Люди сороковых годов

Первое намерение начальника губернии было, кажется, допечь моего героя неприятными делами. Не больше как через неделю Вихров, сидя у себя в комнате, увидел, что на двор к ним въехал на ломовом извозчике с кипами бумаг солдат, в котором он узнал сторожа из канцелярии губернатора.

— Дело, ваше благородие, привез к вам, — сказал тот, входя к нему в комнату.

— Как, дело привез? — спросил с удивлением Вихров.

— Больно, дьявол, велико оно; позвольте, ваше благородие, таскать его в горницу.

— Таскай, — сказал Вихров.

Солдат сначала притащил один том, потом другой, третий и, наконец, восемь.

— Какое же это дело? — спросил Вихров.

— Все вот этих разбойников; десять раз уж я таскаю его к разным господам чиновникам.

Вихров взял из рук солдата предписание, в котором очень коротко было сказано: «Препровождая к вашему благородию дело о поимке в Новоперховском уезде шайки разбойников, предписываю вам докончить оное и представить ко мне в самом непродолжительном времени обратно».

— Это, ваше благородие, все уголовная палата делает, — толковал ему солдат, — велико оно очень — и, чтобы не судить его, она и перепихивает его к нам в канцелярию; а мы вот и таскайся с ним!.. На свой счет, ваше благородие, извозчика нанимал, ей-богу, — казначей не даст денег. «Неси, говорит, на себе!» Ну, стащишь ли, ваше благородие, экого черта на себе!

Вихров сжалился над бедным сторожем и заплатил за извозчика.

— Дай бог только, ваше благородие, последний раз уж его таскать-с, — сказал тот и ушел.

Вихров принялся читать препровожденные к нему восемь томов — и из разной бесполезнейшей и ненужной переписки он успел, наконец, извлечь, что в Новоперховском уезде появилась шайка разбойников из шестнадцати человек, под предводительством атамана Гулливого и есаула Сарапки, что они убили волостного голову, грабили на дорогах, сожгли фабрику одного помещика и, наконец, особо наряженной комиссиею были пойманы. В деле (как увидел Вихров, внимательно рассмотрев его) не разъяснено было только одно обстоятельство: крестьянка Елизавета Семенова показывала, что она проживала у разбойников и находилась с ними в связи, но сами разбойники не были о том спрошены.

Вихров в ту же ночь поехал в Новоперхов, где разбойники содержались в остроге; приехав в этот городишко наутре, он послал городничему отношение, чтобы тот выслал к нему за конвоем атамана Гулливого, есаула Сарапку и крестьянку Елизавету Семенову, а сам лег отдохнуть на диван и сейчас же заснул крепчайшим сном, сквозь который он потом явственно начал различать какой-то странный шум. Он взмахнул глазами; перед ним, у самой почти головы его, стоял высокий мужик, с усами, с бородой, но обритый и с кандалами на руках и на ногах. Вихров сейчас же догадался, что это был атаман разбойничий. Он поспешил приподняться с дивана и поотодвинуться от него.

— Крепко же вы, барин, спали, — проговорил разбойник с улыбкой.

Вихров всмотрелся повнимательнее в его лицо: оно было желтоватое, испещренное бороздами, по выражению умное, но не доброе. Впрочем, упорный взгляд сероватых изжелта глаз скорей обнаруживал твердый характер, чем жестокость.

— Ты — атаман Гулливый? — спросил его Вихров.

— Атаман самый и есть, — отвечал тот.

— Что же, ты не убить ли уж меня собирался? — пошутил Вихров, видя, что Гулливому достаточно было сделать одно движение руками в кандалах, чтобы размозжить ему голову.

— Пошто мне вас убивать, чтой-то, господи! — произнес атаман.

Вихров решился расспросить его о том, чего решительно не было в деле.

— Отчего и каким образом ты в разбойниках очутился? — спросил он его.

— По ненависти к голове.

— Да ты казенный?

— Казенный! Всю семью он нашу извел: сначала с родителем нашим поссорился; тот в старшинах сидел — он начет на него сделал, а потом обчество уговорил, чтобы того сослали на поселенье; меня тоже ладил, чтобы в солдаты сдать, — я уже не стерпел того и бежал!

— За что же он так преследовал вас?

— За то самое, что родитель наш эти самые деньги вместе с ним прогулял, а как начали его считать, он и не покрыл его: «Я, говорит, не один, а вместе с головой пил на эти деньги-то!» — ну, тому и досадно это было.

— Как же ты бежал и куда?

— На Волгу бурлаком ушел; там важно насчет этого, сколько хошь народу можно уйти… по пословице: вода — сама метла, что хошь по ней ни пройди, все гладко будет!

