Люди сороковых годов

Приближались святки. Ученье скоро должно было прекратиться. Раз вечером, наш» юноши в халатах и туфлях валялись по своим кроватям. Павел от нечего делать разговаривал с Ванькой.

— Что ты, Иван, грамоте не выучишься? — сказал он ему.

— Я умею-с! — отвечал Ванька, хоть бы бровью поведя от сказанной им лжи.

— Что ты врешь! — произнес Павел, очень хорошо знавший, что Ванька решительно не знает грамоте.

— Умею-с, — опять повторил Ванька.

— Ну, возьми вот книгу и прочти! — сказал Павел, показывая на лежащую на столе «Русскую историю».

Ванька совершенно смело взял ее, развернул и начал смотреть в нее, но молчал.

— Ну, какая же это буква? — спросил его наконец Павел.

— Веди, — отвечал Ванька; и — не ошибся.

— А это какая?

— Аз!.. — И в самом деле это была а.

— Ну, что же из всего этого выйдет?

Ванька слегка покраснел.

— Вот это-то, барин, виноват, я уж и позабыл.

— Это нельзя забыть; это можно не знать, понимаешь ты, а забыть нельзя, — толковал ему Павел.

— Да я, барин, по своей азбуке вот знаю, — возразил Ванька.

— Покажи твою азбуку, — сказал Павел.

Ванька сходил и принес масляную-замасляную азбуку.

По ней он еще мальчишкой учился у дьячка, к которому отдавали его на целую зиму и лето. Дьячок раз тридцать выпорол его, но ничему не выучил, и к концу ученья счел за лучшее заставить его пасти овец своих.

— Какой это склад? — говорил Павел, показывая на слог ва в складах.

— Ва, — отвечал Ванька, весьма недолго подумав.

— А это что такое? — продолжал Павел, показывая уже в книге на ря (слово, выбранное им, было: Варяги).

Ванька опять молчал.

— Какой это склад? — обратился Павел снова к складам.

— Ря, — отвечал Ванька, после некоторого соображения.

— А это какой? — спросил Павел из книги и показывая на слог ги.

Ванька недоумевал, но по складам объяснил, что это ги.

— Отчего же ты по складам знаешь, а в книге нет? — спросил Павел.

Ванька молчал. Дело в том, что он имел довольно хороший слух, так что некоторые песни с голосу играл на балалайке. Точно так же и склады он запоминал по порядку звуков, и когда его спрашивали, какой это склад, он начинал в уме: ба, ва, га, пока доходил до того, на который ему пальцами указывали. Более же этого он ничего не мог ни припомнить, ни сообразить.

— Хорошо он умеет читать! — произнес Плавин, выведенный наконец из терпенья всеми этими объяснениями.

— Умею-с, — объяснил и ему Ванька.

— Поди ты, дуралей, умеешь! — воскликнул Павел.

— Чего тут не уметь-то! — возразил Ванька, дерзко усмехаясь, и ушел в свою конуру. «Русскую историю», впрочем, он захватил с собою, развернул ее перед свечкой и начал читать, то есть из букв делать бог знает какие склады, а из них сочетать какие только приходили ему в голову слова, и воображал совершенно уверенно, что он это читает!

— Умею! — произнес он, самодовольно поднимая свою острую морду.

Юноши наши задумали между тем дело большое. Плавин, сидевший несколько времени с закрытыми глазами и закинув голову назад, вдруг обратился к Павлу.

— А что, давайте, сыграемте театр сами, — сказал он с ударением и неторопливо.

Павел даже испугался немножко этой мысли.

— Как сыграем, где? — произнес он.

— Здесь у нас вверху, в зале.

— А декорации где же и занавес?

— Все это сделаем сами; я нарисую, сумею.

Павел взглянул почти с благоговением на Плавина.

— Завтра я пойду в гимназию, — продолжал тот: — сделаем там подписку; соберем деньги; я куплю на них, что нужно.

Павлу это предложение до такой степени казалось мало возможным, что он боялся еще ему и верить.

— Теперь, главное дело, надо с Симоновым поговорить. Пошлите этого дурака — Ваньку, за Симоновым! — сказал Плавин.

— Поди, Иван, сейчас позови Симонова! — крикнул Павел сколько мог строгим голосом.

Ванька пошел, но и книгу захватил с собою. Ночью он всегда с большим неудовольствием ходил из комнат во флигель длинным и темным двором. В избу к Симонову он вошел, по обыкновению, с сердитым и недовольным лицом.

— Поди к господам; посылают все, почитать не дадут! — проговорил он, махнув с важностью книгой.

— Что им надо? — отозвался лежавший на печи Симонов.

— Надо, знать, ступай!

Симонов сейчас же соскочил с печи, надел вицмундиришко и валяные сапоги и побежал.

Ванька тоже побежал за ним: он боялся отставать!

— Извините, я уж в валенках; спать было лег, — сказал Симонов, входя в комнаты.

— Ничего, — отвечал Плавин, вставая и выпрямляясь во весь свой довольно уже высокий рост. Решительность, сообразительность и воодушевление заметны были во всей его фигуре.

