Люди сороковых годов

Тем же днем Вихров начал и следствие. Прежние понятые, чтобы их не спросили другой раз, разбежались. Он позвал других и пригласил священника для привода их к присяге. Священник пришел в ужасно измятой, но новой рясе и с головой, для франтовства намоченной квасом. Он был очень широколиц и с какой-то необыкновенно добродушной физиогномией. Мужиков сошлось человек двенадцать.

— Внушите им, батюшка, чтобы они говорили правду, и потрудитесь их привести к присяге! — проговорил Вихров.

Священник разложил на столе евангелие, надел епитрахиль и начал каким-то неестественным голосом:

— Вы теперь должны показывать правду, потому что, ежели покажете неправду, то будете наказаны и лишены навеки царствия небесного, а ежели покажете правду, то бог вас наградит, и должны вы показать, не утаивая, потому что утаить, все равно, что и солгать! Ну, сложите теперь крестом персты ваши и поднимите ваши руки!

Мужики неуклюже сложили руки крестом и подняли их.

— Говорите за мной! — произнес священник и зачитал: — «Обещаюсь и клянусь!»

Мужики что-то такое бормотали за ним.

— Ну, целуйте теперь евангелие!

Мужики все перецеловали евангелие.

Священник снял епитрахиль, завернул в ней евангелие и хотел было уйти.

— Посидите, батюшка, побудьте при следствии; я один тут, — остановил его Вихров.

— Хорошо-с, — отвечал священник и сел на лавку.

Вихров начал сразу спрашивать всех крестьян.

— Скажите, пожалуйста, как же Парфен Ермолаев жил с женою — дурно или хорошо?

— Да что, ваше высокоблагородие, — вызвался один из мужиков, самой обыкновенной наружности и охотник только, как видно, поговорить, — сказать тоже надо правду: по слухам, согласья промеж их большого не было.

— Но не видали ли вы, чтобы он бил ее, ругал?

— Это где же видать! — произнес как бы с некоторою печалью мужик с обыкновенною физиогномией.

— Я, судырь, видел, — отозвался вдруг один старик, стоявший сзади всех, и при этом даже вышел несколько вперед.

— Что же ты видел, дедушка? — спросил его Вихров.

— Видел я, судырь, то: иду я раз, так, примерно сказать, мимо колодца нашего, а он ее и бьет тут… отнял от бадьи веревку-то, да с железом-то веревкою-то этою и бьет ее; я даже скрикнул на него: «Что, я говорю, ты, пес эдакий, делаешь!», а он и меня лаять начал… Вздорный мальчишка, скверный, не потаю, батюшка.

— Зачем таить! — заметил ему священник.

— Не потаю; ты же вот говорил, что за правду бог наградит, а за ложь накажет.

— А вы никто другие не видали, чтобы он ее бил? — спросил Вихров прочих мужиков.

— Мы не видали, а что они несогласно жили, это слыхали, — отвечали все они единогласно.

— Да из чьего роду-то она шла? — спросил священник.

— Да Марьи, судырь, вдовы дочка, изволите знать, — отвечал ему тот же старик.

— Из дому-то она небогатого шла; от этого, чай, и согласья-то у них не было, — проговорил священник, запуская руку в карман подрясника и вынимая оттуда новый бумажный платок носовой, тоже, как видно, взятый для франтовства.

Вихров посмотрел на него вопросительно.

— Они все ведь, — продолжал священник, — коли тесть и теща небогаты, к которым можно им в гости ездить и праздновать, так не очень жен-то уважают, и поколачивают.

— Это точно что: есть это, есть!.. — подтвердил и старик. — А тут уж что-то и особенное маленько было, — прибавил он, внушительно мотнув головой.

— Что же особенное было?

— Что особенное? Все вон она знают!.. Что они молчат! — проговорил старик, указывая на прочих мужиков.

— Что же, братцы, говорите, — отнесся к ним Вихров.

— Что, ваше высокородие, пустое он только болтает, — ответил мужик с обыкновенной наружностью.

— Нет, не пустое, не пустое! — отозвался досадливо старик.

— Да что такое, говорите! — прикрикнул уже Вихров.

— Да болтают, ваше высокородие, — отвечал мужик с обыкновенной наружностью, — что у них работница есть и что будто бы она там научила Парфенку это сделать.

— Были слухи об этом, были, — подтвердил и священник.

— Да ведь это, батюшка, мало ли что: не то что про какую-нибудь девку, а и про священника, пожалуй, наболтают невесть чего, — возразил мужик с обыкновенной наружностью: он, видно, был рыцарских чувств и не любил женщин давать в обиду.

— Что рассказывать-то, сам парень-то болтал пьяный в кабаке о том, — подхватил старик.