— Как же ты шайку-то потом собрал?

— Да я уж на Низовье жил с год, да по жене больно стосковался, — стал писать ей, что ворочусь домой, а она мне пишет, что не надо, что голова стращает: «Как он, говорит, попадется мне в руки, так сейчас его в кандалы!..» — Я думал, что ж, мне все одно в кандалах-то быть, — и убил его…

— Ну, и убил бы! Зачем же разбойничал потом?

— Как же убьешь его без разбою-то? В селение к нему прийти — схватят, в правлении он сидит со стражей; значит, на дороге надо было где-нибудь поймать его, а он тоже ездил парой все, с кучером и писарем; я шайку и собрал для того.

— Однако по делу видно, что ты одного его встретил.

— Да уж это случайно так вышло: я в селение-то свое пришел узнать, что когда он приедет, а тут мне и говорят, что он сам у нас в деревне и будет ворочаться домой. «А кто, я говорю, с ним?» — «Всего, говорят, один едет!» Я думал — что времени медлить, вышел сейчас в поле, завалил корягой мост, по которому ему надо было ехать, и стал его ждать тут. Он едет пьяный, еле сидит в телеге-то, я сейчас взял его лошадь под уздцы. Он как взмахнул на меня глазами-то, сейчас признал, — слух тоже был уж про нас, что мы пошаливаем в окрестностях, — взмолился мне: «Отпусти, говорит, душу на покаяние!» Я говорю: «Покайся, это твое дело, а живого уж не отпущу». Перекрестился он раза три — и затем я его застрелил из винтовки.

— А больше ты никого не убивал?

— Больше из своих рук никого… и всегда даже ругал других, ежели кто без надобности кровь проливал.

— Где ж ты приставал с шайкой? — спросил Вихров.

— Да сначала хутор у одного барина пустой в лесу стоял, так в нем мы жили; ну, так тоже спознали нас там скоро; мы перешли потом в Жигулеву гору на Волгу; там отлично было: спокойно, безопасно!

— Чем же?

— Тем, что ни с которой стороны к той горе подойти нельзя, а можно только водою подъехать, а в ней пещера есть. Водой сейчас подъехали к этой пещере, лодку втащили за собой, — и никто не догадается, что тут люди есть.

— Но и к вам точно так же водой могли подъехать?

— Тогда у нас земляной ход был вырыт совсем в другую сторону и дерном закрыт! Там нас никогда не словили бы; сыро только очень было жить, и лихорадка со многими стала делаться.

— Где же вас поймали?

— В кабаке! За вином всего в третий раз с Сарапкой пришли, — тут и захватили, а прочую шайку взяли уж по приказу от Сарапки: он им с нищим рукавицу свою послал — и будто бы приказывает, чтобы они выходили в такое-то место; те и вышли, а там солдаты были и переловили их.

— Стало быть, он изменил вам?

— Известно уж, не поберег; меня было сначала заставляли и розгами даже пугали, я сказал: «Хоть в жерло огненное бросьте, и тогда я того не сделаю, потому я всей шайке клятву давал не выдавать их николи».

— А Сарапка разве не давал?

— И Сарапка давал; оба начальника мы давали; ну, он тоже, видно, не побоялся бога, а шкуры своей больше пожалел.

Вихров заинтересовался видеть и Сарапку.

— А он приведен вместе с тобой? — спросил он.

— Приведен, — отвечал Гулливый, — в передней тут стоит.

Вихров велел ввести Сарапку.

Два солдата ввели есаула. Это был горбатый мужичонко, с белокурой головой и белокурой бородой, в плечах широкий и совсем почти без шеи.

— Ты силен? — спросил его Вихров.

— Ничего, силен! — отвечал ему Сарапка.

— А зачем ты в разбойники пошел?

— От бедности, в кабале большой был у хозяина.

— Ему бы лет сто от кабалы-то не отслужиться, — он взял да и бежал, — объяснил за него Гулливый.

— Много ли ты душ загубил? — продолжал его расспрашивать Вихров.

Сарапка посмотрел на него исподлобья.

— Я уж говорил-то-тко, сколько, — произнес он.

Вихров заглянул в дело.

— Там сказано: двенадцать душ, — проговорил Вихров.

— Ну, коли двенадцать, так так!

— Верно это?

— Верно.

— Да ты не клеплешь ли на себя, чтобы дольше сидеть в остроге?

— Нет, не клеплю, — отвечал Сарапка.

— Показал правильно, — подтвердил и атаман.

— Отчего же он столько перегубил — зол, что ли, он?

