Неточные совпадения
— Ах
я глупенькая! — сказала Пашенька, — чего
я наделала.
Вот на свою голову послушалась боярыни! Да
и можно ли, боярыня, на такие песни набиваться!
— Охота ж тебе
и знать их! — подхватила Дуняша, быстроглазая девушка с черными бровями. —
Вот я так спою песню, не твоей чета, смотри, коли не развеселю боярыню!
— Готово, Пашенька, — сказала она, радуясь своей работе, — встань-ка да пройдись передо
мною. Ну, смотрите, девушки, не правда ли, эта коса красивее кокошника? — Все в свою пору, боярыня, — отвечали, смеясь, девушки, — а
вот Дуняша не прочь бы
и от кокошника!
— Князь, — сказал Морозов, — это моя хозяйка, Елена Дмитриевна! Люби
и жалуй ее. Ведь ты, Никита Романыч, нам, почитай, родной. Твой отец
и я, мы были словно братья, так
и жена моя тебе не чужая. Кланяйся, Елена, проси боярина! Кушай, князь, не брезгай нашей хлебом-солью! Чем богаты, тем
и рады!
Вот романея,
вот венгерское,
вот мед малиновый, сама хозяйка на ягодах сытила!
Вот встал Иван Васильевич, да
и говорит: «Подайте
мне мой лук,
и я не хуже татарина попаду!» А татарин-то обрадовался: «Попади, бачка-царь! — говорит, — моя пошла тысяча лошадей табун, а твоя что пошла?» — то есть, по-нашему, во что ставишь заклад свой?
— Так
вот кто тебя с толку сбил! — вскричал Малюта,
и без того озлобленный на Серебряного, — так
вот кто тебя с толку сбил! Попадись он
мне только в руки, не скорою смертью издохнет он у
меня, собака!
— Слушай, молокосос, — сказал он, переменяя приемы
и голос, — доселе
я упрашивал тебя, теперь скажу
вот что: нет тебе на отъезд моего благословения. Не пущу тебя ехать. А не уймешься, завтра же заставлю своими руками злодеев царских казнить. Авось, когда сам окровавишься, бросишь быть белоручкой, перестанешь отцом гнушаться!
— Да что ты сегодня за столом сделал? За что отравил боярина-то? Ты думал,
я и не знаю! Что? чего брови-то хмуришь?
Вот погоди, как пробьет твой смертный час; погоди только! Уж привяжутся к тебе грехи твои, как тысячи тысяч пудов; уж потянут тебя на дно адово! А дьяволы-то подскочат, да
и подхватят тебя на крючья!
«А! — подумал царь, — так
вот что значили мои ночные видения! Враг хотел помрачить разум мой, чтоб убоялся
я сокрушить замыслы брата. Но будет не так. Не пожалею
и брата!»
— Да как убили опричники матушку да батюшку, сестер да братьев, скучно стало одному на свете; думаю себе: пойду к добрым людям; они
меня накормят, напоят, будут
мне братьями да отцами! Встретил в кружале
вот этого молодца, догадался, что он ваш, да
и попросил взять с собою.
—
Вот только что поворотили к Поганой Луже.
Я как увидел, так напрямик сюда
и прибежал болотом да лесом.
— Борис Федорыч! Случалось
мне видеть
и прежде, как царь молился; оно было не так. Все теперь стало иначе.
И опричнины
я в толк не возьму. Это не монахи, а разбойники. Немного дней, как
я на Москву вернулся, а столько неистовых дел наслышался
и насмотрелся, что
и поверить трудно. Должно быть, обошли государя.
Вот ты, Борис Федорыч, близок к нему, он любит тебя, что б тебе сказать ему про опричнину?
— Царь милостив ко всем, — сказал он с притворным смирением, —
и меня жалует не по заслугам. Не
мне судить о делах государских, не
мне царю указывать. А опричнину понять нетрудно: вся земля государева, все мы под его высокою рукою; что возьмет государь на свой обиход, то
и его, а что нам оставит, то наше; кому велит быть около себя, те к нему близко, а кому не велит, те далеко.
Вот и вся опричнина.
— Ну, ребята, — продолжал Перстень, — собирайтесь оберегать его царскую милость.
Вот ты, боярин, — сказал он, обращаясь к Серебряному, — ты бы сел на этого коня, а
я себе, пожалуй,
вот этого возьму. Тебе, дядя Коршун,
я чай, пешему будет сподручнее, а тебе, Митька,
и подавно!
«Ах ты гой еси, царь Иван Васильевич!
Не сули
мне полцарства, ни золотой казны,
Только дай
мне злодея Скурлатова:
Я сведу на то болото жидкое,
Что на ту ли Лужу Поганую!»
Что возговорит царь Иван Васильевич:
«Еще
вот тебе Малюта-злодей,
И делай с ним, что хочешь ты...
— Нет, родимые. Куда
мне, убогому! Нет ни вина, харчей, ни лошадям вашим корма.
