Неточные совпадения
Аммос Федорович.
Вот тебе на! (Вслух).Господа,
я думаю, что письмо длинно. Да
и черт ли в нем: дрянь этакую читать.
Бобчинский. Сначала вы сказали, а потом
и я сказал. «Э! — сказали мы с Петром Ивановичем. — А с какой стати сидеть ему здесь, когда дорога ему лежит в Саратовскую губернию?» Да-с. А
вот он-то
и есть этот чиновник.
Хлестаков. Да
вот тогда вы дали двести, то есть не двести, а четыреста, —
я не хочу воспользоваться вашею ошибкою; — так, пожалуй,
и теперь столько же, чтобы уже ровно было восемьсот.
Анна Андреевна. После?
Вот новости — после!
Я не хочу после…
Мне только одно слово: что он, полковник? А? (С пренебрежением.)Уехал!
Я тебе вспомню это! А все эта: «Маменька, маменька, погодите, зашпилю сзади косынку;
я сейчас».
Вот тебе
и сейчас!
Вот тебе ничего
и не узнали! А все проклятое кокетство; услышала, что почтмейстер здесь,
и давай пред зеркалом жеманиться:
и с той стороны,
и с этой стороны подойдет. Воображает, что он за ней волочится, а он просто тебе делает гримасу, когда ты отвернешься.
Анна Андреевна.
Вот хорошо! а у
меня глаза разве не темные? самые темные. Какой вздор говорит! Как же не темные, когда
я и гадаю про себя всегда на трефовую даму?
Запиши всех, кто только ходил бить челом на
меня,
и вот этих больше всего писак, писак, которые закручивали им просьбы.
Городничий.
Я здесь напишу. (Пишет
и в то же время говорит про себя.)А
вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы
мне узнать, что он такое
и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается
и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Бобчинский.
Я прошу вас покорнейше, как поедете в Петербург, скажите всем там вельможам разным: сенаторам
и адмиралам, что
вот, ваше сиятельство или превосходительство, живет в таком-то городе Петр Иванович Бобчинскнй. Так
и скажите: живет Петр Иванович Бобчпиский.
«Ах, боже мой!» — думаю себе
и так обрадовалась, что говорю мужу: «Послушай, Луканчик,
вот какое счастие Анне Андреевне!» «Ну, — думаю себе, — слава богу!»
И говорю ему: «
Я так восхищена, что сгораю нетерпением изъявить лично Анне Андреевне…» «Ах, боже мой! — думаю себе.
Городничий. Батюшки, не милы
мне теперь ваши зайцы: у
меня инкогнито проклятое сидит в голове. Так
и ждешь, что
вот отворится дверь
и — шасть…
Говорят, что
я им солоно пришелся, а
я,
вот ей-богу, если
и взял с иного, то, право, без всякой ненависти.
Хлестаков. Да что?
мне нет никакого дела до них. (В размышлении.)
Я не знаю, однако ж, зачем вы говорите о злодеях или о какой-то унтер-офицерской вдове… Унтер-офицерская жена совсем другое, а
меня вы не смеете высечь, до этого вам далеко…
Вот еще! смотри ты какой!..
Я заплачу, заплачу деньги, но у
меня теперь нет.
Я потому
и сижу здесь, что у
меня нет ни копейки.
Хлестаков. Ты растолкуй ему сурьезно, что
мне нужно есть. Деньги сами собою… Он думает, что, как ему, мужику, ничего, если не поесть день, так
и другим тоже.
Вот новости!
Бобчинский. Ничего, ничего-с, без всякого-с помешательства, только сверх носа небольшая нашлепка!
Я забегу к Христиану Ивановичу: у него-с есть пластырь такой, так
вот оно
и пройдет.
Осип. Да, хорошее.
Вот уж на что
я, крепостной человек, но
и то смотрит, чтобы
и мне было хорошо. Ей-богу! Бывало, заедем куда-нибудь: «Что, Осип, хорошо тебя угостили?» — «Плохо, ваше высокоблагородие!» — «Э, — говорит, — это, Осип, нехороший хозяин. Ты, говорит, напомни
мне, как приеду». — «А, — думаю себе (махнув рукою), — бог с ним!
я человек простой».
Артемий Филиппович.
Вот и смотритель здешнего училища…
Я не знаю, как могло начальство поверить ему такую должность: он хуже, чем якобинец,
и такие внушает юношеству неблагонамеренные правила, что даже выразить трудно. Не прикажете ли,
я все это изложу лучше на бумаге?
Городничий (в сторону).Славно завязал узелок! Врет, врет —
и нигде не оборвется! А ведь какой невзрачный, низенький, кажется, ногтем бы придавил его. Ну, да постой, ты у
меня проговоришься.