— Кто его знает — зол ли больно, али трусоват: оставь-ко кого в живых-то, так, пожалуй, и докажет потом, а уж мертвый-то не пикнет никому.

— Правда это? — переспросил Вихров Сарапку.

— Правда! — отвечал тот как-то сердито.

— Вот видите что-с, — продолжал Вихров, снова начав рассматривать дело. — Крестьянская жена Елизавета Петрова показывает, что она к вам в шайку ходила и знакомство с вами вела: правда это или нет?

— Слышали мы, сударь, это, — начал отвечать атаман, — сказывали, что бабенка какая-то болтает это, — и в остроге, говорят, она содержится за то; но не помним мы как-то того, — хаживали точно что к нам из разных селений женщины: которую грозой, а которую и деньгами к себе мы прилучали, но чтобы Елизавета Петрова какая была, — не помним.

— Ну, а ты не помнишь ли? — спросил Вихров Сарапку.

— Нет, и я не помню тоже! — отвечал тот.

— А вам не показывали ее? — спросил Вихров уже атамана.

— Нет-с, въявь-то не показывали; может, и признаем, как в лицо-то увидим.

— Я вам ее покажу, когда отберу от нее показание, а вы выйдите пока!

Разбойники с своими конвойными вышли вниз в избу, а вместо их другие конвойные ввели Елизавету Петрову. Она весело и улыбаясь вошла в комнату, занимаемую Вихровым; одета она была в нанковую поддевку, в башмаки; на голове у ней был новый, нарядный платок. Собой она была очень красивая брюнетка и стройна станом. Вихров велел солдату выйти и остался с ней наедине, чтобы она была откровеннее.

— Скажи, пожалуйста, как ты попала в это дело разбойничье? — спросил он ее.

— Тут чиновники вот тоже были; я сама пришла к ним и сказалась, — отвечала она довольно бойко.

— Что же ты сказалась?

— Что я с разбойниками этими самыми в знати была.

— Но они, однако, говорят, что не знают тебя…

— А пес их знает, пошто они это говорят.

— А ты утверждаешь, что их знаешь?

— Утверждаю.

— Что с обоими с ними — с атаманом и есаулом — даже была близка?

— Известно…

— Стало быть, ты дурного поведения?

— Какая уж есть, такая и живу, — отвечала Лизавета, слегка улыбнувшись.

— Что же, у тебя есть муж?

— Муж есть, и свекор, и свекровь.

— Может быть, тебе жить у них было плохо?

— Какое же плохо? Так, как у всех баб, — отвечала Лизавета и как будто бы сконфузилась при этом немного.

— А мужа ты любишь?

При этом вопросе Лизавета явно уж покраснела.

— Люблю! — протянула она.

— А что он — старый али молодой?

— А кто его знает — средственный.

— А собой красив?

— Ничего, красив!

— Позовите атамана! — крикнул Вихров.

Через несколько мгновений вошел атаман.

Он сначала поклонился Лизавете. Лицо его явно выражало, что он ее не знает. Она тоже ему поклонилась и при этом слегка усмехнулась.

— Знаешь ты ее? — спросил Вихров атамана.

Тот еще несколько времени пристально посмотрел на Лизавету.

— Никак нет-с, сударь! — отвечал он.

— А она говорит, что тебя знает, — сказал Вихров.

— Не знаю, где она меня знала, — отвечал атаман и пожал даже от удивления плечами.

— Как же не знаю, — знаю, — отвечала Лизавета с не сходящей с уст улыбкой.

— Знает так, что и любовницей твоей была; была ведь? — спросил Вихров Лизавету.

— Была-с, — проговорила она и при этом опять заметно сконфузилась.

— И любовницей даже была — здравствуйте, мое вам почтение! — произнес шутя и с удивлением атаман.

— Что же, не была? — спросил его Вихров.

— Какое, сударь, помилуйте! Как же она любовницей моей могла быть, коли я и не видывал ее?

— Нет, врешь, шалишь, видывал! — подхватила бойко Лизавета.

— Ну, где же я тебя видывал, где? — начал как бы увещевать ее атаман. — Я, дура ты экая, в душегубстве повинился; пожалел ли бы я тебя оговорить, как бы только это правда была?

Лизавета слушала его стоя, отвернувшись к окну и смотря на улицу.

— Позовите теперь Сарапку, — сказал Вихров, чтобы с обоими разбойниками дать Лизавете очную ставку.

Тот вошел и никакого, в противоположность атаману, внимания не обратил на Лизавету.

— Ты знаешь ее? — спросил его Вихров.

— Нет, — отвечал Сарапка, не глядя на Лизавету.

— Вот видишь, и этот говорит, что тебя не знает.