Вот на постоялом дворе, там все есть. Там такое вино, что хоть бы царю на стол. Тесненько вам будет у
меня, государи честные,
и перекусить-то нечего; да ведь вы люди ратные,
и без ужина обойдетесь! Кони ваши травку пощиплют…
вот одно худо, что трава-то здесь такая… иной раз наестся конь, да так его разопрет, что твоя гора! Покачается, покачается, да
и лопнет!
— Хе-хе! — сказал мельник, — молись, молись, боярыня,
я этого не боюсь…
меня молитвой не испугаешь, ладаном не выкуришь…
я сам умею причитывать…
я не какой-нибудь такой…
меня и водяной дед знает,
и лесовой дед…
меня знают русалки…
и ведьмы…
и кикиморы…
меня все знают…
меня…
меня…
вот хошь,
я их позову? Шикалу! Ликалу!
— Постой, Галка! — сказал он вдруг, натянув поводья, —
вот теперь опять как будто слышу! Да стой ты смирно, эк тебя разбирает!
И вправду слышу! Это уж не лист шумит, это мельничное колесо! Вишь, она, мельница, куда запряталась! Только уж постой! Теперь от
меня не уйдешь, тетка твоя подкурятина!
— Ну
вот, батюшка,
я к тебе
и вышел, — сказал мельник, тщательно запирая за собою дверь.
Вот я к тебе
и приехал, хозяин; сделай божескую милость, научи, как боярина вызволить.
— Ну, батюшка Ванюха,
я и сам не знаю, что делать. Авось ты чего не пригадаешь ли? Ведь один-то ум хорош, а два лучше!
Вот и мельник ни к кому другому, а к тебе послал: ступай, говорит, к атаману, он поможет; уж
я, говорит, по приметам вижу, что ему от этого будет всякая удача
и корысть богатая! Ступай, говорит, к атаману!
— Как же, батюшка! — продолжал Михеич, поглядывая сбоку на дымящийся горшок щей, который разбойники поставили на стол, — еще мельник сказал так: скажи, дескать, атаману, чтоб он тебя накормил
и напоил хорошенько, примерно, как бы самого
меня. А главное, говорит, чтоб выручил князя.
Вот что, батюшка, мельник сказал.
Я чай, думает себе:
вот,
я в ту пору ребятушек вызволил из беды, теперь
и они
меня вызволят!
— Сам ты дурень, — отвечал слепой, выкатив на опричника белки свои, — где
мне видеть, коли глаз нетути.
Вот ты — дело другое; у тебя без двух четыре, так видишь ты
и дале
и шире; скажи, кто передо
мной, так буду знать!
«
Вот и вправду веселые люди, — подумал он, — видно, что не здешние. Надоели
мне уже мои сказочники. Всё одно
и то же наладили, да уж
и скоморохи
мне наскучили. С тех пор как пошутил
я с одним неосторожно, стали все
меня опасаться; смешного слова не добьешься; точно будто моя вина, что у того дурака душа не крепко в теле сидела!»
— Не то, — отвечал старый разбойник, — уж взялся идти, небось оглядываться не стану; да только
вот сам не знаю, что со
мной сталось; так тяжело на сердце, как отродясь еще не бывало,
и о чем ни задумаю, все опять то же да то же на ум лезет!
Вот уж двадцать лет минуло с той поры, как тоска ко
мне прикачнулась, привалилася, а никто ни на Волге, ни на Москве про то не знает; никому
я ни слова не вымолвил; схоронил тоску в душе своей, да
и ношу двадцать лет, словно жернов на шее.
А
вот теперь опять оно
меня и душит
и давит; кажется,
вот как вымолвлю, так будет легче.
— Да то, что ни ты, ни
я, мы не бабы, не красные девицы; много у нас крови на душе; а ты
мне вот что скажи, атаман: приходилось ли тебе так, что как вспомнишь о каком-нибудь своем деле, так тебя словно клещами за сердце схватит
и холодом
и жаром обдаст с ног до головы,
и потом гложет, гложет, так что хоть бы на свет не родиться?
—
Вот, — продолжал Коршун, —
я много уж
и позабыл дел своих, одного не могу забыть.
— Атаман, — сказал он вдруг, — как подумаю об этом, так сердце
и защемит.
Вот особливо сегодня, как нарядился нищим, то так живо все припоминаю, как будто вчера было. Да не только то время, а не знаю с чего стало
мне вдруг памятно
и такое, о чем
я давно уж не думал. Говорят, оно не к добру, когда ни с того ни с другого станешь вдруг вспоминать, что уж из памяти вышиб!..
— Возьми ж
и мое приношение! — сказал он, бросая горсть золотых в шапку Трифона. —
Вот все мои деньги; они
мне не нужны, а тебе еще много придется сбирать на часовню.
— А что ж, коль услышит!
Я ему в глаза скажу, что он не атаман.
Вот Коршун, так настоящий атаман! Небось был у Перстня как бельмо на глазу, так
вот его нарочно
и выдал!