Я тебя уж заставлю побольше рассказать! (Вслух.)Справедливо изволили заметить. Что можно сделать в глуши? Ведь
вот хоть бы здесь: ночь не спишь, стараешься для отечества, не жалеешь ничего, а награда неизвестно еще когда будет. (Окидывает глазами комнату.)Кажется, эта комната несколько сыра?
Аммос Федорович. А
я на этот счет покоен. В самом деле, кто зайдет в уездный суд? А если
и заглянет в какую-нибудь бумагу, так он жизни не будет рад.
Я вот уж пятнадцать лет сижу на судейском стуле, а как загляну в докладную записку — а! только рукой махну. Сам Соломон не разрешит, что в ней правда
и что неправда.
Аммос Федорович (дрожа всем телом).Никак нет-с. (В сторону.)О боже,
вот уж
я и под судом!
и тележку подвезли схватить
меня!
Хлестаков. Нет,
я не хочу!
Вот еще!
мне какое дело? Оттого, что у вас жена
и дети,
я должен идти в тюрьму,
вот прекрасно!
Хлестаков. Нет, батюшка
меня требует. Рассердился старик, что до сих пор ничего не выслужил в Петербурге. Он думает, что так
вот приехал да сейчас тебе Владимира в петлицу
и дадут. Нет,
я бы послал его самого потолкаться в канцелярию.
Как сказал он
мне это, а
меня так
вот свыше
и вразумило.
Аммос Федорович.
Я думаю, Антон Антонович, что здесь тонкая
и больше политическая причина. Это значит
вот что: Россия… да… хочет вести войну,
и министерия-то,
вот видите,
и подослала чиновника, чтобы узнать, нет ли где измены.
Пришел дьячок уволенный,
Тощой, как спичка серная,
И лясы распустил,
Что счастие не в пажитях,
Не в соболях, не в золоте,
Не в дорогих камнях.
«А в чем же?»
— В благодушестве!
Пределы есть владениям
Господ, вельмож, царей земных,
А мудрого владение —
Весь вертоград Христов!
Коль обогреет солнышко
Да пропущу косушечку,
Так
вот и счастлив
я! —
«А где возьмешь косушечку?»
— Да вы же дать сулилися…
Помещик так растрогался,
Что правый глаз заплаканный
Ему платочком вытерла
Сноха с косой распущенной
И чмокнула старинушку
В здоровый этот глаз.
«
Вот! — молвил он торжественно
Сынам своим наследникам
И молодым снохам. —
Желал бы
я, чтоб видели
Шуты, врали столичные,
Что обзывают дикими
Крепостниками нас,
Чтоб видели, чтоб слышали...
—
Я был — не хуже каменщик
Да тоже хвастал силою,
Вот Бог
и наказал!
Скотинин. Да с ним на роду
вот что случилось. Верхом на борзом иноходце разбежался он хмельной в каменны ворота. Мужик был рослый, ворота низки, забыл наклониться. Как хватит себя лбом о притолоку, индо пригнуло дядю к похвям потылицею,
и бодрый конь вынес его из ворот к крыльцу навзничь.
Я хотел бы знать, есть ли на свете ученый лоб, который бы от такого тумака не развалился; а дядя, вечная ему память, протрезвясь, спросил только, целы ли ворота?
Г-жа Простакова. Не умирал! А разве ему
и умереть нельзя? Нет, сударыня, это твои вымыслы, чтоб дядюшкою своим нас застращать, чтоб мы дали тебе волю. Дядюшка-де человек умный; он, увидя
меня в чужих руках, найдет способ
меня выручить.
Вот чему ты рада, сударыня; однако, пожалуй, не очень веселись: дядюшка твой, конечно, не воскресал.
—
Вот смотрите! — говорил он обывателям, — как только
меня завидите, так сейчас в тазы бейте, а потом зачинайте поздравлять, как будто
я и невесть откуда приехал!
—
Вот и ты, чертов угодник, в аду с братцем своим сатаной калеными угольями трапезовать станешь, а
я, Семен, тем временем на лоне Авраамлем почивать буду.
— По делом за то, что всё это было притворство, потому что это всё выдуманное, а не от сердца. Какое
мне дело было до чужого человека?
И вот вышло, что
я причиной ссоры
и что
я делала то, чего
меня никто не просил. Оттого что всё притворство! притворство! притворство!…
— Да
вот посмотрите на лето. Отличится. Вы гляньте-ка, где
я сеял прошлую весну. Как рассадил! Ведь
я, Константин Дмитрич, кажется,
вот как отцу родному стараюсь.
Я и сам не люблю дурно делать
и другим не велю. Хозяину хорошо,
и нам хорошо. Как глянешь вон, — сказал Василий, указывая на поле, — сердце радуется.
— Ну
вот, графиня, вы встретили сына, а
я брата, — весело сказала она. —
И все истории мои истощились; дальше нечего было бы рассказывать.
—
Я?
я думала… Нет, нет, иди, пиши, не развлекайся, — сказала она, морща губы, —
и мне надо теперь вырезать
вот эти дырочки, видишь?
