Люди сороковых годов

В губернском городе между тем проходила полная самыми разнообразными удовольствиями зима. Дама сердца у губернатора очень любила всякие удовольствия, и по преимуществу любила она составлять благородные спектакли — не для того, чтобы играть что-нибудь на этих спектаклях или этак, как любили другие дамы, поболтать на репетициях о чем-нибудь, совсем не касающемся театра, но она любила только наряжаться для театра в костюмы театральные и, может быть, делала это даже не без цели, потому что в разнообразных костюмах она как будто бы еще сильней производила впечатление на своего сурового обожателя: он смотрел на нее, как-то более обыкновенного выпуча глаза, через очки, негромко хохотал и слегка подрягивал ногами.

Виссарион Захаревский, по окончательном расчете с подрядчиками, положив, говорят, тысяч двадцать в карман, с совершенно торжествующим видом катал в своем щегольском экипаже по городу. Раз он заехал к брату.

— Сейчас я от сестры письмо получил, — сказал он, — она пишет, что будет так добра — приедет гостить к нам.

Лицо прокурора при этом не выразило ни удовольствия, ни неудовольствия. Он был из самых холодных и равнодушных родных.

— Где же ей остановиться? — продолжал инженер, любивший прежде всего решать самые ближайшие и насущные вопросы. — У меня, разумеется!

— Пожалуй, если хочет, и у меня может.

— Где ж тут у тебя — в мурье твоей; но дело в том, что меня разные госпожи иногда посещают. Не прекратить же мне этого удовольствия для нее! Что ей вздумалось приехать? Я сильно подозреваю, что постоялец мой играет в этом случае большую роль. Ты писал ей, что он здесь?

— Писал, — отвечал прокурор.

— То-то она с таким восторгом расписалась об нем, заклинает меня подружиться с ним и говорит, что «дружба с ним возвысит мой материальный взгляд!» Как и чем это он сделает и для чего это мне нужно — неизвестно.

Инженер любил сестру, но считал ее немножко дурой начитанной.

— Вихров — человек отличный, — проговорил Иларион Захаревский.

— Я ничего и не говорю, пусть бы женились, я очень рад; у него и состояние славное, — подхватил инженер и затем, простившись с братом, снова со своей веселой, улыбающейся физиогномией поехал по улицам и стогнам города.

Вихров все это время был занят своим расколом и по поводу его именно сидел и писал Мари дальнейшее письмо.

«Во-первых, моя ненаглядная кузина, из опытов жизни моей я убедился, что я очень живучее животное — совершенно кошка какая-то: с какой высоты ни сбросьте меня, в какую грязь ни шлепните, всегда встану на лапки, и хоть косточки поламывает, однако вскоре же отряхнусь, побегу и добуду себе какой-нибудь клубочек для развлечения. Чего жесточе удара было для меня, когда я во дни оны услышал, что вы, немилосердная, выходите замуж: я выдержал нервную горячку, чуть не умер, чуть в монахи не ушел, но сначала порассеял меня мой незаменимый приятель Неведомов, хватил потом своим обаянием университет, и я поднялся на лапки. Ныне сослали меня почти в ссылку, отняли у меня право предаваться самому дорогому и самому приятному для меня занятию — сочинительству; наконец, что тяжеле мне всего, меня снова разлучили с вами. Как бы, кажется, не растянуться врастяжку совсем, а я все-таки еще бодрюсь и окунулся теперь в российский раскол. Кузина, кузина! Какое это большое, громадное и поэтическое дело русской народной жизни. Кто не знает раскола в России, тот не знает совсем народа нашего. С этой мыслью согласился даже наш начальник губернии, когда я осмелился изъяснить ему оную. «Очень-с рад, говорит, что вы с таким усердием приступили к вашим занятиям!» Он, конечно, думает, что в этом случае я ему хочу понравиться или выслужить Анну в петлицу, и велел мне передать весь комитет об раскольниках, все дела об них; и я теперь разослал циркуляр ко всем исправникам и городничим, чтобы они доставляли мне сведения о том, какого рода в их ведомстве есть секты, о числе лиц, в них участвующих, об их ремеслах и промыслах и, наконец, характеристику каждой секты по обрядам ее и обычаям. Словом, когда я соберу эти сведения, я буду иметь полную картину раскола в нашей губернии, и потом все это, ездя по делам, я буду поверять сам на месте. Это сторона, так сказать, статистическая, но у раскола есть еще история, об которой из уст ихних вряд ли что можно будет узнать, — нужны книги; а потому, кузина, умоляю вас, поезжайте во все книжные лавки и везде спрашивайте — нет ли книг об расколе; съездите в Публичную библиотеку и, если там что найдете, велите сейчас мне все переписать, как бы это сочинение велико ни было; если есть что-нибудь в иностранной литературе о нашем расколе, попросите Исакова выписать, но только, бога ради, — книг, книг об расколе, иначе я задохнусь без них ».

