Люди сороковых годов

В тот же день после обеда Вихров решился ехать к Фатеевой. Петр повез его тройкой гусем в крытых санях. Иван в наказание не был взят, а брать кого-нибудь из других людей Вихров не хотел затем, чтобы не было большой болтовни о том, как он будет проводить время у Фатеевой.

Произведение свое Вихров захватил с собой: ему ужасно хотелось поскорей прочесть его Клеопатре Петровне и посмотреть, какое впечатление произведет оно на нее. Въехали они таким образом и в Зенковский лес. Вихров припомнил, как они в нем некогда заблудились.

— А что, Петр, теперь уж не собьешься? — спросил он того.

— Нет, не собьемся; теперь уж твердо будем знать дорогу, — отвечал тот.

Был светлый зимний вечер, но холодный. Павел начал уж чувствовать маленький холодный трепет во всем теле, и нос ему было больно; наконец, они выехали из лесу; по сторонам стали мелькать огоньки селений; между ними скоро мелькнул и огонек из Перцовского дома. У Вихрова сердце замерло от восторга; через несколько минут он будет в теплой комнате, согреваемый ласковыми разговорами любящей женщины; потом он будет читать ей свое произведение. Вихров считал себя в эти минуты счастливейшим человеком в мире. Клеопатра Петровна, когда ей сказали, что Вихров приехал, выбежала к нему навстречу и, не замечая даже, что тут стоит лакей, бросилась гостю на шею и начала его обнимать и целовать; вдруг она отступила от него на несколько шагов и воскликнула:

— Боже мой! Какой ты красавец и молодец из себя стал; что такое с тобой сделалось?

Вихров, поехав к Клеопатре Петровне, выфрантился в свой тончайшего сукна сюртучок, бархатный жилет, клетчатые толстые английского сукна брюки. Клеопатра Петровна в последнее время видела все его одетым небрежно, буршем-студентом, в поношенном вицмундире и в широчайших, вытертых брюках, а тут явился к ней франт столичный!

— Какое лицо у тебя чудное; тебя узнать нельзя, — продолжала Клеопатра, — пойдем, я покажу тебе твою старую знакомую, Катишь Прыхину. Ведь ничего, что она у меня, а?

— Разумеется, ничего; я очень рад ее видеть, — отвечал Вихров.

— Ах, она тебя ужасно любит, пойдем!.. Посмотри, какой стал! — сказала Фатеева, вводя Вихрова в гостиную и показывая его Прыхиной.

— Monsieur Вихров, вы ли это? — воскликнула и та, в свою очередь, всплескивая руками.

— Вот он, я думаю, побеждал женщин-то в Москве, — продолжала Фатеева, — в него, вероятно, влюблялись на каждом шагу!

— Я думаю, не без того, — произнесла m-lle Прыхина с ударением.

Вихрову сделалось даже стыдно от всех этих похвал и восторгов.

— Уверяю, что никто не влюблялся, — говорил он, целуя еще раз руку Фатеевой и целуя также руку Прыхиной, чем последняя осталась очень довольна.

Все, наконец, уселись перед диванным столом.

— Ну, что же вы поделывали в Москве, — рассказывайте! — говорила Фатеева, без церемонии, в присутствии Прыхиной, беря руку Павла в обе свои руки и крепко сжимая ее.

— О, я делал много!.. Я делал дело хорошее!.. — отвечал Вихров.

— А именно?.. Извольте сейчас нам все рассказывать! — говорила Фатеева, сделавшаяся от восторга какой-то резвой говоруньей.

— А именно — я написал роман огромный, который получил уже известность.

— Роман? — произнесла Фатеева, несколько неопределенным голосом.

— Я читал его моим приятелям, которых ты вот знаешь, — отнесся Вихров прямо уже к Клеопатре Петровне, — и которые все единогласно объявили, что у меня огромный талант, и потребовали, чтобы я писал; ради чего главным образом я и приехал в деревню.

Мы знаем, что вкус и мнения оборванных приятелей Павла Клеопатра Петровна не очень высоко ценила; но кроме того, в деревню, значит, он приехал для какого-то своего писательства. Легкая тень печали пробежала по ее до того блиставшему счастием лицу. Она молчала, но зато заговорила m-lle Прыхина.

