Люди сороковых годов

Желая развлечь сына, полковник однажды сказал ему:

— А что, не хочешь ли, поедем к Александру Ивановичу Коптину?

Павел некоторое время думал.

— К Коптину? — повторил он.

Ему и хотелось съездить к Коптину, но в то же время немножко и страшно было: Коптин был генерал-майор в отставке и, вместе с тем, сочинитель. Во всей губернии он слыл за большого вольнодумца, насмешника и даже богоотступника.

— А что, он не очень важничает своим генеральством и сочинительством? — спросил Павел отца.

— Нет, не очень!.. Когда трезв, так напротив весьма вежлив и приветлив; ну, а как выпьет, так занесет немного… Со мной у него тоже раз, — продолжал полковник, — какая стычка была!.. Рассказывает он про Кавказ, про гору там одну, и слышу я, что врет; захотелось мне его немножко остановить. «Нет, говорю, ваше превосходительство, это не так; я сам чрез эту гору переходил!» — «Где, говорит, вам переходить; может быть, как-нибудь пьяный перевалились через нее!» Я говорю: «Ваше превосходительство, я двадцать лет здесь живу, и меня, благодаря бога, никто еще пьяным не видал; а вас — так, говорю, слыхивал, как с праздника из Кузьминок, на руки подобрав, в коляску положили!» Засмеялся… «Было, говорит, со мной, полковник, это, было!.. Не выдержало мое генеральское тело и сомлело перед очьми народными!» По-славянски, знаешь, этак заговорил — черт его знает что такое!

Павел однако решился съездить к Коптину.

В день отъезда, полковник вырядился в свой новый вицмундир и во все свои кресты; Павлу тоже велел одеться попараднее.

— Нельзя, братец, все-таки генерал! — сказал он ему по этому поводу, — и презамечательный на это, бестия!.. Даром что глядит по сторонам, все в человеке высмотрит.

Дорогой Павел продолжал спрашивать отца о Коптине.

— Скажите, папаша, ведь он сослан был?

— Как же, при покойном еще государе Александре Павловиче, в деревню свою, чтобы безвыездно жил в ней.

— За что же?

Полковник усмехнулся.

— Песню он, говорят, какую-то сочинил с припевом этаким. Во Франции он тоже был с войсками нашими, ну и понабрался там этого духу глупого.

— Какая же это песня, папаша?

— Не знаю, — отвечал полковник. Он знал, впрочем, эту песню, но не передал ее сыну, не желая заражать его вольнодумством.

— А как же его простили?

— Простили его потом, когда государь проезжал по здешней губернии; ну, и с ним Вилье [Вилье, точнее, Виллие Яков Васильевич (1765—1854) – лейб-хирург и президент Медико-хирургической академии.] всегда ездил, по левую руку в коляске с ним сидел… Только вот, проезжая мимо этого Семеновского, он и говорит: «Посмотрите, говорит, ваше величество, какая усадьба красивая!.. (прошен уж тоже заранее был). Это, говорит, несчастного Коптина, который в нее сослан!» — «А, говорит государь, разрешить ему въезд в Петербург!»

— А скажите, папаша, — продолжал Павел, припоминая разные подробности, которые он смутно слыхал в своем детстве про Коптина, — декабристом он был?

— Нет, не был! Со всеми с ними дружен был, а тут как-то перед самым их заговором, на счастье свое, перессорился с ними! Когда государю подали список всех этих злодеев, первое слово его было: «А Коптин — тут, в числе их?» — «Нет», — говорят. — «Ну, говорит, слава богу!» Любил, знаешь, его, дорожил им. Вскоре после того в флигель-адъютанты было предложено ему — отказался: «Я, говорит, желаю служить отечеству, а не на паркете!» Его и послали на Кавказ: на, служи там отечеству!

— Все это однако показывает, что он человек благородный.

— О, поди-ка — с каким гонором, сбрех только: на Кавказе-то начальник края прислал ему эту, знаешь, книгу дневную, чтобы записывать в нее, что делал и чем занимался. Он и пишет в ней: сегодня занимался размышлением о выгодах моего любезного отечества, завтра там — отдыхал от сих мыслей, — таким шутовским манером всю книгу и исписал!.. Ему дали генерал-майора и в отставку прогнали.

