Люди сороковых годов

О своем намерении поступить в актеры (до того оно сильно запало ему в голову) Вихров даже написал Мари, спрашивая ее, — должен ли он этого желать и следует ли ему о том хлопотать; и в ответ на это получил почти грозное послание от Мари. Она писала: «Ты с ума сошел, mon cousin, и что ты такое наконец хочешь делать с собой?.. Тебе, тебе поступать в актеры? Я это говорю не из глупого какого-нибудь барства, но ты вспомни, какого невысокого рода самое искусство это. Ты помнишь, какой тонкий критик был Еспер Иваныч, а он всегда говорил, что у нас актерам дают гораздо больше значения, чем они стоят того, и что их точно те же должны быть отношения к писателю, как исполнителя — к композитору; они ничего не должны придумывать своего, а только обязаны стараться выполнить хорошо то, что им дано автором, — а ты знаешь наших авторов, особенно при нынешнем репертуаре. Вдруг тебе придется, например, выражать душу г. Кони [Кони Федор Алексеевич (1809—1879) – писатель-водевилист, историк театра, издатель журнала «Пантеон».] или ум г. Каратыгина [Каратыгин Петр Андреевич (1805—1879) – известный водевилист и актер, брат знаменитого трагика.]; я бы умерла, кажется, с горя, если бы увидела когда-нибудь тебя на сцене в таких пьесах. Я полагаю, что актерство даже требует некоторой степени невежества, чтобы заучивать всякую чужую дребедень. Ты вспомни твое образование, вспомни данный тебе от бога замечательный талант писателя. Писатель ты, друг мой, а не актер!.. Я думаю, ты и театр-то любишь настолько, насколько это тебе нужно для представления и описания творимых тобою лиц. Занимайся лучше твоим расколом, наконец напиши что-нибудь, но об актерстве и не помышляй!» Вихров не утерпел и в первый раз, как пошел к Захаревским, взял это письмо и прочел его Юлии.

Та закусила губки и несколько времени молчала.

— Что ж, эта кузина ваша молода? — спросила она.

Вихров в первый еще раз заговорил с ней о Мари.

— Нет, — отвечал он.

Юлия вздохнула несколько посвободнее.

— Она, должно быть, очень умная женщина, — продолжала Юлия.

— О, какая еще умница! — воскликнул Вихров. — Главное, образование солидное получила; в Москве все профессора почти ее учили, знает, наконец, языки, музыку и сверх того — дочь умнейшего человека.

— Какая счастливица она! — произнесла Юлия, как-то съеживаясь и потупляя глаза. — Как бы я желала образовать себя еще хоть немного.

— Что же, вы достаточно образованы, — сказал ей в утешение Вихров.

— Я больше сама себя образовала, — отвечала она, — но я желала бы быть так образована, как вот эта ваша кузина.

— Да чего же у вас недостает для этого?

— Во-первых, я не знаю языков; в пансионе нас выучили болтать по-французски, но и то я не все понимаю, а по-немецки и по-английски совсем не знаю.

— Это так, — подтвердил Вихров, — без языков — дело плохое: читая одну русскую литературу, далеко не уйдешь, и главное дело — немецкий язык!.. Мой один приятель Неведомов говаривал, что человек, не знающий немецкого языка, ничего не знает.

— Но как мне теперь учиться, у кого? — проговорила, как бы в грустном раздумье, Юлия.

— Давайте, я вас буду учить, — сказал Вихров, больше шутя.

Юлия вспыхнула даже вся от восторга.

— Этакого счастья, кажется, и быть не может для меня… — сказала она.

— Отчего же не может? — проговорил Вихров и сам даже сконфузился от такого комплимента.

— Оттого, что вы соскучитесь со мной, — произнесла Юлия.

— Вовсе не соскучусь, — отвечал Вихров.

Странное дело: m-lle Захаревская со всеми другими мужчинами была очень бойкая и смелая девушка, но, разговаривая с Вихровым, делалась какая-то кроткая, тихая, покорная.

— Вы хоть бы то для меня великое одолжение сделали, — продолжала она, — если бы прочли мне вашу повесть!.. Сколько времени я прошу вас о том.

Вихров, напуганный своим чтением Фатеевой, немножко уже побаивался читать в провинциальном обществе.

— Надоела она мне самому-то очень, когда вспомню я, сколько я за нее страдал… — проговорил он.

— Ах, боже мой, мы ведь ваши друзья, а потому, я думаю, будем слушать с участием, — проговорила Юлия.

— Что же, и ваши братья желают слушать? — спросил ее Вихров.

— Да, они очень желают, — отвечала она, немного покраснев: в сущности, ей одной только очень этого хотелось.