— Ну, мы это там увидим; расследую, — сказал ему Вихров. — Позовите ко мне Парфена Ермолаева.

Ему скорее хотелось посмотреть и поговорить с самим убийцей, в преступлении которого он более уже не сомневался.

Парня ввел сотский.

— Сделайте, батюшка, предварительное ему наставление.

Священник встал, утерся своим бумажным платком и начал снова каким-то неестественным голосом:

— Ты, братец, должен покаяться, и если совершил этот грех, то ты тем только душу свою облегчишь, а хоть и будешь запираться, то никак тем казни не избегнешь ни в сей жизни, ни в будущей.

— Я знать ничего не знаю, ваше благословение, — проговорил малый.

— Опять тебе повторяю: начальство все уж знает про тебя, а потому покайся лучше, и тебя, может быть, за то помилуют.

— Мне каяться, ваше благословение, не в чем.

— Расскажи ты мне, — начал Вихров, — весь последний день перед смертью жены: как и что ты делал, виделся ли с женой и что с ней говорил? Рассказывай все по порядку.

— Я не знаю, ваше благородие, как это сказывать-то.

— Очень просто. Ну, что делал поутру?

— Да теперь уж не помнится, ваше благородие.

— Ну, помнишь, однако, что завтракал?

— Завтракал.

— С женой?

— Со всем семейством.

— Потом?

— Потом я словно бы в лес уехал.

— Потом?

— Потом-с приехал, обедали.

— Ну, а виделся с женой?

— Виделся-с.

— О чем же ты говорил с ней?

— Что говорить? Я сказал ей, чтобы шла лошадь мне подсобить отпрячь.

— Что ж она — пособила?

— Нету-тка.

— И что ж, ты за это забранил ее?

— Нет-с.

— Никогда ни за что ее не бранил?

— Нет-с, не бранил.

— Значит, жили душа в душу?

— Жили согласно мы-с! — Парень при этом вздохнул.

— Стало быть, тебе жаль, что она умерла?

— Кому, ваше благородие, не жаль своей жены, — прибавил он, смотря себе на руки.

— А как вы спали с ней — на одной постели?

— На одной, ваше благородие.

— Это вот та постель, что я видел в сенях с занавеской?

— Да-с.

— А в эту ночь она с тобой тоже спала?

— Со мной-с!

— Но она ведь у вас найдена мертвою на дворе; ну, когда она уходила, — ты слышал это или нет?

— Нет, не слыхал, ваше благородие! — говорил малый, и едва заметная краска пробежала по лицу его.

— Вот видишь, есть подозрение, братец, что жена твоя убита; не подозреваешь ли ты кого-нибудь?

— Кого мне, ваше высокородие, подозревать; никого я не подозреваю.

— Но как же, однако, она умерла там?

— Мало ли, ваше высокородие, люди в одночасье умирают!

— Однако позволь, любезный: у жены твоей, оказалось, голова проломлена, грудь прошиблена, ухо оторвано, — ведь это кто-нибудь сделал же?

— Это, может, ваше высокородие, скотина на нее наступила, как упала она в бесчувствии; лошадь какая или корова на нее наступила.

— Ты думаешь так?

— Думаю, ваше высокородие; все ведь думается; на все придешь.

— А кто же, злодей, это с ней сделал? — вскричал вдруг Вихров бешеным голосом, вскочив перед парнем и показывая рукой себе на горло — как душат человека.

Голос его так был страшен в эти минуты, что священник даже вскочил с лавки и проговорил:

— Ой, господи помилуй!

Парень затрясся и побледнел.

— Говори, злодей этакий, а не то и себя не пожалею, убью тебя, — ревел между тем Вихров.

Парень окончательно затрясся и опустился медленно на колени.

— Мой грех, ваше благородие, до меня дошел; только то, что помилуйте! — проговорил он.

— А коли твой, так и прекрасно, — сказал Вихров и сейчас записал его признание в двух словах и просил приложить руку за него священника.

— Давно бы так надо, чем запираться-то, — говорил тот с укором парню.

Последний все стоял на коленях и плакал.

Вихров сказал ему, чтобы он встал, посадил его на лавку и велел ему подать воды выпить.

Малый выпил воды и потер себе грудь.

— Мне легче теперь словно стало, ваше благородие, — проговорил он.

— Еще бы, — сказал Вихров. — Ты мне должен все рассказать по этому делу.

— Все, ваше высокородие, расскажу.

— Как же ты убил ее? — спросил Вихров.