— Что же он делает тут, чем занимается?

— Чем заниматься-то? Сидит, разглагольствует, в коляске четверней ездит, сам в черкеске ходит; людей тоже всех черкесами одел.

Когда Вихровы приехали в усадьбу Александра Ивановича и подъехали к его дому, их встретили два — три очень красивых лакея, в самом деле одетые в черные черкесские чепаны. [Черкесские чепаны – кафтаны, поддевки.]

— Его превосходительство дома? — спросил не без уважения полковник.

— У себя-с! — отвечал один из лакеев.

Павел почувствовал, что от всех от них страшно воняло водкой.

Самого генерала Вихровы нашли в высокой и пространной зале сидящим у открытого окна. Одет он был тоже в черкеске, но только — верблюжьего цвета, отороченной настоящим серебряным позументом и с патронташами на груди. Он был небольшого роста, очень стройный, с какой-то ядовито-насмешливой улыбкой и с несколько лукавым взглядом. В одной руке он держал газету, а в другой — трубку с длиннейшим черешневым чубуком и с дорогим янтарным мундштуком. Невдалеке от него сидел, как-то навытяжке и с почтительною физиономией, священник из его прихода.

— Здравствуйте, Михайло Поликарпыч! — воскликнул Коптин довольно дружелюбно. Полковник опять-таки с уважением расшаркался перед ним и церемонно представил ему сына, пояснив с некоторым ударением: «Студент Московского университета!»

На Александра Ивановича этот титул произвел, кажется, весьма малое впечатление.

— Садитесь! — продолжал он, показывая обоим гостям на стулья.

Те сели.

— Потрудитесь отдохнуть, как говорят, а?.. Хорошо?.. Мило?.. — произносил он, как-то подчеркивая каждое слово и кидая вместе с тем на гостей несколько лукавые взгляды.

Павел догадался, что это была сказана острота: потрудитесь отдохнуть.

— Часто употребляют такие несообразности! — пояснил он.

— Нет-с, не часто!.. Вовсе не часто!.. — возразил генерал, как бы обидевшись этим замечанием. — Вон у меня брат родной действительно подписывался в письмах к матушке: «Примите мое глубочайшее высокопочитание!» — так что я, наконец, говорю ему: «Мой милый, то, что глубоко, не может быть высоко!..» Ах, да, полковник! — прибавил вдруг Коптин, обращаясь уже прямо к Михайлу Поликарповичу. — Я опять к вам с жалобой на обожаемое вами правительство!.. Смотрите, что оно пишет: «Признавая в видах благоденствия…» Да предоставило бы оно нам знать: благоденствие это или нет.

— Разумеется, благоденствие, — подтвердил полковник.

— Вы думаете? — спросил его ядовито Коптин.

— Думаю, — отвечал сердито полковник.

— Ну, а я признаюсь, немножко в этом сомневаюсь… Сомневаюсь немножко! — повторил Александр Иванович, произнося насмешливо слово немножко. И, вслед затем, он встал и подошел к поставленной на стол закуске, выпил не больше четверти рюмочки водки и крикнул: «Миша!». На этот зов вбежал один из юных лакеев его. Не ожидая дальнейших приказаний барина, он взял у него из рук трубку, снова набил ее, закурил и подал ему ее. Александр Иванович начал ходить по зале и курить. Всеми своими словами и манерами он напомнил Павлу, с одной стороны, какого-то умного, ловкого, светского маркиза, а с другой — азиатского князька.

— Куда же вы думаете из университета поступить-с? — обратился он, наконец, к Павлу, и с заметно обязательным тоном.

— Вероятно, в штатскую службу, — отвечал тот.

— Что нынче военная-то служба, — подтвердил и полковник, — пустой только блеск она один!

— А вот что такое военная служба!.. — воскликнул Александр Иванович, продолжая ходить и подходя по временам к водке и выпивая по четверть рюмки. — Я-с был девятнадцати лет от роду, титулярный советник, чиновник министерства иностранных дел, но когда в двенадцатом году моей матери объявили, что я поступил солдатом в полк, она встала и перекрестилась: «Благодарю тебя, боже, — сказала она, — я узнаю в нем сына моего!»