— Это очень любопытно будет прочесть! — произнесла она себе в нос. Ее тоже, как и Фатееву, несколько удивило это известие. — Мы, вероятно, тут встретим много знакомого! — прибавила она с своей обычной развязностью.

— Если он написал в своем романе про какую-нибудь другую женщину, я его задушу! — сказала с улыбкой Фатеева.

— Все про вас и об вас! — успокоил ее Павел.

— Что же, это роман у вас исторический?.. Я очень люблю романы исторические! — произнесла m-lle Прыхина.

— Какой же исторический, когда все больше про Клеопатру Петровну! — возразил ей Вихров.

— Ах, да, правда! — спохватилась m-lle Прыхина.

Затем обе дамы как-то прекратили разговор об романе и стали рассказывать Павлу о самих себе.

— Что я натерпелась, друг мой, по приезде из Москвы, я тебе и сказать не могу, — начала Клеопатра Петровна. — Вот если бы не Катишь, — прибавила она, указывая на Прыхину, — я, кажется, я с ума бы сошла.

— Что ж, — отвечала несколько стыдливо m-lle Прыхина, — любовь и дружба — это такие святые чувства, что заставят, я думаю, каждого сделать то же самое, что я сделала.

— Однако ты рисковала, что муж каждую минуту наговорит тебе грубостей, попросит, пожалуй, тебя уехать!

— Сделайте милость, никогда бы он этого не осмелился сделать; я умею держать себя против всякого!.. Я все время ведь жила у нее, пока муж ее был жив! — пояснила m-lle Прыхина Павлу. — И вообразите себе, она сидит, сидит там у него, натерпится, настрадается, придет да так ко мне на грудь и упадет, на груди у меня и рыдает во всю ночь.

— Что же такое, собственно, происходило? — спросил Вихров, не совсем понимавший, что такое говорит Прыхина.

— Происходило то… — отвечала ему Фатеева, — когда Катя написала ко мне в Москву, разные приближенные госпожи, боясь моего возвращения, так успели его восстановить против меня, что, когда я приехала и вошла к нему, он не глядит на меня, не отвечает на мои слова, — каково мне было это вынести и сделать вид, что как будто бы я не замечаю ничего этого.

Дело, впрочем, не совсем было так, как рассказывала Клеопатра Петровна: Фатеев никогда ничего не говорил Прыхиной и не просил ее, чтобы жена к нему приехала, — это Прыхина все выдумала, чтобы спасти состояние для своей подруги, и поставила ту в такое положение, что, будь на месте Клеопатры Петровны другая женщина, она, может быть, и не вывернулась бы из него.

— Но, однако, я пересилила себя, — продолжала она, — села около него и начала ему говорить прямо, что он сделал против меня и почему такою я стала против него!.. Он это понял, расплакался немного; но все-таки до самой смерти не доверял мне ни в чем, ни одного лекарства не хотел принять из моих рук.

— Что же, боялся, что ты отравишь его? — спросил Павел.

— Вероятно!

— А кто же лечил? — спросил Павел.

— Тут доктор один из нашего городка, — отвечала Фатеева какой-то скороговоркой и как бы вспыхнув немного.

— Это новый обожатель Клеопатры Петровны, — пояснила Прыхина.

— Будто? — спросил Павел не совсем довольным тоном.

— Что за вздор такой! — произнесла с сердцем Клеопатра Петровна.

— Конечно, вздор; если бы не вздор, разве я стала бы говорить, — оправдывалась Прыхина.

— Муж, однако, дал вам духовную на все имение, — заметил Вихров Фатеевой.

— Да бог с ним и с его духовной! По векселю и на свою седьмую часть я и без нее получила бы все имение!.. Я об этом ему ни слова и не говорила! Катишь и священник уж сказали ему о том.