— Хорошо! — согласился, наконец, Вихров.

Иларион Захаревский, впрочем, с удовольствием обещался приехать на чтение; Виссарион тоже пожелал послушать и на этот вечер нарочно даже остался дома. Здесь я считаю не лишним извиниться перед читателями, что по три и по четыре раза описываю театры и чтения, производимые моим героем. Но что делать?.. Очень уж в этом сущность его выражалась: как только жизнь хоть немного открывала ему клапан в эту сторону, так он и кидался туда.

Чтение предположено было произвести в кабинете Виссариона, и он был так предусмотрителен, что приготовил для автора воды, сахару и лимон. Вихров начал чтение. Слушатели сначала внимали ему молча и склонив головы, и только Юлия по временам вспыхивала и как бы вздрагивала немного. В том месте, где муж героини едет в деревню к своей любовнице, и даже описывается самое свидание это, — Виссарион посмотрел на сестру, а потом — на брата; та немножко сконфузилась при этом, а по лицу прокурора трудно было догадаться, что он думал. Когда Вихров немного приостановился, чтобы отдохнуть и выпить воды, Виссарион сейчас же подошел и спросил его на ухо:

— А что, у вас много еще таких вольных мест будет?

— Будет еще, — отвечал Вихров, думая, что тому нравятся такие места.

— А в которых главах? — продолжал спрашивать Виссарион.

— В пятой и седьмой. — отвечал Вихров, припоминая.

Инженер сейчас же вслед за тем вышел из комнаты и велел к себе вызвать сестру.

— На пятой и седьмой главе изволь выйти, там черт знает, он сам говорит, какие еще вольности пойдут, — сказал он ей.

— Какие вольности? — спросила та, как бы не понимая.

— Такие, какие девушке слушать неприлично.

Юлия насмешливо улыбнулась.

— Ах, глупости какие, разве я не читаю других романов и повестей, — ни за что не выйду! — сказала она и возвратилась в кабинет.

— Ну, дура, значит, — проговорил Виссарион ей вслед и потом с недовольным лицом возвратился в кабинет.

Там тоже происходил по поводу повести разговор между Вихровым и прокурором.

— Это не мудрено, что вас за эту вещь сослали, — говорил сей последний.

— А что же? — спросил Вихров.

— То, что тут все подламывается: и семейство и права все, — говорил прокурор.

— Не слушайте, пожалуйста, Вихров, никого из них и читайте далее; они оба в литературе ничего не смыслят, — перебила его Юлия.

— Ты-то больше смыслишь, — возразил ей инженер, уже от досады сидя не на стуле, а у себя на столе, и болтая сильно ногами.

— Конечно, уж больше твоего! — произнесла Юлия.

Вихров начал снова свое чтение. С наступлением пятой главы инженер снова взглянул на сестру и даже делал ей знак головой, но она как будто бы даже и не замечала этого. В седьмой главе инженер сам, по крайней мере, вышел из комнаты и все время ее чтения ходил по зале, желая перед сестрой показать, что он даже не в состоянии был слушать того, что тут читалось. Прокурор же слушал довольно равнодушно. Ему только было скучно. Он вовсе не привык так помногу выслушивать чтения повестей.

Вихров, наконец, заметил все это и остановил чтение свое. Он нарочно потом несколько времени молчал и ждал мнения своих слушателей.

— Какая чудная вещь! Превосходная! — проговорила, наконец, Юлия.

Прокурор при этом только усмехнулся.

— А вам она не понравилась? — обратился к нему Вихров.

— Не то, что не понравилась, — отвечал Захаревский, пожимая плечами, — но она произвела на меня тяжелое, нервное и неприятное впечатление.

— Что же, тебе какое надобно впечатление? — перебила его сестра. — Если уж ты так хлопочешь о спокойствии, так не читай, а пей вот лучше эту воду с сахаром.

— Но я другое же читаю, и на меня не производит такого неприятного впечатления.

— На тебя все решительно производит бог знает какое впечатление, — говорила Юлия, — ты и «Бедных людей» Достоевского не мог дочитать и говорил, что скучно.

— Конечно, скучно, — подтвердил правовед.

— Ну да, для тебя, пожалуй, и Акакий Акакиевич Гоголя покажется скучным; в жизни ты ему посочувствуешь, а в книге он тебе покажется скучен.