Проговоря это, Александр Иванович значительно мотнул головой полковнику, который, с своей стороны, ничего, кажется, не нашел возразить против того.

Александр Иванович обратился после того к священнику.

— Поведайте вы мне, святый отче, хорошо ли вы съездили с вашей иконой за озеро?

— Слава богу-с, — отвечал тот, сейчас же вставая на ноги.

— Это, изволите видеть, — обратился Коптин уже прямо к Павлу, — они с своей чудотворной иконой ездят каждый год зачем-то за озеро!

— Народ усердствует и желает того, — отвечал священник, потупляя свои глаза.

— И много вы исцелили слепых, хромых, прокаженных? — спросил его Коптин.

— Исцеления были-с, — отвечал священник, не поднимая глаз и явно недовольным голосом.

Александр Иванович в это время на мгновение и лукаво взглянул на Павла.

— У меня написана басня-с, — продолжал он, исключительно уже обращаясь к нему, — что одного лацароне [Лацароне (итальян.) – нищий, босяк.] подкупили в Риме англичанина убить; он раз встречает его ночью в глухом переулке и говорит ему: «Послушай, я взял деньги, чтобы тебя убить, но завтра день святого Амвросия, а патер наш мне на исповеди строго запретил людей под праздник резать, а потому будь так добр, зарежься сам, а ножик у меня вострый, не намает уж никак!..» Ну, как вы думаете — наш мужик русский побоялся ли бы патера, или нет?.. Полагаю, что нет!.. Полагаю!.. Если нужно, так и под праздник бы зарезал! — заключил Александр Иванович.

Священник слушал его, потупив голову. Полковник тоже сидел, нахмурившись: он всегда терпеть не мог, когда Александр Иванович начинал говорить в этом тоне. «Вот за это-то бог и не дает ему счастия в жизни: генерал — а сидит в деревне и пьет!» — думал он в настоящую минуту про себя.

— Что же я, господа, вас не угощаю!.. — воскликнул вдруг Александр Иванович, как бы вспомнив, наконец, что сам он, по крайней мере, раз девять уж прикладывался к водке, а гостям ни разу еще не предложил.

Священник отказался. Полковник тоже объявил, что он пьет только перед обедом.

— Дурно-с вы делаете! — произнес Александр Иванович. — У нас еще Владимир, наше красное солнышко, сказал: «Руси есть веселие пити!» Я не знаю — я ужасно люблю князя Владимира. Он ничего особенно путного не сделал, переменил лишь одно идолопоклонство на другое, но — красное солнышко, да и только!

— У вас даже есть прекрасное стихотворение о Владимире — Кубок, кажется, называется, — подхватил Павел с полною почтительностью и более всего желая поговорить с Александром Ивановичем о литературе.

— Есть!.. Есть!.. — отвечал тот, ходя по комнате и закидывая голову назад.

— В Москве, так это досадно, — продолжал Павел, — почти совсем не дают на театре ваших переводов из Корнеля и Расина. [Расин Жан (1639—1699) – великий французский драматург.]

— И в Петербурге тоже-с, и в Петербурге!.. По крайней мере, когда я в последний раз был там, — говорил Александр Иванович явно грустным тоном, — Вася Каратыгин мне прямо жаловался, что он играет всякую дребедень, а что поумней — ему не позволяют играть.

— Нынче Гоголя больше играют! — произнес Павел, вовсе не ожидая — какая на него из-за этого поднимется гроза.

Александра Ивановича точно кто ущипнул или даже ужалил.

— Боже мой, боже мой! — воскликнул он, забегав по комнате. — Этот Гоголь ваш — лакей какой-то!.. Холоп! У него на сцене ругаются непристойными словами!.. Падают!.. Разбивают себе носы!.. Я еще Грибоедову говорил: «Для чего это ты, мой милый, шлепнул на пол Репетилова — разве это смешно?» Смешно разве это? — кричал Александр Иванович.

Павел очень этим сконфузился.

— В комедии-с, — продолжал Александр Иванович, как бы поучая его, — прежде всего должен быть ум, острота, знание сердца человеческого, — где же у вашего Гоголя все это, где?

— У него юмору очень много, — юмор страшный, — возразил скромно Павел и этим опять рассердил Александра Ивановича.