«
Вот положение! ― думал он, ― Если б он боролся, отстаивал свою честь,
я бы мог действовать, выразить свои чувства; но эта слабость или подлость… Он ставит
меня в положение обманщика, тогда как
я не хотел
и не хочу этим быть».
― Да, тебе интересно. Но
мне интерес уж другой, чем тебе. Ты
вот смотришь на этих старичков, ― сказал он, указывая на сгорбленного члена с отвислою губой, который, чуть передвигая нога в мягких сапогах, прошел им навстречу, ―
и думаешь, что они так родились шлюпиками.
— Третье, чтоб она его любила.
И это есть… То есть это так бы хорошо было!.. Жду, что
вот они явятся из леса,
и всё решится.
Я сейчас увижу по глазам.
Я бы так рада была! Как ты думаешь, Долли?
— Вот-вот именно, — поспешно обратилась к нему княгиня Мягкая. — Но дело в том, что Анну
я вам не отдам. Она такая славная, милая. Что же ей делать, если все влюблены в нее
и как тени ходят за ней?
— Это было рано-рано утром. Вы, верно, только проснулись. Maman ваша спала в своем уголке. Чудное утро было.
Я иду
и думаю: кто это четверней в карете? Славная четверка с бубенчиками,
и на мгновенье вы мелькнули,
и вижу
я в окно — вы сидите
вот так
и обеими руками держите завязки чепчика
и о чем-то ужасно задумались, — говорил он улыбаясь. — Как бы
я желал знать, о чем вы тогда думали. О важном?
—
Вот это самое
я и говорю, — сказала она, умышленно не понимая иронии его тона
и спокойно заворачивая длинную душистую перчатку.
— Да, но спириты говорят: теперь мы не знаем, что это за сила, но сила есть,
и вот при каких условиях она действует. А ученые пускай раскроют, в чем состоит эта сила. Нет,
я не вижу, почему это не может быть новая сила, если она….
― Ах, как же!
Я теперь чувствую, как
я мало образован.
Мне для воспитания детей даже нужно много освежить в памяти
и просто выучиться. Потому что мало того, чтобы были учителя, нужно, чтобы был наблюдатель, как в вашем хозяйстве нужны работники
и надсмотрщик.
Вот я читаю ― он показал грамматику Буслаева, лежавшую на пюпитре ― требуют от Миши,
и это так трудно… Ну
вот объясните
мне. Здесь он говорит…
Он прикинул воображением места, куда он мог бы ехать. «Клуб? партия безика, шампанское с Игнатовым? Нет, не поеду. Château des fleurs, там найду Облонского, куплеты, cancan. Нет, надоело.
Вот именно за то
я люблю Щербацких, что сам лучше делаюсь. Поеду домой». Он прошел прямо в свой номер у Дюссо, велел подать себе ужинать
и потом, раздевшись, только успел положить голову на подушку, заснул крепким
и спокойным, как всегда, сном.
— Хорошо, хорошо. Ах, да! — вдруг обратилась она к хозяйке, — хороша
я…
Я и забыла…
Я вам привезла гостя.
Вот и он.
—
Вот уж в этом вы ошибаетесь;
я не знала этого, хотя
и догадывалась.
— Да
вот я вам скажу, — продолжал помещик. — Сосед купец был у
меня. Мы прошлись по хозяйству, по саду. «Нет, — говорит, — Степан Васильич, всё у вас в порядке идет, но садик в забросе». А он у
меня в порядке. «На мой разум,
я бы эту липу срубил. Только в сок надо. Ведь их тысяча лип, из каждой два хороших лубка выйдет. А нынче лубок в цене,
и струбов бы липовеньких нарубил».
— Нет,
мне и есть не хочется.
Я там поел. А
вот пойду умоюсь.
—
Мне гораздо уж лучше, — сказал он. —
Вот с вами
я бы давно выздоровел. Как хорошо! — Он взял ее руку
и потянул ее к своим губам, но, как бы боясь, что это ей неприятно будет, раздумал, выпустил
и только погладил ее. Кити взяла эту руку обеими руками
и пожала ее.
― А
я не знала, что вы здесь, ― сказала она, очевидно не только не сожалея, но даже радуясь, что перебила этот давно известный ей
и наскучивший разговор. ― Ну, что Кити?
Я обедаю у вас нынче.
Вот что, Арсений, ― обратилась она к мужу, ― ты возьмешь карету…
— Ну,
я очень рад был, что встретил Вронского.
Мне очень легко
и просто было с ним. Понимаешь, теперь
я постараюсь никогда не видаться с ним, но чтоб эта неловкость была кончена, — сказал он
и, вспомнив, что он, стараясь никогда не видаться, тотчас же поехал к Анне, он покраснел. —
Вот мы говорим, что народ пьет; не знаю, кто больше пьет, народ или наше сословие; народ хоть в праздник, но…