Едва только герой мой кончил это письмо, как к нему вошла Груша, единственная его докладчица, и сказала ему, что его просят наверх к Виссариону Ардальонычу.

— Зачем? — спросил Вихров.

— Там барышня, сестрица их, приехала из деревни; она, кажется, желает вас видеть, — отвечала Груша с не очень веселым выражением в лице.

— Ах, боже мой, mademoiselle Юлия, схожу, — сказал Вихров и начал одеваться.

Груша не уходила от него из комнаты.

— Смотрите, одевайтесь наряднее, надобно понравиться вам барышне-то — она невеста! — сказала она не без колкости.

— Я желаю нравиться только вам, — сказал Вихров, раскланиваясь перед ней.

Груша сама ему присела на это.

Вихров пошел наверх. Он застал Юлию в красивенькой столовой инженера за столом, завтракающую; она только что приехала и была еще в теплом, дорожном капоте, голова у ней была в папильотках. Нетерпение ее видеть Вихрова так было велико, что она пренебрегла даже довольно серьезным неудобством — явиться в первый раз на глаза мужчины растрепанною.

— Merci, что вы так скоро послушались моего приглашения, — сказала она, кланяясь с ним, но не подавая ему руки, — а я вот в каком костюме вас принимаю и вот с какими руками, — прибавила она, показывая ему свои довольно красивые ручки, перепачканные в котлетке, которую она сейчас скушала.

— Как здоровье вашего батюшки? — спросил, бог знает зачем, Вихров.

— Ах, он очень, очень теперь слаб и никуда почти не выезжает!

Виссарион Захаревский, бывший тут же и немножко прислушавшись к этим переговорам, обратился к сестре и Вихрову.

— Ну-с, извините, я должен вас оставить! — проговорил он. — Мне надо по моим делам и некогда слушать ваши бездельные разговоры. Иларион, вероятно, скоро приедет. Вихров, я надеюсь, что вы у меня сегодня обедаете и на целый день?

Юлия при этом бросила почти умоляющий взгляд на Вихрова.

— Пожалуй! — проговорил тот протяжно.

Когда инженер ушел, молодые люди, оставшись вдвоем, заметно конфузились друг друга. Герой мой и прежде еще замечал, что Юлия была благосклонна к нему, но как и чем было ей отвечать на то — не ведал.

— Скажите, monsieur Вихров! — начала, наконец, Юлия с участием. — Вас прислали сюда за сочинение ваше?

— Да, за сочинение, — отвечал он.

— И я, вообразите, никак и нигде не могла достать этой книжки журнала, где оно было напечатано.

— Ее довольно трудно теперь иметь! — отвечал он, потупляясь: ему тяжело было вести этот разговор.

— Но нас ведь сначала, — продолжала Юлия, — пока вы не написали к Живину, страшно напугала ваша судьба: вы человека вашего в деревню прислали, тот и рассказывал всем почти, что вы что-то такое в Петербурге про государя, что ли, говорили, — что вас схватили вместе с ним, посадили в острог, — потом, что вас с кандалами на ногах повезли в Сибирь и привезли потом к губернатору, и что тот вас на поруки уже к себе взял.