— А
вот, братцы, пошли мы с утра по Рязанской дороге, остановили купца, стали обшаривать; а он нам говорит: «Нечего, говорит, братцы, взять с
меня!
Я, говорит, еду от Рязани, там всю дорогу заложила татарва, ободрали
меня дочиста, не с чем
и до Москвы дотащиться».
— Тише, князь, это
я! — произнес Перстень, усмехаясь. —
Вот так точно подполз
я и к татарам; все высмотрел, теперь знаю их стан не хуже своего куреня. Коли дозволишь, князь,
я возьму десяток молодцов, пугну табун да переполошу татарву; а ты тем часом, коли рассудишь, ударь на них с двух сторон, да с добрым криком; так будь
я татарин, коли мы их половины не перережем! Это
я так говорю, только для почину; ночное дело мастера боится; а взойдет солнышко, так уж тебе указывать, князь, а нам только слушаться!
— Спасибо же вам, ребятушки; а коли уж вы
меня уважили, так
я беру
вот каких: ступай сюда, Поддубный,
и ты, Хлопко,
и ты, Дятел,
и ты, Лесников,
и ты, Решето,
и Степка,
и Мишка,
и Шестопер,
и Наковальня,
и Саранча!
Так
меня и тянуло к тебе,
вот так бы
и кинулся к тебе на шею!
— Спасибо, князь, спасибо тебе! А коли уж на то пошло, то дай
мне разом высказать, что у
меня на душе. Ты,
я вижу, не брезгаешь
мной. Дозволь же
мне, князь, теперь, перед битвой, по древнему христианскому обычаю, побрататься с тобой!
Вот и вся моя просьба; не возьми ее во гнев, князь. Если бы знал
я наверно, что доведется нам еще долгое время жить вместе,
я б не просил тебя; уж помнил бы, что тебе непригоже быть моим названым братом; а теперь…
Вот так же весело звенит
и у
меня на сердце!
— Ага! — вскричал Басманов,
и поддельная беспечность его исчезла,
и глаза засверкали,
и он уже забыл картавить, — ага! выговорил наконец!
Я знаю, что вы все про
меня думаете! Да
мне,
вот видишь ли, на всех вас наплевать!
Прихожу к царю, говорю, так
и так, не вели, говорю, дорогомиловцам холопа твоего корить,
вот уж один
меня Федорой назвал.
— Протяжнее, протяжнее! Еще протяжнее, други! Отпевайте своего боярина, отпевайте!
Вот так!
Вот хорошо! Да что ж душа не хочет из тела вон! Или не настал еще час ее? Или написано
мне еще на свете помаяться? А коли написано, так надо маяться! А коли сказано жить, так надо жить! Плясовую! — крикнул он вдруг, без всякого перехода,
и песенники, привыкшие к таким переменам, грянули плясовую.
— Нет, князь,
я не то, что другие.
Меня царь не простит, не таковы мои винности. Да признаться,
и соскучился по Ермаке Тимофеиче;
вот уж который год не видал его. Прости, князь, не поминай лихом!
— Эх, эх! — сказал он, нагнувшись над бадьей
и глядя в нее пристально, — видится
мне твой супротивник, батюшка, только в толк не возьму! Больно он стар. А
вот и тебя вижу, батюшка, как ты сходишься с ним…
Вот, примерно, кабы нас было двое около него, один бы другого поддерживал; сегодня бы
я заронил словечко, завтра ты; что-нибудь
и осталось бы у него в памяти; ведь
и капля, говорят, когда все на одно место капает, так камень насквозь долбит.
— Погоди, князь, не отчаивайся. Вспомни, что
я тебе тогда говорил? Оставим опричников; не будем перечить царю; они сами перегубят друг друга!
Вот уж троих главных не стало: ни обоих Басмановых, ни Вяземского. Дай срок, князь,
и вся опричнина до смерти перегрызется!
—
Вот как! — сказал Иоанн
и снял руку с плеча Серебряного, — это значит, мы не угодны его княжеской милости! Должно быть, с ворами оставаться честнее, чем быть моим оружничим! Ну что ж, — продолжал он насмешливо, —
я никому в дружбу не набиваюсь
и никого насильно не держу. Свыклись вместе, так
и служите вместе! Доброго пути, разбойничий воевода!
Вот, изволишь ли видеть, как
я от станичников-то на мельницу вернулся, мельник-то
мне и говорит: залетела, говорит, жар-птица ко
мне; отвези се, говорит, к царю Далмату!
— Оттого, что ты не хочешь приневолить себя, князь.
Вот кабы ты решился перемочь свою прямоту да хотя бы для виду вступил в опричнину, чего мы бы с тобой не сделали! А то, посмотри на
меня;
я один бьюсь, как щука об лед; всякого должен опасаться, всякое слово обдумывать; иногда просто голова кругом идет! А было бы нас двое около царя,
и силы бы удвоились. Таких людей, как ты, немного, князь. Скажу тебе прямо:
я с нашей первой встречи рассчитывал на тебя!