— Убил, ваше благородие, как легли мы с ней спать, я и стал ее бранить, пошто она мне лошадь не подсобила отпрячь; она молчит; я ударил ее по щеке, она заплакала навзрыд. Это мне еще пуще досадней стало; я взял да стал ей ухо рвать; она вырвалась и убежала от меня на двор, я нагнал ее, сшиб с ног и начал ее душить.

— Стало быть, ты намерен был ее убить?

— Намерен, ваше благородие, я уже давно все собирался ее убить.

— Но отчего ж у нее эти проломы, если ты только задушил ее?

— Мне опосля показалось, что она маленько все еще трепещет; я взял да через нее раз пять лошадь провел; та, надо полагать, копытом-то и проломила это место, а лошадь-то была кованая.

— Но что же заставило тебя так зверствовать? — спросил Вихров.

— Не со своего, ваше благородие, разуму делал все это, и другие тоже меня подучали к тому.

— Что же это, работница, что ли, ваша? — спросил Вихров.

— Она-с и есть, бестия этакая.

Беспрестанное повторение Парфеном слов: ваше высокоблагородие, ваше благословение, вдетая у него в ухе сережка, наконец какой-то щеголеватого покроя кафтан и надетые на ноги старые резиновые калоши — дали Вихрову мысль, что он не простой был деревенский малый.

— Да что ты — мастеровой, что ли, какой-нибудь? — спросил он его.

— Я — фабричный, ваше высокоблагородие, — отвечал он.

— А, ну теперь оно и понятно: ты там, значит, всем этим добродетелям и научился.

— Уж там точно, ваше высокоблагородие, добру мало научат, — согласился и малый.

— Народ самый отчаянный — все эти фабричные, — подтвердил и священник.

— А давно ли у тебя любовь эта с работницей началась?

— Давно, ваше высокоблагородие, она давно уж у нас тоже живет.

— Стало быть, ты и до женитьбы ее любил?

— Известно, ваше высокородие.

— Отчего же ты не женился на ней?

— Что ж на ней жениться-то, — разве она стоит того?

— Поэтому жена твоя тебе больше нравилась, чем она?

— Не то что больше, а что точно, что женщина смиренная была.

— Зачем же ты убил ее?

— По наговорам все.

— Работницы этой?

— Да-с. Все смеялась она: «Жена у тебя дура, да ты ее очень любишь!» Мне это и обидно было, а кто ее знает, другое дело: может, она и отворотного какого дала мне. Так пришло, что женщины видеть почесть не мог: что ни сделает она, все мне было не по нраву!

— И что же, работница тебе прямо говорила, чтобы ты убил жену?

— Смеялась как-то раз: «Ты бы, говорит, жену-то твою утопил в проруби. Что ты, говорит, больно ее бережешь».

— Ну, а где же ты, скажи мне, денег взял, чтобы откупиться на первом следствии?

— Тоже, ваше благородие, добрые люди помогли в том случае.

— Что же, это хозяин, которому ты в рекруты продался?

— Самый он-с, — отвечал откровенно и даже как бы с некоторым удовольствием малый. — Меня, ваше благородие, при том деле почесть что и не спрашивали: «Чем, говорит, жена твоя умерла? Ударом?» — «Ударом», — говорю; так и порешили дело!

— Что же, ты сам просил хозяина, чтобы он тебя откупил? — спросил вдруг и почему-то священник.

Ему, кажется, было не совсем приятно, что одного из самых богатых его прихожан путают в дело.

— Он сам, ваше благословение, пожелал того: «Что ты теперь, говорит, у нас пропадешь; мы, говорит, лучше остальные деньги, что тебе следует, внесем начальству, тебя и простят». — «Вносите», — говорю.

— Болтовня, братец, твоя одна только это! — проговорил священник.

— Нет, ваше благословение, верно так; всю сущую правду говорю; мне что теперь: себя я не пожалел, что ж мне других-то скрывать?

Всеми этими оговорами, так же как тоном голоса своего и манерами, Парфен все больше и больше становился Вихрову противен. Опросивши его, он велел позвать работницу. Та вошла с лицом красным и, как кажется, заплаканным.

Вихров велел ей стать рядом с Парфеном. Она стала и тотчас же отвернулась от него.

— Скажи, любезная, не находилась ли ты в любовной связи вот с этим Парфеном Ермолаевым? — начал Вихров.

— Нету-с, как это возможно! — отвечала она.

Ее синяя шубка и обшитые красным сукном коты тоже бросились Вихрову в глаза.

— Ты всегда в работницах жила? — спросил он ее.

— Нет, мы по летам только в работницах живем, а по зимам на фабрике шерсть мотаем.

— С одной, значит, фабрики с ним? — сказал Вихров, указывая девке на Парфена.

— С одной и той же, — отвечала девка.