— Это мой дуралей Иван отличается, — проговорил Вихров.

— И он ужасы рассказывал; что если, говорит, вы опять не возьмете его к себе и не жените на какой-то девушке Груше, что ли, которая живет у вас, так он что-то такое еще донесет на вас, и вас тогда непременно сошлют.

— Экой негодяй какой! — произнес Вихров.

— Да, но меня так это напугало, что я все это время думала об вас.

Проговоря это, Юлия невольно покраснела.

— Все это вздор! — произнес Вихров. — Но что же, скажите, другие мои знакомые поделывают?

— Ах, другие ваши знакомые! Однако я совсем было и забыла! — сказала Юлия и, вынув из кармана небольшое письмецо, подала его Вихрову.

— От Катишь Прыхиной это к вам, — прибавила она.

— От Прыхиной? — сказал Вихров и начал читать. Письмо было не без значения для него.

« Вы в несчастии, наш общий друг! — писала Катишь своим бойким почерком. — И этого довольно, чтобы все мы протянули вам наши дружеские руки. Мужайтесь и молитесь, и мы тоже молимся за вас, за исключением, впрочем, одной известной вам особы, которая, когда ей сказали о постигшем вас несчастии, со своей знакомой, я думаю, вам насмешливой улыбкой, объявила, что она очень рада, что вас за ваши вольнодумные мысли и за разные ваши приятельские компании наказывают! Какая же теперь ее-то компания, интересно знать, какая ее компания? Цапкин да нынче еще новый господин, некто Хипин, — эти господа могут нравиться только ей одной! Словом, Вихров, я теперь навсегда разочаровалась в ней; не помню, говорила ли я вам, что мои нравственные правила таковы: любить один раз женщине даже преступной любовью можно, потому что она неопытна и ее могут обмануть. Когда известная особа любила сначала Постена, полюбила потом вас… ну, я думала, что в том она ошиблась и что вами ей не увлечься было трудно, но я все-таки всегда ей говорила: «Клеопаша, это последняя любовь, которую я тебе прощаю!» — и, положим, вы изменили ей, ну, умри тогда, умри, по крайней мере, для света, но мы еще, напротив, жить хотим… у нас сейчас явился доктор, и мне всегда давали такой тон, что это будто бы возбудит вашу ревность; но вот наконец вы уехали, возбуждать ревность стало не в ком, а доктор все тут и оказывается, что давно уж был такой же amant [любовник (франц.).] ее, как и вы. Таких женщин я ни уважать, ни любить не могу. Про себя мне решительно нечего вам сказать; я, как и прежде вы знали меня, давно уже умерла для всего, что следовало, по-моему, сделать и m-me Фатеевой.

Письмо это передаст вам девушка, у которой золотая душа и брильянтовое сердце.

Остаюсь вся ваша Прыхина.»

— Зачем это вся ваша, — сказал Вихров, дочитав письмо, — я и частью ее не хочу воспользоваться!

— Это уж она так расписалась от сильной дружбы к вам, — отвечала Юлия, все время чтения письма внимательно смотревшая на Вихрова.

— Что ж она, рассорилась, что ли, с Фатеевой?.. — спросил он с небольшой краской в лице и держа глаза несколько потупленными.

— Нет, но Катишь возмутилась против ее поступков. Вы знаете, она ведь этакая поэтическая девушка.

— А что же Фатеева, все доктора любит? — продолжал расспрашивать Вихров, держа по-прежнему глаза опущенными в землю.

— Нет, тот женился уж!.. Теперь, говорят, другой или третий даже; впрочем, я не знаю этого подробно, — прибавила Юлия, как бы спохватившись, что девушке не совсем идет говорить о подобных вещах.

— А что, скажите, Кергель и Живин? — спросил Вихров.

— Кергель продолжает писать стихи, а Живин, как вы уехали, заперся дома, никуда не показывается и все, говорят, скучает об вас.

— Какой отличный человек!

— Отличный; знаете, как у Жорж Занд этот Жак [Жак – герой одноименного романа Жорж Санд (1834).] — простой, честный, умный, добрый; я, не знаю почему, всегда его себе Жаком воображаю.

