Неточные совпадения
Но
вот что случалось почти всегда после этих рыданий: назавтра он уже готов был распять самого себя за неблагодарность; поспешно призывал
меня к себе или прибегал ко
мне сам, единственно чтобы возвестить
мне, что Варвара Петровна «ангел чести
и деликатности, а он совершенно противоположное».
Вот уже двадцать лет, как
я бью в набат
и зову к труду!
Но, откинув смешное,
и так как
я все-таки с сущностию дела согласен, то скажу
и укажу:
вот были люди!
En un mot,
я вот прочел, что какой-то дьячок в одной из наших заграничных церквей, — mais c’est très curieux, [однако это весьма любопытно (фр.).] — выгнал, то есть выгнал буквально, из церкви одно замечательное английское семейство, les dames charmantes, [прелестных дам (фр.).] пред самым началом великопостного богослужения, — vous savez ces chants et le livre de Job… [вы знаете эти псалмы
и книгу Иова (фр.).] — единственно под тем предлогом, что «шататься иностранцам по русским церквам есть непорядок
и чтобы приходили в показанное время…»,
и довел до обморока…
— Так
я и знала! Знай, Дарья, что
я никогда не усомнюсь в тебе. Теперь сиди
и слушай. Перейди на этот стул, садись напротив,
я хочу всю тебя видеть.
Вот так. Слушай, — хочешь замуж?
—
Я… сейчас, — крикнул из другой комнаты Степан Трофимович, —
вот я и опять!
—
Вот верьте или нет, — заключил он под конец неожиданно, — а
я убежден, что ему не только уже известно всё со всеми подробностями о нашемположении, но что он
и еще что-нибудь сверх того знает, что-нибудь такое, чего ни вы, ни
я еще не знаем, а может быть, никогда
и не узнаем, или узнаем, когда уже будет поздно, когда уже нет возврата!..
Вот я стал спиной;
вот я в ужасе
и не в силах оглянуться назад;
я жмурю глаза — не правда ли, как это интересно?» Когда
я передал мое мнение о статье Кармазинова Степану Трофимовичу, он со
мной согласился.
Когда пошли у нас недавние слухи, что приедет Кармазинов,
я, разумеется, ужасно пожелал его увидать
и, если возможно, с ним познакомиться.
Я знал, что мог бы это сделать чрез Степана Трофимовича; они когда-то были друзьями.
И вот вдруг
я встречаюсь с ним на перекрестке.
Я тотчас узнал его;
мне уже его показали дня три тому назад, когда он проезжал в коляске с губернаторшей.
— Извозчики? извозчики всего ближе отсюда… у собора стоят, там всегда стоят, —
и вот я чуть было не повернулся бежать за извозчиком.
Я подозреваю, что он именно этого
и ждал от
меня. Разумеется,
я тотчас же опомнился
и остановился, но движение мое он заметил очень хорошо
и следил за
мною всё с тою же скверною улыбкой. Тут случилось то, чего
я никогда не забуду.
— Да,
я болен,
и вот теперь хотел гулять,
я… — Степан Трофимович остановился, быстро откинул на диван шляпу
и палку
и — покраснел.
Представьте же себе: Алексей Нилыч вдруг задумались
и сморщились
вот точно так, как теперь: «Да, говорят,
мне иногда казалось нечто странное».
—
Я еще его не поил-с, да
и денег таких он не стоит, со всеми его тайнами,
вот что они для
меня значат, не знаю, как для вас. Напротив, это он деньгами сыплет, тогда как двенадцать дней назад ко
мне приходил пятнадцать копеек выпрашивать,
и это он
меня шампанским поит, а не
я его. Но вы
мне мысль подаете,
и коли надо будет, то
и я его напою,
и именно чтобы разузнать,
и может,
и разузнаю-с… секретики все ваши-с, — злобно отгрызнулся Липутин.
—
Вот вам букет; сейчас ездила к madame Шевалье, у ней всю зиму для именинниц букеты будут.
Вот вам
и Маврикий Николаевич, прошу познакомиться.
Я хотела было пирог вместо букета, но Маврикий Николаевич уверяет, что это не в русском духе.
— Почему
мне в этакие минуты всегда становится грустно, разгадайте, ученый человек?
Я всю жизнь думала, что
и бог знает как буду рада, когда вас увижу,
и всё припомню,
и вот совсем как будто не рада, несмотря на то что вас люблю… Ах, боже, у него висит мой портрет! Дайте сюда,
я его помню, помню!
— Он это про головы сам выдумал, из книги,
и сам сначала
мне говорил,
и понимает худо, а
я только ищу причины, почему люди не смеют убить себя;
вот и всё.