— Да хоть бы они все говорили, — не сказывают, запираются.

Атаман усмехнулся.

— Есть нам из-за чего запираться-то, — начал он, — ну, коли ты говоришь, что у нас была, — где же ты у нас была?

— В лесу! — отвечала Лизавета.

— Да ведь лес велик! Кое место в лесу?

— На хуторе барском!..

Атаман с удивлением пожал плечами, а Сарапка при этом только исподлобья на нее взглянул.

— Что ж ты делала у них? — спросил уж ее Вихров.

— Пила, разговаривала с ними.

— О чем?

— Они спрашивали, кои у нас мужики богаты, чтобы ограбить их; я им сказывала.

— А они что тебе рассказывали?

— Рассказывали, что бабу около нашего селенья убили.

— Было это? — спросил Вихров атамана.

— Было, точно-с. Вон он и убил! — отвечал атаман, показывая головой на Сарапку.

— Так ты стоишь на своем, что была с разбойниками в согласии? — спросил Вихров Лизавету.

— Стою, — отвечала та.

— А вы стоите, что не была? — прибавил он разбойникам.

— Стоим-с, — отвечал атаман.

— Ну, хорошо, — сказал Вихров и разбойников велел опять вывести, а Лизавету оставить.

Несколько времени он смотрел ей в лицо; она стояла и как бы усмехалась.

— Послушай, — начал он, — зачем ты наговариваешь на себя? Если ты мне не скажешь причины тому, я сейчас же тебя из острога выпущу и от всякого дела освобожу.

Лизавета побледнела.

— Да как же вы меня выпустите, коли я сама говорю?

— Это ничего не значит: твои слова не подтверждаются.

— А коли скажу, вы не выпустите меня? — спросила Лизавета.

— Если скажешь, не выпущу!

— Мне в Сибирь хочется уйти — вот зачем! — отвечала Лизавета, и у нее вдруг наполнились глаза слезами.

— Зачем же тебе в Сибирь уйти хочется?

— Чтобы с мужем не жить!

— А ты не любишь его?

— Нет, по неволе я выдана.

— Ну, да ты так бы куда-нибудь от него отпросилась.

— Не пускает, все лезет ко мне: вот и в острог теперь все ходит ко мне. А что, сударь, коли я в Сибирь уйду, он никогда уже не может меня к себе воротить?

— Никогда.

Лицо Лизаветы окончательно просияло.

— И ты твердо и непременно решилась уйти от него?

— Еще бы не твердо, а не то руки на себя наложу.

— И никогда не раскаешься в том, что сделала это?

— Николи! Мне вот говорят, что наказывать меня будут, — да пусть себе наказывают. Лучше временное претерпеть мучение, чем весь век маяться.

Вихров пожал плечами и стал ходить по комнате.

— Вот видишь, — начал он, — я не имею права этого сказать, но ты сама попроси атамана, чтобы он тебя оговорил; я вас оставлю с ним вдвоем.

Сказав это, он снова велел ввести атамана, а сам, будто бы случайно, вышел в другую комнату.

Он слышал, что Лизавета что-то долго и негромко говорила атаману, а когда, наконец, разговор между ними совершенно прекратился, — он вошел к ним. Лицо у Лизаветы было заплакано, а атаман стоял и грустно усмехался.

— Что вы, столковались ли? — спросил Вихров.

— Да теперь точно что, — отвечал атаман с прежней усмешкой, — припомнил, она была у нас.

— И вести вам давала?

— Давала и вести.

— И вы ей о разбоях рассказывали?

— Рассказывали.

— И ты начальству об том никому не объявляла?

— Не объявляла-с, — отвечала Лизавета.

Вихров все это записал.

— Ну, теперь крепко; смотри, — прибавил он Лизавете, — не раскайся и не попеняй после на нас.

— О, нет-с, сударь, как это возможно! — возразила Лизавета. — Благодарю только покорно!.. Благодарю и вас оченно! — прибавила она уже с некоторым кокетством и атаману.

Тот покачал только головой.

— Баба-то что оно значит, удивительная вещь, право! — проговорил он.

Отпустив затем разбойников и Лизавету, Вихров подошел к окну и невольно начал смотреть, как конвойные, с ружьями под приклад, повели их по площади, наполненной по случаю базара народом. Лизавета шла весело и даже как бы несколько гордо. Атаман был задумчив и только по временам поворачивал то туда, то сюда голову свою к народу. Сарапка шел, потупившись, и ни на кого не смотрел.

Всем им народ беспрестанно подавал: кто копейку, кто калач. Гарнизонные солдаты шли за преступниками, ковыляя и заплетаясь своими старческими ногами.