— Знаешь что?.. Мы хотим сыграть театр у вас в верхней зале, позволишь ты? — спросил он Симонова.

— Театр? — повторил тот. — Да гляче бы; только чтобы генеральша не рассердилась… — В тоне голоса его была слышна борьба: ему и хотелось очень барчиков потешить, и барыни он боялся, чтобы она не разгневалась на него за залу.

— Генеральша ничего, — сказал Павел с уверенностью: — я напишу отцу; тот генеральше скажет.

— Это вот так, ладно! Папаше вашему она слова не скажет — позволит, — сказал Симонов. Удовольствие отразилось у него при этом даже на лице.

— Это, значит, решено! — начал опять Плавин. — Теперь нам надобно сделать расчет пространству, — продолжал он, поднимая глаза вверх и, видимо, делая в голове расчет. — Будет ли у вас в зале аршин семь вышины? — заключил он.

— Надо быть, что будет!.. Заглазно, конечно, что утвердительно сказать нельзя… — отвечал, придав мыслящее выражение своей физиономии, Симонов.

— Пойдем, сходим сейчас же, смеряем, — сказал Плавин, не любивший ничего откладывать.

— Сходимте, — подхватил и Симонов с готовностью.

— Возьмите и меня, господа, с собою, — сказал Павел. У него уже и глаза горели и грудь волновалась.

Симонов сейчас засветил свечку, и все они сначала прошли по темному каменному коридору, потом стали подниматься по каменной лестнице, приотворили затем какую-то таинственную маленькую дверцу и очутились в огромной зале. Мрак их обдал со всех сторон. Свечка едва освещала небольшое около них пространство, так что, когда все взглянули вверх, там вместо потолка виднелся только какой-то темный простор.

— Ого! Тут не две, а пожалуй, и четыре сажени будут! — воскликнул Симонов.

— Отличная, превосходная зала! — говорил Плавин, исполненный искреннего восторга.

— Отличная! — повторял за ним и Павел.

— Теперь-с, станем размеривать, — начал Плавин, — для открытой сцены сажени две, да каждый подзор по сажени?.. Ровно так будет!.. — прибавил он, сосчитав шагами поперек залы.

— Так! — повторял за ним и Симонов.

— В длину сцена будет, — продолжал неторопливо Плавин, — для лесных декораций и тоже чтоб стоять сзади, сажени четыре с половиной…

— Так! — подтвердил и на это Симонов.

— Актеры будут входить по той же лестнице, что и мы вошли; уборная будет в нашей комнате.

— В вашей комнате, — согласился Симонов.

— Сидеть публика будет на этих стульях; тут их, должно быть, дюжины три; потом можно будет взять мебели из гостиной!.. Ведь можно? — обратился Плавин к Симонову.

— Можно, я думаю, — отвечал тот. В пылу совещания он забыл совершенно уж и об генеральше.

— Пройдемте чрез гостиную, — сказал Плавин.

Все пошли за ним. Это тоже оказалась огромная комната. Мебель в ней была хоть и ободранная, но во вкусе a l'empire [ампир (франц.).]: белая с золотым и когда-то обитая шелковой малиновой материей. По стенам висели довольно безобразные портреты предков Абреевых, в полинялых золотых рамках, все страшно запыленные и даже заплеснелые. В огромных зеркалах, доходящих чуть не до потолка, отразились длинные фигуры наших гимназистов с одушевленными физиономиями и с растрепанными волосами, а также и фигура Симонова в расстегнутом вицмундиришке и валяных сапогах.

— Мебели тут человек на двадцать на пять будет, а всего с зальною человек шестьдесят сядет, — публика не малая будет! — заключил он с гордостью.

— Какое малая! — подхватил Павел.

Когда они вошли в наугольную комнату, то в разбитое окно на них дунул ветер и загасил у них свечку. Они очутились в совершенной темноте, так что Симонов взялся их назад вести за руку.

Сначала молодые люди смеялись своему положению, но, когда они проходили гостиную, Павлу показалось, что едва мерцающие фигуры на портретах шевелятся в рамках. В зале ему почудился какой-то шорох и как будто бы промелькнули какие-то белые тени. Павел очень был рад, когда все они трое спустились по каменной лестнице и вошли в их уютную, освещенную комнату. Плавин сейчас же опять принялся толковать с Симоновым.

— Ну-с, Василий… как тебя по отчеству? — он заметно ласкался к Симонову.

— Мелентьич, — отвечал тот.

— Василий Мелентьич, давайте теперь рассчитаемте, что все будет это стоить: во-первых, надобно поднять сцену и сделать рамки для декораций, положим хоть штук четырнадцать; на одной стороне будет нарисована лесная, а на другой — комнатная; понимаешь?

— Понимаю-с, — отвечал Симонов. Он, в самом деле, все, что говорил ему Плавин, сразу же понимал.

— Что же все это будет стоить, — материал и работа? — заключил наконец тот с некоторым уже беспокойством в голосе.