— Да что такое этот ваш юмор — скажите вы мне, бога ради! — снова закричал он. — Но фраз мне не смейте говорить! Скажите прямо, что вы этим называете?

— Юмор — слово английское, — отвечал Павел не совсем твердым голосом, — оно означает известное настроение духа, при котором человеку кажется все в более смешном виде, чем другим.

— Значит, он сумасшедший! — закричал Александр Иванович. — Его надобно лечить, а не писать ему давать. В мире все имеет смешную и великую сторону, а он там, каналья, навараксал каких-то карикатур на чиновников и помещиков, и мой друг, Степан Петрович Шевырев, уверяет, что это поэма, и что тут вся Россия! В кривляканьи какого-то жаргондиста [Жаргондист – искаженное слово «жирондист». Жирондисты – партия периода французской буржуазной революции, представлявшая интересы крупной торговой и промышленной буржуазии.] — вся Россия!

Павел решился уж лучше не продолжать более разговора о Гоголе, но полковник почему-то вдруг вздумал заступиться за сего писателя.

— Не знаю, вот он мне раз читал, — начал он, показывая головой на сына, — описание господина Гоголя о городничем, — прекрасно написано: все верно и справедливо!

— Это вам потому, полковник, понравилось, — подхватил ядовито Александр Иванович, — что вы сами были комендантом и, вероятно, взяточки побирали.

Михаил Поликарпович весь вспыхнул.

— Это вы, может быть, побирали, а я — нет-с! — возразил он с дрожащими щеками и губами.

Александр Иванович засмеялся.

— Знаю, мой милый ветеран, что — нет!.. — подхватил он, подходя и трепля полковника по плечу. — Потому-то и шучу с вами так смело.

Павел между тем опять поспешил перевести разговор на литературу.

— Я читал в издании «Онегина», что вы Пушкину делали замечание насчет его Татьяны, — отнесся он к Александру Ивановичу. Лицо того мгновенно изменилось. Видимо, что речь зашла о гораздо более любезном ему писателе.

— Делал-с! — отвечал он самодовольно. — Прямо писал ему: «Как же это, говорю, твоя Татьяна, выросшая в деревенской глуши и начитавшаяся только Жуковского чертовщины, вдруг, выйдя замуж, как бы по щучьему велению делается светской женщиной — холодна, горда, неприступна?..» Как будто бы светскость можно сразу взять и надеть, как шубу!.. Мы видим этих выскочек из худородных. В какой мундир или роброн [Роброн – женское платье с очень широкой круглой юбкою; мода аристократии XVIII столетня.] ни наряди их, а все сейчас видно, что — мужик или баба. Госпожа Татьяна эта, я уверен, в то время, как встретилась с Онегиным на бале, была в замшевых башмаках — ну, и ему она могла показаться и светской, и неприступной, но как же поэт-то не видел тут обмана и увлечения?

Павел был почти совершенно согласен с Александром Ивановичем.

— А правда ли, Александр Иванович, что вы Каратыгина учили? — спросил он уже более смелым голосом.

— Немножко-с! — отвечал Александр Иванович, лукаво улыбаясь. — Вы видали самого Каратыгина на сцене? — спросил он Павла.

— Сколько раз, когда он приезжал в Москву, — отвечал тот поспешно.

— Погодите, я вам несколько напомню его, книжку только возьму, — сказал Александр Иванович и поспешно ушел в свою комнату.

Оставшиеся без него гости некоторое время молчали. Полковник, впрочем, не утерпел и отнесся к священнику.

— Что врет-то, экой враль безумный! — проговорил он.

Священник на это в раздумье покачал только головой и вздохнул.

— Ужасно как трудно нам, духовенству, с ним разговаривать, — начал он, — во многих случаях доносить бы на него следовало!.. Теперь-то еще несколько поунялся, а прежде, бывало, сядет на маленькую лошаденку, а мужикам и бабам велит платки под ноги этой лошаденке кидать; сначала и не понимали, что такое это он чудит; после уж только раскусили, что это он патриарха, что ли, из себя представляет.

— Как патриарха? — воскликнул Павел.

— Так-с, — отвечал с грустью священник.

— Спьяну все ведь это творил! — подхватил полковник.

