Люди сороковых годов

В настоящей главе моей я попрошу читателя перенести свое внимание к некоторым другим лицам моего романа. Эйсмонды только что возвратились из-за границы после двухлетнего почти пребывания там и оставались пока в отеле Демута. Мари с сынком занимала один большой номер, а генерал помещался рядом с ними в несколько меньшем отделении. Они успели уже, впрочем, повидаться со всеми своими знакомыми, и, наконец, Мари написала, между прочим, записку и к своему петербургскому врачу, которою извещала его, что они приехали в Петербург и весьма желали бы, чтоб он как-нибудь повидался с ними. Доктор Ришар был уже мужчина пожилых лет, но еще с совершенно черной головой и бакенбардами; он называл себя французом, но в самом деле, кажется, был жид; говорил он не совсем правильно по-русски, но всегда умно и плавно. В Петербурге он был больше известен как врач духа, чем врач тела, и потому, по преимуществу, лечил женщин, которых сам очень любил и знал их и понимал до тонкости. Мари он еще прежде, перед поездкой ее за границу, оказал услугу. Генерал пригласил его, чтобы посоветоваться с ним: необходимо ли жене ехать за границу или нет, а Мари в это время сама окончательно уже решила, что непременно поедет. Ришар хотя и видел, что она была совершенно здорова, тем не менее сейчас же понял задушевное желание своей пациентки и голосом, не допускающим ни малейшего возражения, произнес:

— Разумеется, за границу, что ж тут больше делать!

Мари поблагодарила его за это только взглядом.

При отъезде m-me Эйсмонд Ришар дал ей письмо к одному своему другу, берлинскому врачу, которого прямо просил посоветовать этой даме пользоваться, где только она сама пожелает и в какой только угодно ей местности. Ришар предполагал, что Мари стремится к какому-нибудь предмету своей привязанности за границу. Он очень хорошо и очень уж давно видел и понимал, что m-r Эйсмонд и m-me Эйсмонд были, как он выражался, без взаимного нравственного сродства, так как одна была женщина умная, а другой был мужчина глупый.

Пока Эйсмонды были за границей, Ришар довольно часто получал об них известия от своего берлинского друга, который в последнем письме своем, на вопрос Ришара: что, нашла ли m-me Эйсмонд какое-нибудь себе облегчение и развлечение в путешествии, отвечал, что нет, и что, напротив, она страдает, и что главная причина ее страданий — это почти явное отвращение ее к мужу, так что она малейшей ласки его боится. Прочитав это известие, Ришар улыбнулся самодовольно. Он много и часто имел такие случаи в своей петербургской практике и знал, как тут поступать.

Получив от Мари пригласительную записку, он на другой же день и с удовольствием поехал к ней.

Когда он входил в комнату Мари, она в это время внимательно писала какое-то письмо, которое, при его приходе, сейчас же поспешила спрятать.

— О, — сказал доктор, беря ее за руку и всматриваясь в ее лицо, — вы мало же поправились за границей, мало!

— Да, мне все нездоровилось, — отвечала Мари.

Затем они уселись. Доктор продолжал внимательно смотреть в глаза Мари.

— Если человек хочет себя мучить нравственно, — начал он протяжно и с ударением, — то никакой воздух, никакая диэтика, никакая медицина ему не поможет…

Проговоря это, Ришар на некоторое время остановился, как бы ожидая, что не скажет ли что-нибудь сама Мари, но она молчала.

— А если этот человек и открыть не хочет никому причины своего горя, то его можно считать почти неизлечимым, — заключил Ришар и мотнул Мари с укором головой.

— Какую же сказать причину, когда у меня ее никакой нет! — отвечала та и как-то при этом саркастически улыбнулась.

— Одна ваша теперешняя улыбка говорит, что она сама у вас есть! — подхватил доктор.

Мари почти сердито отвернулась от него и стала смотреть в окно на улицу.

Доктор, однако, не сробел от этого я только несколько переменил предмет разговора.

— А Евгений Петрович здоров? — спросил он после некоторого молчания.

— Здоров, — отвечала Мари как-то односложно, — он там у себя в номере, — прибавила она, показывая на соседнюю комнату.

Доктор взглянул по направлению ее руки и потом, после некоторого молчания, опять протяжно и почти вполголоса прибавил:

— А что, у вас с ним нет никаких неприятностей?

Мари при этом невольно взмахнула на Ришара глазами.

— Какие же у меня могут с ним быть особенные неприятности? — произнесла она и постаралась засмеяться.