— Удобный муж, значит, из него будет.

— Вероятно; но я, впрочем, никогда бы не желала иметь удобного только мужа.

— А какого же бы вы желали? Какого-нибудь лучше изменщика, что ли?

— Да, уж лучше изменщика, — отвечала Юлия, устремляя при этом такой нежный и такой масленый взгляд на Вихрова, что он даже потупился.

Дальнейший разговор их, впрочем, был прерван приездом прокурора. Он дружески, но не с особенной нежностью, поздоровался с сестрою и, пожав руку Вихрову, сел около нее.

— Это хорошо, что ты к нам приехала, — сказал ей он, потом обратился к Вихрову: — Вы старые знакомые с ней?

— Да, — отвечал тот.

— Я даже все тайны monsieur Вихрова знаю! — подхватила Юлия.

— Все тайны мои знает, — подхватил и Вихров.

— Зато здесь у него нет ни одной, за это тебе ручаюсь, — проговорил прокурор.

— Это очень приятно слышать! — сказала Юлия, опять устремляя на Вихрова почти нежный взор.

— А я сейчас от губернатора, — начал Иларион Ардальоныч, обращаясь снова к Вихрову. — Он поручил мне передать вам, как это назвать… приказание его, предложение, просьбу. Здесь затевается благородный спектакль, и брат Виссарион почему-то сказал ему, что вы — актер отличный, и губернатор просит вас непременно принять участие в составе его спектакля, и так как это дело спешное, то не медля же ехать к madame Пиколовой, которая всем этим делом орудует.

— О, бог с ней, к этой госпоже ехать!

— А кто такая эта Пиколова? — спросила Юлия.

— Она здесь еще известна под именем дамы сердца губернаторского, — объяснил ей брат.

— А! — произнесла Юлия.

— Нет, вы поезжайте, — обратился прокурор к Вихрову, — потому что, во-первых, из этих пустяков вам придется ссориться с этим господином, а, во-вторых, вы и сами любите театр, я вижу это сейчас по лицу вашему, которое приняло какое-то особенное выражение.

— Но мне некогда, у меня другого дела много, — говорил Вихров не таким уж решительным голосом: актерская жилка в нем в самом деле заговорила; при одном слове «театр» у него как будто бы что-то ударило в голову и екнуло в сердце.

— Тебя тоже просили, — прибавил прокурор сестре.

— Я готова, если только monsieur Вихров будет участвовать, — отвечала она, — а то, пожалуй, будут все незнакомые мужчины! — поспешила она прибавить.

— Да, я буду, пожалуй, — проговорил Вихров: у него уже все лицо горело.

— Но только сейчас же и поезжайте к madame Пиколовой, чтобы условиться с ней об пьесах.

— Хорошо, — проговорил Вихров и пошел.

— Обедать только возвращайтесь к нам, — сказала ему вслед Юлия.

— Приеду, — отвечал ей Вихров уже более механически и, придя к себе в комнату, с заметным волнением сел и дописал к Мари:

«У меня появилось еще новое занятие: здесь затевается театр, и я буду участвовать в нем; ну, не живучий ли я и не резвый ли котенок после того: всякий вздор меня увлекает!»

Покуда он потом сел на извозчика и ехал к m-me Пиколовой, мысль об театре все больше и больше в нем росла. «Играть будут, вероятно, в настоящем театре, — думал он, — и, следовательно, можно будет сыграть большую пьесу. Предложу им «Гамлета»!» — Возраст Ромео для него уже прошел, настала более рефлексивная пора — пора Гамлетов.

M-me Пиколову, очень миленькую и грациозную даму, в щегольском домашнем костюме, он застал сидящею около стола, на котором разложены были разные пьесы, и она решительно, кажется, недоумевала, что с ними ей делать: она была весьма недальнего ума.

— Здравствуйте, monsieur Вихров, — сказала она, — научите, пожалуйста, что нам взять играть; вы, говорят, сами пишете!