И это всё равно.
— Человек смерти боится, потому что жизнь любит,
вот как
я понимаю, — заметил
я, —
и так природа велела.
— Его Алексей Нилыч подымут. Знаете ли, что
я сейчас от него узнал? — болтал он впопыхах. — Стишки-то слышали? Ну,
вот он эти самые стихи к «Звезде-амазонке» запечатал
и завтра посылает к Лизавете Николаевне за своею полною подписью. Каков!
Эти дружеские пальцы вообще безжалостны, а иногда бестолковы, pardon, [простите (фр.).] но,
вот верите ли, а
я почти забыл обо всем этом, о мерзостях-то, то есть
я вовсе не забыл, но
я, по глупости моей, всё время, пока был у Lise, старался быть счастливым
и уверял себя, что
я счастлив.
Я воспользовался промежутком
и рассказал о моем посещении дома Филиппова, причем резко
и сухо выразил мое мнение, что действительно сестра Лебядкина (которую
я не видал) могла быть когда-то какой-нибудь жертвой Nicolas, в загадочную пору его жизни, как выражался Липутин,
и что очень может быть, что Лебядкин почему-нибудь получает с Nicolas деньги, но
вот и всё.
— Это господин Шатов, про которого
я вам говорила, а это
вот господин Г — в, большой друг
мне и Степану Трофимовичу. Маврикий Николаевич вчера тоже познакомился.
— Впрочем,
вот газеты, — торопливо схватила Лиза со стула приготовленную
и перевязанную пачку газет, —
я здесь попробовала на выбор отметить факты, подбор сделать
и нумера поставила… вы увидите.
—
Вот что
я сделаю, — подумал
я капельку, —
я пойду сам
и сегодня наверно, наверноее увижу!
Я так сделаю, что увижу, даю вам честное слово; но только — позвольте
мне ввериться Шатову.
Ее женственная улыбка в такую трудную для нее минуту
и намек, что она уже заметила вчера мои чувства, точно резнул
меня по сердцу; но
мне было жалко, жалко, —
вот и всё!
—
Вот так
и сидит,
и буквально по целым дням одна-одинешенька,
и не двинется, гадает или в зеркальце смотрится, — указал
мне на нее с порога Шатов, — он ведь ее
и не кормит. Старуха из флигеля принесет иной раз чего-нибудь Христа ради; как это со свечой ее одну оставляют!
И вот я тебе скажу, Шатушка: ничего-то нет в этих слезах дурного;
и хотя бы
и горя у тебя никакого не было, всё равно слезы твои от одной радости побегут.
— Смешон ты
мне, Шатушка, с своим рассуждением. Был-то, может,
и был, да что в том, что был, коли его всё равно что
и не было?
Вот тебе
и загадка нетрудная, отгадай-ка! — усмехнулась она.
Знаешь, Шатушка,
я сон какой видела: приходит он опять ко
мне, манит
меня, выкликает: «Кошечка, говорит, моя, кошечка, выйди ко
мне!»
Вот я «кошечке»-то пуще всего
и обрадовалась: любит, думаю.
Вот и всё, что
я хотела тебе сказать в объяснение.
— Сделайте
мне одолжение, милостивый государь, — выпрямилась Варвара Петровна, — возьмите место
вот там, на том стуле.
Я вас услышу
и оттуда, а
мне отсюда виднее будет на вас смотреть.
— То есть не по-братски, а единственно в том смысле, что
я брат моей сестре, сударыня,
и поверьте, сударыня, — зачастил он, опять побагровев, — что
я не так необразован, как могу показаться с первого взгляда в вашей гостиной. Мы с сестрой ничто, сударыня, сравнительно с пышностию, которую здесь замечаем. Имея к тому же клеветников. Но до репутации Лебядкин горд, сударыня,
и…
и…
я приехал отблагодарить…
Вот деньги, сударыня!
— Нет, не басню Крылова хочу
я прочесть, а мою басню, собственную, мое сочинение! Поверьте же, сударыня, без обиды себе, что
я не до такой степени уже необразован
и развращен, чтобы не понимать, что Россия обладает великим баснописцем Крыловым, которому министром просвещения воздвигнут памятник в Летнем саду, для игры в детском возрасте. Вы
вот спрашиваете, сударыня: «Почему?» Ответ на дне этой басни, огненными литерами!
Тут у
меня еще не докончено, но всё равно, словами! — трещал капитан. — Никифор берет стакан
и, несмотря на крик, выплескивает в лохань всю комедию,
и мух
и таракана, что давно надо было сделать. Но заметьте, заметьте, сударыня, таракан не ропщет!