Доктор ничего ей на это не сказал, а только поднял вверх свои черные брови и думал; вряд ли он не соображал в эти минуты, с какой бы еще стороны тронуть эту даму, чтобы вызнать ее суть.

— Дайте мне ваш пульс, — сказал он вдруг и, взяв Мари за руку, долго держал ее в своей руке. — Пульс очень неровный, очень! Нервы ваши совершенно разбиты! — произнес он.

— У кого ж нынче нервы не разбиты, у всех, я думаю, они разбиты, — сказала ему Мари.

— Ну! Все не в такой степени! — возразил ей доктор. — Но как же, однако, вы намерены здесь хоть сколько-нибудь пользоваться от этого?

— Очень бы не желала, — возразила с грустной усмешкой Мари, — разве уж когда совсем нехорошо сделается!

— Нехорошо-то очень, пожалуй, и не сделается! — возразил ей почти со вздохом доктор. — Но тут вот какая беда может быть: если вы останетесь в настоящем положении, то эти нервные припадки, конечно, по временам будут смягчаться, ожесточаться, но все-таки ничего, — люди от этого не умирают; но сохрани же вас бог, если вам будет угрожать необходимость сделаться матерью, то я тогда не отвечаю ни за что.

Мари вся покраснела в лице и слушала доктора молча.

— Болезнь ваша, — продолжал тот, откидываясь на задок кресел и протягивая при этом руки и ноги, — есть не что иное, как в высшей степени развитая истерика, но если на ваш организм возложена будет еще раз обязанность дать жизнь новому существу, то это так, пожалуй, отзовется на вашу и без того уже пораженную нервную систему, что вы можете помешаться.

— Ну что ж, помешаюсь: помешанные, может быть, еще счастливее нас, умных, живут, — проговорила, наконец, она.

— То-то и есть, что еще может быть, и я опять вам повторяю, что серьезно этого опасаюсь, очень серьезно!

Мари молчала и, видимо, старалась сохранить совершенно спокойную позу, но лицо ее продолжало гореть, и в плечах она как-то вздрагивала.

Все это не свернулось, разумеется, с глазу Ришара.

— А супруг ваш, надеюсь, дома? — спросил он совершенно уже беспечным тоном.

— Дома, — отвечала Мари.

— Пойти к нему побеседовать!.. Он в соседней комнате?

— Да.

Доктор ушел.

Мари некоторое время оставалась в прежнем положении, но как только раздались голоса в номере ее мужа, то она, как бы под влиянием непреодолимой ею силы, проворно встала с своего кресла, подошла к двери, ведущей в ту комнату, и приложила ухо к замочной скважине.

Доктор и генерал прежде всего очень дружелюбно между собой поздоровались и потом уселись друг против друга.

— Так вот как-с! — начал доктор первый.

— Да-с, да! — отвечал ему генерал.

— А супруге вашей не лучше, далеко не лучше, — продолжал Ришар.

— Хуже-с, хуже! — подхватил на это генерал. — Воды эти разные только перемутили ее! Даже на характер ее как-то очень дурно подействовали, ужасно как стала раздражительна!

— Что ж мудреного! — подхватил доктор. — Главное дело тут, впрочем, не в том! — продолжал он, вставая с своего места и начиная самым развязным образом ходить по комнате. — Я вот ей самой сейчас говорил, что ей надобно, как это ни печально обыкновенно для супругов бывает, надобно отказаться во всю жизнь иметь детей!

— Отчего же? — спросил генерал больше с любопытством, чем с удивлением.

— А оттого, что она не вынесет этого и может помешаться, — сказал доктор.

— Господи боже мой! — воскликнул генерал уже с испугом.

— Это, кажется, последствия ее первых родин, — присовокупил доктор уже глубокомысленным тоном.

— Может быть, очень может быть! — подхватил генерал тем же несколько перепуганным голосом.

Затем доктор опять сел, попросил у генерала сигару себе, закурил ее и, видимо, хотел поболтать кое о чем.

— Ну, как же, ваше превосходительство, вы проводили время за границей? — спросил он.

— Да как проводить-то? Все вот с больной супругой и провозился!

— Будто уж все и с больной супругой, будто уж? — спросил доктор плутовато.

— Все больше с ней, все! — отвечал генерал не совсем решительным голосом.

— И не пошалили ни разу и нигде? — спросил доктор уже почти на ухо генерала.

— Да что ж? — отвечал тот, ухмыляясь и разводя руками. — Только и всего, что в Париже и Амстердаме!..

— Что ж, по вашим летам совершенно достаточно и этого, — подхватил доктор совершенно серьезнейшим тоном.