— Я к нему тогда вошла, — начала m-lle Прыхина, очень довольная, кажется, возможностью рассказать о своих деяниях, — и прямо ему говорю: «Петр Ермолаевич, что, вы вашу жену намерены оставить без куска хлеба, за что, почему, как?» — просто к горлу к нему приступила. Ну, ему, как видно, знаете, все уже в жизни надоело. «Эх, говорит, давайте перо, я вам подпишу!». Батюшка-священник уже заранее написал завещание; принесли ему, он и подмахнул все состояние Клеопаше.

Такого рода проделки обеих этих госпож показались Вихрову не совсем красивыми, но он, разумеется, этого не высказал и заметил только Фатеевой:

— Все-таки вы должны благословлять память этого человека: он устроил вашу жизнь.

— Еще бы! — подхватила она.

— Ну, ему ее жизнь и стоило устроить! — воскликнула Прыхина, всегда и во всех случаях жизни готовая возвысить и оправдать свою подругу.

Вихров весь этот разговор вел больше механически, потому что в душе сгорал нестерпимым желанием поскорее начать чтение своего романа Клеопатре Петровне, и, только что отпили чай, он сейчас же сам сказал:

— А что, позволите мне прочесть вам мое творение?

— Но ты разве не устал сегодня с дороги? — спросила его Фатеева.

Ей казалось, что после такой долгой разлуки ему бы лучше было заняться любовью, чем чтением романа. «Он любил, вероятно, в это время какую-нибудь другую женщину!» — объясняла она себе, и на лицо ее опять набежала тень печали.

— Я нисколько не устал, — отвечал Павел и пошел в кабинет, где расставлены были его вещи, чтобы принести оттуда тетрадь.

Фатеева и Прыхина, оставшись вдвоем, несколько времени молчали.

— Интересно, что он написал, — проговорила последняя.

— Мне не нравится это его увлечение, — ответила ей на это Фатеева. Чтобы объяснить эти слова Клеопатры Петровны, я должен сказать, что она имела довольно странный взгляд на писателей; ей как-то казалось, что они непременно должны были быть или люди знатные, в больших чинах, близко стоящие к государю, или, по крайней мере, очень ученые, а тут Вихров, очень милый и дорогой для нее человек, но все-таки весьма обыкновенный, хочет сделаться писателем и пишет; это ей решительно казалось заблуждением с его стороны, которое только может сделать его смешным, а она не хотела видеть его нигде и ни в чем смешным, а потому, по поводу этому, предполагала даже поговорить с ним серьезно.

Вихров, принеся свою рукопись, сел и начал читать. Прочитав первую главу, он обратился к Клеопатре Петровне и спросил ее:

— Похожи или нет?

Фатеева сидела уже явно с недовольным и печальным лицом.

— Комнаты похожи, но женщина тут описана другая, — проговорила она.

— Какая же? — спросил с улыбкою Вихров.

— Я не знаю — какая! — отвечала ему, вовсе не шутя, Клеопатра Петровна.

— Ну, вы — все свое! — проговорил Вихров и начал снова чтение. Он полагал, что раздирающие душу и в то же время, как ему казалось, исполненные житейской правды сцены непременно поразят его слушательниц, но те решительно мало были ими тронуты… Клеопатру Петровну просто мучила ревность: она всюду и везде видела Анну Ивановну, а прочего ничего почти и не слыхала; что касается до m-lle Прыхиной, то ее равнодушие должен я объяснить тоже взглядом ее на литературу: достойная девица эта, как мы знаем, была с чрезвычайно пылким и возвышенным воображением; она полагала, что перу писателя всего приличнее описывать какого-нибудь рыцаря, или, по крайней мере, хоть и штатского молодого человека, но едущего на коне, и с ним встречается его возлюбленная в платье амазонки и тоже на коне. Если комнаты описывать, то, по ее мнению, лучше всего было — богатые, убранные штофом и золотом; если же природу, то какую-нибудь непременно восточную, — чтобы и фонтаны шумели, и пальмы росли, и виноград спускался кистями; если охоту представлять, так интереснее всего — за тиграми или слонами, — но в произведении Вихрова ничего этого не было, а потому оно не столько не понравилось ей, сколько не заинтересовало ее.