— Нет, мне многое кажется не скучным, — возразил прокурор, как бы обдумывая каждое свое слово. — Вот я недавно читал одну вещь, которую мне товарищи прислали и которая, конечно, никогда не печатается; это «Сцены в уголовной палате» Аксакова [«Сцены в уголовной палате» Аксакова. – Имеется в виду произведение И.С.Аксакова (1823—1886) «Присутственный день в уголовной палате», опубликованное в России лишь в 1871 году. В 1858 году оно было напечатано в Лондоне, в четвертой книжке «Полярной звезды» Герцена.], — это точно что вещь, которая заставит задуматься каждого.

— Это потому, что ты сам сидел в этой уголовной палате, — возразила ему опять Юлия, — а жизни и души человеческой ты не знаешь, женщин — тоже.

Вихров очень хорошо видел, что прокурор никак не мог добраться до смысла его повести, а потому решился несколько помочь ему.

— Вы, как вот видно из ваших последних слов, признаете важность повести, рассказов и сцен, написанных о общественным значением, с задней мыслью, как нынче осторожно выражаются критики.

— Признаю, — отвечал прокурор.

— Так это же значение имеет и моя повесть; она написана в защиту нрав женщины; другая моя повесть написана против крепостного права.

— Но каким же образом вы обстоите права женщин, если напишете несколько возмутительных сцен.

— А как же «Сцены в уголовной палате» могут действовать на наше законодательство?

— Да тут прочтут и поймут сразу, что там за нелепость происходит.

— И меня прочтут и поймут, что тут ужасные вещи происходят.

— Ну, а потом — что же? Для уголовных дел можно издать новые законоположения.

— А потом — то, что улучшатся нравы: общество доведется до сознания разных его скверностей, с которыми оно прежде спокойно уживалось.

Прокурор все-таки остался еще не совсем убежден; его по преимуществу возмущало то, что повесть производила на него неприятное впечатление.

— Я вот читаю Гоголя, но он не производит на меня такого неприятного впечатления, а между тем до какой степени он осмеивает наши нравы.

— Очень просто, потому что там вы читаете комедию. Писатель двоякое впечатление производит на публику — или комическое, или трагическое. В первом случае его цель, чтобы публика хохотала до упаду, а во втором, — чтобы плакала навзрыд. Еще в древних риториках сказано, что трагедия должна возбуждать в зрителях чувство ужаса и сострадания.

— И трагическое впечатление гораздо возвышеннее, чем комическое, — подхватила Юлия.

Прокурор на это пожал только плечами. Он все-таки еще вполне не убедился.

Что касается до инженера, то он молчал и как бы собирался с силами, чтобы грознее разразиться над произведением моего героя.

— Вы говорите, — начал он наконец, обращаясь к Вихрову и придавая мыслящее выражение своему лицу, — что все это пишете затем, чтобы исправить нравы; но позвольте вас спросить, начну в этом случае примером; заведу ли я на улицах чистоту и порядок, если стану всю грязь, которая у меня дома, выносить и показывать всем публично? Напротив, чистота только тогда будет заведена, если я весь сор буду прятать куда-нибудь к стороне; так и нравы: людей совершенно добродетельными сделать нельзя, но пусть все это они делают только поскромнее, поосторожнее, — тогда и нравы улучшатся.

— Хорошо исправление нравов!.. — проговорил Вихров, улыбаясь.

— Ну, уж это что ж! Какое исправление, — подтвердил и прокурор.

— Это не улучшение, а ухудшение, напротив; он иезуитизм хочет ввести во всех, — подхватила Юлия.

Инженер немного сконфузился; он сам понял, что немного проговорился, но в глубине души своей, в самом деле, думал так.

— Ваша повесть, — продолжал он, уже прямо обращаясь к Вихрову, — вместо исправления нравов может только больше их развратить; я удивляюсь смелости моей сестрицы, которая прослушала все, что вы читали, а дайте это еще какой-нибудь пансионерке прочесть, — ей бог знает что придет после того в голову.

Юлия в этом случае никак не могла уже, разумеется, заступиться за Вихрова; она только молчала и с досадою про себя думала: «Вот человек! Сам бог знает какие вещи говорит при мне, совершенно уж не стесняясь, — это ничего, а я прослушала повесть — это неприлично».

— Что же ей может прийти в голову? — возразил Вихров. — Я все пороки описываю далеко не в привлекательном виде.

— Но достаточно, что вы говорите об них, называете их.

— Если не называть пороков и не говорить об них, так и писать решительно будет нечего.

— Ах, мало ли, боже мой! Написан же «Монте-Кристо» без пороков! — договорился наконец инженер до своего любимого романа, в котором ему по преимуществу нравилось богатство Монте-Кристо, который мог жить, кутить и покупать всевозможные вещи: все это ужасно раздражительно действовало на воображение инженера.