— Конечно! — согласился и генерал. — Только каких же и красоточек выискал — прелесть! — произнес генерал, пожимая плечами и с глазами, уже покрывшимися светлой влагой.

— И здесь ныне стало чудо что такое, — проговорил доктор.

— Ну, все, я думаю, не то!

— Лучше даже, говорят, лучше! — произнес доктор.

— Дай-то бог! — произнес генерал, как-то самодовольно поднимая усы вверх.

Доктор между тем докурил сигару и сейчас же встал.

— Мне, однако, пора! Шляпу я, кажется, у вашей супруги оставил! — проговорил он и проворно ушел.

Мари едва успела отойти от двери и сесть на свое место. Лицо ее было по-прежнему взволнованно, но не столь печально, и даже у ней на губах появилась как бы несколько лукавая улыбка, которою она как бы говорила самой себе: «Ну, доктор!»

Тот вошел к ней в номер с самым веселым лицом.

— А ваш старичок такой же милый, как и был! — говорил он.

— Да, — произнесла Мари.

— Ну-с, так прикажете иногда заезжать к вам? — продолжал доктор.

— Ах, непременно и, пожалуйста, почаще! — воскликнула Мари, как бы спохватившись. — Вот вы говорили, что я с ума могу сойти, я и теперь какая-то совершенно растерянная и решительно не сумела, что бы вам выбрать за границей для подарка; позвольте вас просить, чтобы вы сами сделали его себе! — заключила она и тотчас же с поспешностью подошла, вынула из стола пачку ассигнаций и подала ее доктору: в пачке была тысяча рублей, что Ришар своей опытной рукой сейчас, кажется, и ощутил по осязанию.

— Ну, зачем же, что за вздор! — говорил он, покраснев даже немного в лице и в то же время проворно и как бы с полною внимательностью кладя себе в задний карман деньги.

— Все люди-с, — заговорил он, как бы пустясь в некоторого рода рассуждения, — имеют в жизни свое назначение! Я в молодости был посылаем в ваши степи калмыцкие. Там у калмыков простой народ, чернь, имеет предназначение в жизни только размножаться, а высшие классы их, нойены, напротив, развивать мысль, порядок в обществе…

Мари слушала доктора и делала вид, что как будто бы совершенно не понимала его; тот же, как видно, убедившись, что он все сказал, что ему следовало, раскланялся, наконец, и ушел.

В коридоре он, впрочем, встретился с генералом, шедшим к жене, и еще раз пошутил ему:

— А у нас есть не хуже ваших амстердамских.

— Не хуже? — спросил, улыбаясь всем ртом от удовольствия, генерал.

— Не хуже-с! — повторил доктор.

Мари, как видно, был не очень приятен приход мужа.

— Что ж ты не идешь прогуляться? — почти сердито спросила она его.

— Да иду, я только поприфрантился немного! — отвечал генерал, охорашиваясь перед зеркалом: он в самом деле был в новом с иголочки вицмундире и новых эполетах. За границей Евгений Петрович все время принужден был носить ненавистное ему статское платье и теперь был почти в детском восторге, что снова облекся в военную форму.

— Adieu! — сказал он жене и, поправив окончательно хохолок своих волос, пошел блистать по Невскому.

Слова доктора далеко, кажется, не пропадали для генерала даром; он явно и с каким-то особенным выражением в лице стал заглядывать на всех молоденьких женщин, попадавшихся ему навстречу, и даже нарочно зашел в одну кондитерскую, в окнах которой увидел хорошенькую француженку, и купил там два фунта конфет, которых ему совершенно не нужно было.

— Merci, mademoiselle! — сказал он француженке самым кокетливым образом, принимая из ее рук конфеты. Не оставалось никакого сомнения, что генерал приготовлялся резвиться в Петербурге.

Мари, когда ушел муж, сейчас же принялась писать прежнее свое письмо: рука ее проворно бегала по бумаге; голубые глаза были внимательно устремлены на нее. По всему заметно было, что она писала теперь что-то такое очень дорогое и близкое ее сердцу.

Окончив письмо, она послала служителя взять себе карету, и, когда та приведена была, она сейчас же села и велела себя везти в почтамт; там она прошла в отделение, где принимают письма, и отдала чиновнику написанное ею письмо.

— А скажите, пожалуйста, оно непременно дойдет по адресу? — спросила она его упрашивающим голосом.

— Непременно-с! — успокоил ее чиновник.

— Пожалуйста, чтобы дошло! — повторила еще раз Мари.

На конверте письма было написано: «Его высокоблагородию Павлу Михайловичу Вихрову — весьма нужное!»