Вот ответ на ваш вопрос: «Почему?» — вскричал он торжествуя: — «Та-ра-кан не ропщет!» Что же касается до Никифора, то он изображает природу, — прибавил он скороговоркой
и самодовольно заходил по комнате.
Ну
вот этот-то молодой человек
и влетел теперь в гостиную,
и, право,
мне до сих пор кажется, что он заговорил еще из соседней залы
и так
и вошел говоря. Он мигом очутился пред Варварой Петровной.
Кириллов, тут бывший (чрезвычайный оригинал, Варвара Петровна,
и чрезвычайно отрывистый человек; вы, может быть, когда-нибудь его увидите, он теперь здесь), ну так
вот, этот Кириллов, который, по обыкновению, всё молчит, а тут вдруг разгорячился, заметил,
я помню, Николаю Всеволодовичу, что тот третирует эту госпожу как маркизу
и тем окончательно ее добивает.
Можете представить, что когда уехал тогда Николай Всеволодович (
я начинаю с того именно места, где остановился, Варвара Петровна), этот господин,
вот этот самый господин Лебядкин мигом вообразил себя вправе распорядиться пенсионом, назначенным его сестрице, без остатка;
и распорядился.
Я ведь думал, что мы тут свои, то есть твои свои, Степан Трофимович, твои свои, а я-то, в сущности, чужой,
и вижу…
и вижу, что все что-то знают, а я-то
вот именно чего-то
и не знаю.
Ах, Варвара Петровна,
я ведь
вот уверен, что вы, пожалуй, осуждаете
меня теперь,
и именно тоже за слог-с…
Но
вот что решительно изумило
меня тогда: то, что он с удивительным достоинством выстоял
и под «обличениями» Петруши, не думая прерывать их,
и под «проклятием» Варвары Петровны.
Вот что еще замечательно: на второй же день, в понедельник ввечеру,
я встретил Липутина,
и он уже знал всё до последнего слова, стало быть, несомненно, узнал из первых.
Кстати,
вот и пример:
я всегда говорю много, то есть много слов,
и тороплюсь,
и у
меня всегда не выходит.
Вот, стало быть, у
меня и бездарность, — не правда ли?
— Тактики нет. Теперь во всем ваша полная воля, то есть хотите сказать да, а хотите — скажете нет.
Вот моя новая тактика. А о нашемделе не заикнусь до тех самых пор, пока сами не прикажете. Вы смеетесь? На здоровье;
я и сам смеюсь. Но
я теперь серьезно, серьезно, серьезно, хотя тот, кто так торопится, конечно, бездарен, не правда ли? Всё равно, пусть бездарен, а
я серьезно, серьезно.
— Говорил. От
меня не прячется. На всё готовая личность, на всё; за деньги разумеется, но есть
и убеждения, в своем роде конечно. Ах да,
вот и опять кстати: если вы давеча серьезно о том замысле, помните, насчет Лизаветы Николаевны, то возобновляю вам еще раз, что
и я тоже на всё готовая личность, во всех родах, каких угодно,
и совершенно к вашим услугам… Что это, вы за палку хватаетесь? Ах нет, вы не за палку… Представьте,
мне показалось, что вы палку ищете?
Я вам тогда говорил; но
вот чего вы не знаете: уезжая тогда из Петербурга раньше
меня, он вдруг прислал
мне письмо, хотя
и не такое, как это, но, однако, неприличное в высшей степени
и уже тем странное, что в нем совсем не объяснено было повода, по которому оно писано.
Он не ответил
и уехал; но
вот теперь
я застаю его здесь уже совсем в бешенстве.
— Не выкидывайте, зачем? — остановил Николай Всеволодович. — Он денег стоит, а завтра люди начнут говорить, что у Шатова под окном валяются револьверы. Положите опять,
вот так, садитесь. Скажите, зачем вы точно каетесь предо
мной в вашей мысли, что
я приду вас убить?
Я и теперь не мириться пришел, а говорить о необходимом. Разъясните
мне, во-первых, вы
меня ударили не за связь мою с вашею женой?
— Высылкой денег; подождите, — остановил Шатов, поспешно выдвинул из стола ящик
и вынул из-под бумаг радужный кредитный билет, —
вот, возьмите, сто рублей, которые вы
мне выслали; без вас
я бы там погиб.
Я долго бы не отдал, если бы не ваша матушка: эти сто рублей подарила она
мне девять месяцев назад на бедность, после моей болезни. Но продолжайте, пожалуйста…
Вот что еще:
я пришел было вас просить, если можно вам, не оставить
и впредь Марью Тимофеевну, так как вы одни могли бы иметь некоторое влияние на ее бедный ум…