— У вас, я вижу, один вкус с mademoiselle Прыхиной, — проговорил не без досады Вихров.

— Именно с Прыхиной, — подтвердила и Юлия насмешливо.

— Черт знает, кто такая там Прыхина, а я говорю, что я сам думаю и чувствую, — произнес инженер.

Вихров, видя, что конца не будет этим спорам и замечаниям, свернул свою тетрадку и раскланялся со всеми, и как Виссарион ни упрашивал его остаться ужинать, и как Юлия ни кидала на него пламенные взгляды, он ушел. Душевное состояние его было скверное, и не то, чтобы его очень смутили все эти отзывы: перебрав в голове слышанные им мнения об его произведении, он очень хорошо видел, что все люди, получившие университетское образование, отзывались совершенно в его пользу, — стало быть, тут, очевидно, происходила борьба между университетским мировоззрением и мировоззрением остального общества. Главным образом его возмутило то, что самому-то ему показалось его произведение далеко не в таком привлекательном свете, каким оно казалось ему, когда он писал его и читал на первых порах. «Да, все это — дребедень порядочная!» — думал он с грустью про себя и вовсе не подозревая, что не произведение его было очень слабо, а что в нем-то самом совершился художественный рост и он перерос прежнего самого себя; но, как бы то ни было, литература была окончательно отложена в сторону, и Вихров был от души даже рад, когда к нему пришла бумага от губернатора, в которой тот писал:

«До сведения моего дошло, что в деревне Вытегре крестьянин Парфен Ермолаев убил жену, и преступление это местною полициею совершенно закрыто, а потому предписываю вашему высокоблагородию немедленно отправиться в деревню Вытегру и произвести строжайшее о том исследование. Дело сие передано уже на рассмотрение уездного суда».

Вихрову в этом поручении, сверх того, было приятно и то, что он тут будет иметь дело с убийцею и станет открывать пролитую кровь человеческую. Он в тот же вечер пошел к Захаревским, которых застал всех в сборе, и рассказал им о своем отъезде. Известие это, видимо, очень испугало и огорчило Юлию.

— Но долго ли же вы пробудете на этом деле? — спросила она.

— Не знаю, пожалуй, и месяц провозишься! — отвечал Вихров.

— Как месяц!.. — почти воскликнула Юлия. — Неужели же вы не можете поспешить и раньше вернуться?

— Вряд ли!.. — отвечал ей Вихров довольно равнодушно.

Юлия после этого стала как опущенная в воду; прокурор тоже выглядел как-то еще солиднее; даже беспечный инженер был явно мрачен и все кусал себе ногти. Разговор тянулся вяло.

— Вы мне, значит, и не дочитаете вашей повести, — говорила Юлия.

— Нет, не дочитаю, — отвечал Вихров.

— Дайте же мне ее, по крайней мере, я сама ее дочту.

— Возьмите хоть совсем; я подарить вам ее могу.

— Ну, совсем подарите, — сказала с улыбкой Юлия.

— Хорошо, — отвечал Вихров и, позвав человека, велел ему сходить вниз и принести лежащую на столе книжку.

Тот принес.

— Надпишите же на ней что-нибудь, — сказала Юлия.

— Вихров взял и надписал: «Единственной благосклонной слушательнице от автора».

Оба брата Захаревские смотрели на всю эту сцену молча и нахмурившись.

Вихров вскоре распрощался с ними, чтобы завтра рано утром выехать.

По уходе его между Захаревскими несколько времени продолжалось молчание.

— Что же мне отвечать отцу: приедешь ты или нет? — заговорил первый Виссарион, обращаясь к сестре.

Ту как бы немного при этом подернуло.

— Я сама напишу отцу. Он должен знать и понимать, зачем я здесь живу, — отвечала она. — Я надеюсь, что ты не потяготишься мною, — прибавила она уже с улыбкой брату.

— Что же мне тяготиться! — пробурчал тот. — Не про меня говорят, а про то, что когда же и чем это кончится?

— Может быть, никогда и ничем не кончится, — отвечала Юлия опять с маленькою судоргою в лице.

— Так для чего же вся эта и комедия? — возразил инженер.

— А если мне и в комедии этой хорошо, так чего ж тебе жаль? — сказала Юлия.

— Я с его стороны решительно ничего не вижу, кроме простой вежливости, — проговорил прокурор.

— И я тоже! — подхватил инженер.

— И я тоже! — сказала и Юлия грустно-насмешливым голосом.

— Так к чему же все это поведет? — спросил инженер.

— А я почему знаю! — отвечала Юлия, и глаза ее наполнились уже слезами.

Оба брата только переглянулись при этом и прекратили об этом разговор.