто это! — воскликнула Анна Гавриловна, в самом деле испугавшись.

Еспер Иваныч от души смеялся этому.

— Вот не гадано, не думано! — продолжала Анна Гавриловна, поуспокоившись. — Давно ли изволили приехать? — прибавила она, обращаясь с своей доброй улыбкой к Павлу.

— Сегодня, — отвечал тот ей, стараясь насильно улыбнуться.

— А что, — продолжала Анна Гавриловна после некоторого молчания и как бы насмешливым голосом, — не видали ли вы нашей Клеопатры Петровны Фатеевой?

— Видел, — отвечал Павел. Ему показалось, что скрыть это было бы какой-то трусостью с его стороны.

— Слышали, какую она штуку отпустила, — уехала от мужа-то?

— И прекрасно сделала: не век же ей было подставлять ему свою голову! — произнес Павел серьезно. Он видел, что Анна Гавриловна относилась к m-me Фатеевой почему-то не совсем приязненно, и хотел в этом случае поспорить с ней.

— Что тут прекрасного-то? — воскликнула, в свою очередь, Анна Гавриловна. — Зачем же она обобрала-то его, почесть что ограбила?

— Кто же его обирал? — спросил сердито Павел.

— Как кто? Этакого слабого человека целую неделю поймя поили, а потом стали дразнить. Господин Постен в глазах при нем почесть что в губы поцеловал Клеопатру Петровну… его и взорвало; он и кинулся с ножом, а тут набрали какой-то сволочи чиновничишков, связали его и стали пужать, что в острог его посадят; за неволю дал вексель, чтобы откупиться только… Так разве благородные господа делают?

Павел грустно и ядовито улыбнулся.

— Не знаю, Анна Гавриловна, — начал он, покачивая головой, — из каких вы источников имеете эти сведения, но только, должно быть, из весьма недостоверных; вероятно — из какой-нибудь кухни или передней.

Анна Гавриловна при этом немного покраснела.

— Действительно, — продолжал Павел докторальным тоном, — он бросился на нее с ножом, а потом, как все дрянные люди в подобных случаях делают, испугался очень этого и дал ей вексель; и она, по-моему, весьма благоразумно сделала, что взяла его; потому что жить долее с таким пьяницей и негодяем недоставало никакого терпения, а оставить его и самой умирать с голоду тоже было бы весьма безрассудно.

— Да этот бы господин Постен и содержал ее и кормил, коли очень ее любит! — возразила Анна Гавриловна.

— Что любит ее или нет господин Постен — этого я не знаю; это можно говорить только гадательно; но что господин Фатеев погубил ее жизнь и заел весь ее век — это всем известно.

— Так, да, — подтвердил эти слова Павла и Еспер Иваныч.

— Век ее заел! — воскликнула Анна Гавриловна. — А кто бы ее и взял без него!.. Приехавши сюда, мы все узнали: княгиня только по доброте своей принимала их, а не очень бы они стоили того. Маменька-то ее все именье в любовников прожила, да и дочка-то, верно, по ней пойдет.

— Опять и это тоже вопрос, — возразил Павел, — что хуже: проживаться ли в любовников или наживаться от них? Первое еще можно объяснить пылким темпераментом, а второе, во всяком случае, значит — продавать себя.

Анна Гавриловна опять немного покраснела; она очень хорошо поняла, что этот намек был прямо на нее сказан. Еспер Иваныч начал уже слушать этот разговор нахмурившись.

— Она там сама делай — что хочет, — начала снова Анна Гавриловна, — никто ее не судит, а других, по крайней мере, своим мерзким языком не марай.

— Кого же она марала? — спросил Павел.

— Да нашу Марью Николаевну и вас — вот что!.. — договорилась наконец Анна Гавриловна до истинной причины, так ее вооружившей против Фатеевой. — Муж ее как-то стал попрекать: «Ты бы, говорит, хоть с приятельницы своей, Марьи Николаевны, брала пример — как себя держать», а она ему вдруг говорит: «Что ж, говорит, Мари выходит за одного замуж, а сама с гимназистом Вихровым перемигивается!»

Еспер Иваныч еще более при этом нахмурился. Ему, по всему было заметно, сильно не нравилось то, что говорила Анна Гавриловна, бывшая обыкновенно всегда очень осторожною на словах, но теперь явившаяся какой-то тигрицей…

Что делать — мать, и детеныша ее тронули!

— И это, вероятно, сплетня из какого-нибудь весьма неблаговидного источника! — произнес Павел и более уже не говорил об этом предмете.

Все, что он на этот раз встретил у Еспера Иваныча, явилось ему далеко не в прежнем привлекательном виде: эта княгиня, чуть живая, едущая на вечер к генерал-губернатору, Еспер Иваныч, забавляющийся игрушками, Анна Гавриловна, почему-то начавшая вдруг говорить о нравственности, и наконец эта дрянная Мари, думавшая выйти замуж за другого и в то же время, как справедливо говорит Фатеева, кокетничавшая с ним.

Безумец! Он не подозревал, что только эта Мари и придавала прелесть всему этому мирку; но ангел, оживлявший его, отлетел из него, и все в нем стало пустынно!