— Материал — рублей пятнадцать; а работа что?.. Сделаю, — отвечал Симонов и вслед за тем как-то торопливо обратился к Павлу: — Только уж вы, пожалуйста, папеньке-то вашему напишите.

— Напишу, — отвечал Павел и сейчас же принялся писать; а Симонов, пожелав барчикам покойной ночи, отправился в свою избу.

На другой день, Плавин и обедать домой из гимназии не возвращался. Симонов тоже куда-то пропал, и Павлу сказали только то, что за Васильем прибегал и увел его с собою какой-то гимназический сторож. Под самые сумерки почти, Павел наконец увидел, что на двор въехали два ломовые извозчика; на одном возу сидел Плавин в куче разных кульков и тюков; а на другом помещался Симонов с досками и бревнами. Молодой предприниматель наш успел уже в гимназии составить подписку, собрать часть денег и купить на них все нужные вещи, которые, надо полагать, Ваньку даже заинтересовали, потому что он, с величайшею расторопностью, начал с извозчика Плавина таскать стопы оберточной бумаги, кульки с клеем, кистями, сажей, вохрой и мелом. Плавин, наскоро пообедав, велел Ваньке поставить самовар и в кипятке из него распустить клей и заварить на этой воде клейстер. Ванька побежал в кухню и весьма невдолге притащил оттуда огромный горшище с клейстером. Отвратительный клеевой запах и пар разнеслись по всей комнате; но молодые люди ничего этого не почувствовали и начали склеивать листы бумаги для задних занавесов и декораций. Павел работал даже с большим одушевлением, чем сам Плавин. Потом он не утерпел и сбегал посмотреть во флигель, что делает Симонов. Тот пилил бруски для рамок и напилил их уже огромное число. Жена Симонова сидела и сшивала холст для переднего занавеса.

На следующий день началось уже и рисование. Сам Плавин принялся за передний холщевой занавес. На нем он предположил изобразить, с имеющихся у него видов Москвы, большой Петровский театр. Павлу он поручил изготовлять декорации и научил его, как надо делать окна и двери. Для этого он велел ему одну сторону оконного переплета обводить краскою темною, а другую — посветлей, — филенки на дверях разделывать таким образом, чтобы слегка их оттенять, проводя по сырому грунту сажею, — и выходило отлично! Касательно лесных декораций у них вышел даже спор. Павел сначала было сделал на них голубое небо, потом стал выводить на нем корни и ветви, а около них размещать зеленые листочки. Плавин, увидев это, всплеснул только руками.

— Разве так рисуют деревья на декорациях? — воскликнул он: — сначала надо загрунтовать совсем темною краской, а потом и валяйте на ней прямо листья; один зеленый, другой желтый, третий совсем черный и, наконец, четвертый совсем белый. — Говоря это, Плавин вместе с тем и рисовал на одной декорации дерево.

— Это черт знает что такое выйдет! — возражал ему Павел, смотря на его работу.

— Нет, не черт знает; ставьте вашу декорацию и мою, и отойдемте вдаль.

Поставили, отошли. Декорация Павла оказалась — сеть какая-то; а у Плавина стояло точно живое дерево. Павел убедился, и этим способом дорисовал все остальные декорации.

От полковника получено было, наконец, письмо, извещающее, что Александра Григорьевна с величайшим удовольствием разрешает детям взять залу для такой умной их забавы. С своей же стороны Михаил Поликарпович прибавлял сыну: «Чтобы девушка гуляла, но дельца не забывала!» Полковник терпеть не мог театра.

— Для чего это какие-то дураки выйдут, болтают между собою разный вздор, а другие дураки еще деньги им за то платят?.. — говорил он, в самом деле решительно не могший во всю жизнь свою понять — для чего это люди выдумали театр и в чем тут находят удовольствие себе!

По получении разрешения от генеральши, Симонов тотчас же принялся устраивать в зале возвышенную сцену. Надобно было видеть, что делал этот человек. Он на себе одном перетаскал во второй этаж огромные доски и бревна. Автор даже затрудняется объяснить побуждавшие Симонова психологические причины, — одного желания потешить барчиков было мало; надо полагать, что Симонов сам уж очень любил театр. Молодые люди тоже не уступали ему в труде. У них все уже декорации были готовы, и установлены с приставными к ним дверями и крестьянскими хатами.

Повесили наконец и передний занавес. Симонов принялся его опускать и поднимать особенно приделанными бечевками на блоках. Павел (когда занавес поднимался) входил и выходил со сцены в нарисованные им двери, отворял и затворял им же нарисованные окна. Зрителей и на это зрелище набралось довольно: жена Симонова, Ванька, двое каких-то уличных мальчишек; все они ахали и дивились.

Театр, может быть, потому и удовлетворяет вкусам всех, что соединяет в себе что-то очень большое с чем-то маленьким, игрушечным.

Каждый вечер мои молодые люди ложились в постель — страшно перепачканные, с полуонемелыми от усталости ногами, но счастливые и мечтающие о том, что предстоит еще впереди.