— Конечно, что уж не в полном рассудке, — подтвердил священник. — А во всем прочем — предобрый! — продолжал он. — Три теперь усадьбы у него прехлебороднейшие, а ни в одной из них ни зерна хлеба нет, только на семена велит оставить, а остальное все бедным раздает!

На этих словах священника Александр Иванович вышел с книжкою в руках своего перевода. Он остановился посредине залы в несколько трагической позе.

— Вы знаете сцену Федры с Ипполитом? — спросил он Павла.

Тот поспешил сказать, что знает.

Александр Иванович зачитал: в дикции его было много декламации, но такой умной, благородной, исполненной такого искреннего неподдельного огня, что — дай бог, чтобы она всегда оставалась на сцене!.. Произносимые стихи показались Павлу верхом благозвучия; слова Федры дышали такою неудержимою страстью, а Ипполит — как он был в каждом слове своем, в каждом движении, благороден, целомудрен! Такой высокой сценической игры герой мой никогда еще не видывал.

— Что, похоже? — спросил Александр Иванович, останавливаясь читать и утирая с лица пот, видимо выступавший у него от задушевнейшего волнения.

— Похоже, только гораздо лучше, — произнес задыхающимся от восторга голосом Павел.

— Я думаю — немножко получше! — подхватил Александр Иванович, без всякого, впрочем, самохвальства, — потому что я все-таки стою ближе к крови царей, чем мой милый Вася! Я — барин, а он — балетмейстер.

— Вот это и я всегда говорю! — подхватил вдруг полковник, желавший на что бы нибудь свести разговор с театра или с этого благованья, как называл он сие не любимое им искусство. — Александра Ивановича хоть в серый армяк наряди, а все будет видно, что барин!

— Будет видно-с, будет! — согласился и Александр Иванович.

— Какой у вас перевод превосходный, — говорил между тем ему Павел.

— Вам нравится? — спросил с явным удовольствием Александр Иванович.

— Очень! — отвечал Павел совершенно искренно.

— В таком случае, позвольте вам презентовать сию книжку! — проговорил Александр Иванович и, подойдя к столу, написал на книжке: Павлу Михайловичу Вихрову, от автора, — и затем подал ее Павлу.

Полковник наконец встал, мигнул сыну, и они стали раскланиваться.

— На этой же бы неделе был у вас, чтобы заплатить визит вам и вашему милому юноше, — говорил любезно Александр Иванович, — но — увы! — еду в губернию к преосвященному владыке.

— Это зачем? — спросил полковник.

— Испрашивать разрешения быть строителем храма божия, — отвечал Александр Иванович. — И, может быть, он мне даже, святый отче, не разрешит того? — обратился он к священнику.

— Отчего же-с, — отвечал тот, опять потупляясь.

— Оттого, что я здесь слыву богоотступником. Уверяю вас! — отнесся Александр Иванович к Павлу. — Когда я с Кавказа приехал к одной моей тетке, она вдруг мне говорит: — «Саша, перекрестись, пожалуйста, при мне!» Я перекрестился. — «Ах, говорит, слава богу, как я рада, а мне говорили, что ты и перекреститься совсем не можешь, потому что продал черту душу!»

— Ну, вы наскажете, вас не переслушаешь! — произнес полковник и поспешил увести сына, чтобы Александр Иванович не сказал еще чего-нибудь более резкого.

Когда они сели в экипаж, Павел сейчас же принялся просматривать перевод Коптина.

— Папаша, папаша! — воскликнул он. — Стихи Александра Иваныча, которые мне так понравились в его чтении, ужасно плохи.

— Ну, вот видишь! — подхватил как бы даже с удовольствием полковник. — Мне, братец, главное, то понравилось, что ты ему во многом не уступал: нет, мол, ваше превосходительство, не врите!

— Что ж ему было уступать, — подхватил не без самодовольства Павел, — он очень много пустяков говорил, хотя бы про того же Гоголя!

— Ну да! — согласился полковник.

— Как у него сегодня все эти любимцы-то его перепились, — вмешался в разговор кучер Петр. — Мы поехали, а они драку промеж собой сочинили.

— Чего уж тут ждать! — сказал на это что-то такое Михаил Поликарпович.