Вихров, решившийся не откладывать объяснения, начал прямо.

— Все это, что лежит перед вами, совершенная глупость! — сказал он.

— Глупость? — спросила Пиколова, немного с удивлением уставляя на него свои глаза: она никак не полагала, чтобы что-нибудь печатное могло быть глупостью.

— Мы сыграем очень умную и великолепную вещь — «Гамлета»! — проговорил Вихров.

— «Гамлета»? Ах, позвольте, я видела что-то такое в Москве, — проговорила Пиколова, прищурив немного свои хорошенькие глазки.

— Да, вероятно!

— Тут, кажется, представляется весь двор.

— Да, двор с разными негодяями, между которыми страдает честный Гамлет.

— Кого же я тут буду играть? — спросила Пиколова.

— Вы будете, если пожелаете, играть Офелию.

— А какой костюм ей надо?

— Костюм в первых актах у ней — обыкновенное шелковое платье фрейлины со шлейфом.

— Со шлейфом же, однако!.. И все один костюм?..

— Нет, в последнем акте она является сумасшедшей: в венчальном, сколько я помню, вуале, с белыми цветами на голове и с распущенными волосами.

— Это, должно быть, очень недурно… — И m-me Пиколова, вообразив самое себя в этом костюме, нашла, что она будет очень хороша, а главное, она никогда не бывала в таком костюме. — Платье должно быть белое?

— Белое!

— Это очень будет красиво! — проговорила Пиколова, и таким образом судьба «Гамлета» была решена: его положено было сыграть во что бы то ни стало.

— Я буду играть Гамлета, — сказал Вихров, — и вы будете в меня влюблены, — прибавил он, видя, что его собеседнице надобно было растолковать самое содержание пьесы.

— Но я, однако, не очень буду в вас влюблена? — спросила она.

M-me Пиколова побаивалась в этом случае своего обожателя, который был сильно ревнив.

— Нет, не очень! — успокоил ее Вихров. — Так вы, значит, и скажете Ивану Алексеевичу (имя губернатора), что мы выбрали «Гамлета»?

— Непременно скажу; но только вы наверное ли знаете, что в последнем акте я должна буду быть в вуале и в цветах? — переспросила она еще раз его.

— Наверное знаю, — отвечал он ей и поспешил уехать, потому что наступал уже час обеда Захаревских.

— Довольны ли вы, что я впутал вас в театр? — спросил его Виссарион Захаревский.

— Ни то, ни се, — отвечал Вихров, садясь около Юлии.

— Что же вы решили: что будете играть? — спросил Иларион Захаревский.

— «Гамлета», — отвечал Вихров и покраснел немного. Он заранее предчувствовал, что ему посыплются возражения.

— Как «Гамлета»?.. — воскликнули все в один голос.

— «Гамлета» — с, — повторил Вихров.

— Но это очень трудно, — заметил Иларион Захаревский. — Кто самого Гамлета будет играть?

— Ваш покорный слуга, — отвечал Вихров.

Прокурор и при этом ответе недоумевал.

— Вы отлично сыграете Гамлета, — подхватила Юлия.

— Но Офелию — кто же? — продолжал прокурор.

— Офелию — madame Пиколова, — отвечал Вихров.

Опять оба брата придали несколько удивленное выражение своим лицам.

— Но разве вы не заметили, что она очень глупа, — проговорил прокурор.

— И Офелия в самой пьесе не очень умна, — отвечал Павел.

— Мне, значит, в вашем спектакле и нет никакой роли — бедная я, бедная! — проговорила как-то шутя, но в глубине души с грустью, Юлия.

— Вам Гертруду можно играть, — сказал ей Вихров.

— Хорошо, я хоть Гертруду буду играть, — сказала Юлия с просиявшим взором.

Слушая все эти переговоры с усмешкой, инженер вмешался, наконец, в разговор.

— Я не знаю, прилично ли девушке играть Гертруду: она немножко дурного поведения.

— О, вздор какой, — проговорила Юлия.

— Ну, это что же! — поддержал ее и Иларион Захаревский.