— Может быть, ты там с ней и слюбился? — спросил он Парфена.

— И там и здесь, везде-ся-тко! — отвечал тот.

— Как же ты запираешься? Вот он сам признается в том, — сказал Вихров девке.

— Мало ли что он наболтает; я не то что его, а и никого еще не знаю, — отвечала она, потупляя глаза.

— Да, не знаешь, девка, как же! Поди-ко, какая честная! — возразил ей парень.

— Здесь этаких нет, чтобы никого-то в девушках не знали, — произнес и священник, грустно качнув головой.

— Ни единой!.. — подхватил малый. — Что она, ваше высокородие, запирается! — отнесся он к Вихрову. — Я прямо говорю — баловать я с ней баловал, и хозяйку мою бить и даже убить ее — она меня подучала!

Девка при этом заплакала.

— Вот уж это врешь, грех тебе!.. Грех на меня клепать!.. Спросите хоть родителей его! — говорила она.

— Не было, ах ты, шельма этакая!.. Что моих родителей-то спрашивать; известно, во всем нашем семействе словно, ваше высокородие, неспроста она всех обошла; коли ты запираешься, хочешь — я во всем этом свидетелей могу представить.

— Каких свидетелей? Каких? — спрашивала девка, еще более покраснев.

— А таких! Знаю уж я каких! — говорил Парфен.

Девка после этого вдруг обратилась к Вихрову. Тон голоса ее при этом совершенно переменился, глаза сделались какие-то ожесточенные.

— Это точно что! Что говорить, — затараторила она, — гулять — я с ним гуляла, каюсь в том; но чтобы хозяйку его убить научала, — это уж мое почтенье! Никогда слова моего не было ему в том; он не ври, не тяни с собой людей в острог!

— Я потяну, посадят, — говорил парень.

— Нет, врешь, не посадят, — возражала ему бойко девка.

Вихров велел им обоим замолчать и позвал к себе того высокого мужика, отец которого покупал Парфена за свое семейство в рекруты.

— Вот он говорит, — начал он прямо, указывая мужику на Парфена, — что вы деньгами, которые следовали ему за его рекрутчество, закупили чиновников.

Высокий мужик усмехнулся.

— Что мы — осьмиголовые, что ли, что в чужое-то дело нам путаться: бог с ним… Мы найдем и неподсудимых, слободных людей идти за нас! Прежде точно, что уговор промеж нас был, что он поступит за наше семейство в рекруты; а тут, как мы услыхали, что у него дело это затеялось, так сейчас его и оставили.

— Ну, что ж ты на это скажешь? — обратился Вихров к Парфену.

— Что сказать-то, ваше благородие?.. Его словам веры больше дадут, чем моим.

— Стало быть, ты ничем не можешь доказать против его слов?

— Ничем, — отвечал Парфен утвердительно.

Он уже очень хорошо понял кинутый на нею выразительный взгляд высоким мужиком. Священник тоже поддерживал последнего.

— Это семейство степенное, хорошее, — говорил он.

— Но вы, однако, такие же фабричные? — обратился Вихров к мужику.

— Нет, сударь, мы скупщики, — отвечал тот.

Вихров на него и на священника посмотрел вопросительно.

— Здесь ведь вот как это идет, — объяснил ему сей последний, — фабричные делают у купцов на фабрике сукна простые, крестьянские, только тонкие, а эти вот скупщики берут у них и развозят эти сукна по ярмаркам.

Вихров, разумеется, очень хорошо понимал, что со стороны высокого мужика было одно только запирательство; но как его было уличить: преступник сам от своих слов отказывался, из соседей никто против богача ничего не покажет, чиновники тоже не признаются, что брали от него взятки; а потому с сокрушенным сердцем Вихров отпустил его, девку-работницу сдал на поруки хозяевам дома, а Парфена велел сотскому и земскому свезти в уездный город, в острог. Парфен и родные его, кажется, привыкли уже к этой мысли; он, со своей стороны, довольно равнодушно оделся в старый свой кафтан, а новый взял в руки; те довольно равнодушно простились с ним, и одна только работница сидела у окна и плакала; за себя ли она боялась, чтобы ей чего не было, парня ли ей было жаль — неизвестно; но между собой они даже и не простились. Земским, предназначенным сопровождать преступника, оказался тот же корявый мужик. Он вместе с сотским связал Парфену ноги и посадил его на середнее место в телегу.

— Сиди, друг любезный, покойно; свезем мы тебя с почетом, — говорил он, садясь сбоку его.

— Ноги-то уж больно затянули! — жаловался Парфен.

— Ничего, друг любезный, привыкай; приведется еще железные крендельки носить на них! — утешил его земский.