Герой мой между тем думал пробрать своих слушательниц сюжетом своей повести, главною мыслью, выраженною в ней, и для этого торопился дочитать все до конца — но и тут ничего не вышло: он только страшно утомил и их и себя.

— Ах, милый мой, как ты устал! — говорила ласково m-me Фатеева, утирая ему своим платком лоб, вместо того, чтобы похвалить его повесть.

Вихров понять никак не мог: роман ли его был очень плох, или уж слушательницы его были весьма плохие в том судьи.

— Как вам понравилось? — спросил он Прыхину.

— Знаете что, — начала она, — я очень откровенна и всем люблю говорить правду: зачем описывать то, что мы знаем, видим и встречаем каждый день; это уж и без того наскучило.

— Только то и можно описывать, что мы видим и знаем, — возразил ей Вихров, — а если мы станем описывать то, чего мы не знаем, так непременно напишем чепуху. Теньеровские картины [Теньеровские картины – принадлежащие кисти голландского (фламандского) художника Давида Теньера (Тенирс, 1610—1690), называемого Младшим, в отличие от его отца. Теньер-Младший изображал сцены из народной жизни Голландии.], на которых нарисованы красноносые голландские мужики, гораздо выше ценятся, чем холодная и бездушная французская живопись, изображающая богов Олимпа.

— Никогда ни на какой картине мужик не может быть интересен! Никогда! — воскликнула почти с ужасом m-lle Прыхина.

— После этого вам сказки надобно только слушать, — сказал Павел, — если вы не хотите ничего читать о том, что существует!

— Нет, сказки — это уж очень глупо; это только детей и баб деревенских может занимать, — возразила опять, как бы несколько обидевшись, Прыхина.

— Есть сказки и не для детей, а для взрослых; «Монте-Кристо», например, — сказал Вихров.

— Ах, «Монте-Кристо» прелесть, чудо! — почти закричала m-lle Прыхина. — И вообразите, я только начало и конец прочла; он помещался в журнале, и я никак некоторых книжек не могла достать; нет ли у вас, душечка, дайте! — умоляла она Вихрова.

— Нет-с у меня! — отвечал он ей с сердцем. — «С дурой этой говорить больше нечего», — решил он мысленно и посмотрел на Клеопатру Петровну. Та сидела, как-то надувшись.

— Ну, а ваше какое мнение о моем произведении? — спросил он ее.

— Я ту женщину, которую вы описываете, нисколько не знаю, а потому не могу судить.

— Большая часть нравственных мотивов взяты ваши, а потому они должны бы быть, кажется, близки вашему сердцу.

— Я не принимаю их никак на свой счет, потому что наружность тут описана совсем другой женщины, а так, как я чувствовала, может чувствовать и всякая другая женщина, — отвечала Клеопатра Петровна.

Вихрова наконец взорвало, и он больше уж не стал говорить с подобными судьями.

В Перцове после того он пробыл всего только один день, в продолжение которого был в весьма дурном расположении духа: его не то, что очень обеспокоило равнодушие дам, оказанное к его произведению, — он очень хорошо видел, что Клеопатра Петровна слишком уж лично приняла все к себе, а m-lle Прыхина имела почти детский вкус, — но его гораздо более тревожило его собственное внутреннее чувство. Говорят, нет ничего полезнее для авторов, как читать свои произведения несимпатизирующей публике. Тогда перед ними слабые места в труде их выходят в ужасающей величине. Так случилось и с Вихровым, — и таких слабых мест он встретил в романе своем очень много, и им овладело нестерпимое желание исправить все это, и он чувствовал, что поправит все это отлично, а потому, как Клеопатра Петровна ни упрашивала его остаться у ней на несколько дней, он объявил, что это решительно невозможно, и, не пояснив даже причину тому, уехал домой, велев себя везти как можно скорее. Возвратившись в свое Воздвиженское часов в десять вечера, он, несмотря, однако, на то, сейчас же принялся за работу. Стоя у себя в кабинете, он представил каждую сцену в лицах; где была неясность в описаниях, — пояснил, что лишнее было для главной мысли — выкинул, чего недоставало — добавил, словом, отнесся к своему произведению сколько возможно критически-строго и исправил его, как только умел лучше!