Неточные совпадения
Поровнявшись с кондитерской Миллера,
я вдруг остановился как вкопанный
и стал смотреть на ту сторону улицы, как будто предчувствуя, что
вот сейчас со
мной случится что-то необыкновенное,
и в это-то самое мгновение на противоположной стороне
я увидел старика
и его собаку.
В то время, именно год назад,
я еще сотрудничал по журналам, писал статейки
и твердо верил, что
мне удастся написать какую-нибудь большую, хорошую вещь.
Я сидел тогда за большим романом; но дело все-таки кончилось тем, что
я —
вот засел теперь в больнице
и, кажется, скоро умру. А коли скоро умру, то к чему бы, кажется,
и писать записки?
Вот в это-то время, незадолго до их приезда,
я кончил мой первый роман, тот самый, с которого началась моя литературная карьера,
и, как новичок, сначала не знал, куда его сунуть.
— Гм!
вот она какая восторженная, — проговорил старик, пораженный поступком дочери, — это ничего, впрочем, это хорошо, хорошо, благородный порыв! Она добрая девушка… — бормотал он, смотря вскользь на жену, как будто желая оправдать Наташу, а вместе с тем почему-то желая оправдать
и меня.
— Ну, ну, хорошо, хорошо!
Я ведь так, спроста говорю. Генерал не генерал, а пойдемте-ка ужинать. Ах ты чувствительная! — прибавил он, потрепав свою Наташу по раскрасневшейся щечке, что любил делать при всяком удобном случае, —
я,
вот видишь ли, Ваня, любя говорил. Ну, хоть
и не генерал (далеко до генерала!), а все-таки известное лицо, сочинитель!
Ну, положим, хоть
и писатель; а
я вот что хотел сказать: камергером, конечно, не сделают за то, что роман сочинил; об этом
и думать нечего; а все-таки можно в люди пройти; ну сделаться каким-нибудь там атташе.
Служи честно своему делу;
вот что
я хотел сказать,
вот именно это-то
я и хотел сказать!
— А
вот что
я скажу тебе, Ваня, — решил старик, надумавшись, —
я и сам это видел, заметил
и, признаюсь, даже обрадовался, что ты
и Наташа… ну, да чего тут!
И вот, помню, сидел
я перед стариком, молчал
и доламывал рассеянной рукой
и без того уже обломанные поля моей шляпы; сидел
и ждал, неизвестно зачем, когда выйдет Наташа.
Вот ты три недели не приходил: клянусь же тебе, Ваня, ни одного разу не приходила
мне в голову мысль, что ты
меня проклял
и ненавидишь.
— До романов ли, до
меня ли теперь, Наташа! Да
и что мои дела! Ничего; так себе, да
и бог с ними! А
вот что, Наташа: это он сам потребовал, чтоб ты шла к нему?
Ведь есть же что-нибудь, что
я вот бросила теперь для него
и мать
и отца!
Я вот теперь защищаю его перед тобой; а он, может быть, в эту же минуту с другою
и смеется про себя… а
я,
я, низкая, бросила все
и хожу по улицам, ищу его…
Ведь
вот он клялся
мне любить
меня, всё обещания давал; а ведь
я ничему не верю из его обещаний, ни во что их не ставлю
и прежде не ставила, хоть
и знала, что он
мне не лгал, да
и солгать не может.
— Он у ней, — проговорила она чуть слышно. — Он надеялся, что
я не приду сюда, чтоб поехать к ней, а потом сказать, что он прав, что он заранее уведомлял, а
я сама не пришла.
Я ему надоела,
вот он
и отстает… Ох, боже! Сумасшедшая
я! Да ведь он
мне сам в последний раз сказал, что
я ему надоела… Чего ж
я жду!
Ваня! — продолжала она,
и губы ее задрожали, —
вот ты воротишься теперь к ним,домой; у тебя такое золотое сердце, что хоть они
и не простят
меня, но, видя, что
и ты простил, может быть, хоть немного смягчатся надо
мной.
Вот видите,
я и сам еще не хорошо знаю
и, по правде, ничего еще там не устроил.
Вот и увидит теперь, легкомыслен ли
я или нет?
Вот видите:
я хочу писать повести
и продавать в журналы, так же как
и вы.
А
вот как он увидит, что женитьба принесла
мне пользу, остепенила
меня и что
я действительно начал служить, — обрадуется
и простит
меня…
Ведь они
мне все равно что родные,
и вот чем
я им плачу!..
По мере того как наступала темнота, комната моя становилась как будто просторнее, как будто она все более
и более расширялась.
Мне вообразилось, что
я каждую ночь в каждом углу буду видеть Смита: он будет сидеть
и неподвижно глядеть на
меня, как в кондитерской на Адама Ивановича, а у ног его будет Азорка.
И вот в это-то мгновение случилось со
мной происшествие, которое сильно поразило
меня.
— Ты ведь говорил, Ваня, что он был человек хороший, великодушный, симпатичный, с чувством, с сердцем. Ну, так
вот они все таковы, люди-то с сердцем, симпатичные-то твои! Только
и умеют, что сирот размножать! Гм… да
и умирать-то,
я думаю, ему было весело!.. Э-э-эх! Уехал бы куда-нибудь отсюда, хоть в Сибирь!.. Что ты, девочка? — спросил он вдруг, увидев на тротуаре ребенка, просившего милостыню.
—
Я промок, — сказал он ей, только что ступив в комнату, — пойду-ка к себе, а ты, Ваня, тут посиди.
Вот с ним история случилась, с квартирой; расскажи-ка ей. А
я сейчас
и ворочусь…
—
Вот он какой, — сказала старушка, оставившая со
мной в последнее время всю чопорность
и все свои задние мысли, — всегда-то он такой со
мной; а ведь знает, что мы все его хитрости понимаем. Чего ж бы передо
мной виды-то на себя напускать! Чужая
я ему, что ли? Так он
и с дочерью. Ведь простить-то бы мог, даже, может быть,
и желает простить, господь его знает. По ночам плачет, сама слышала! А наружу крепится. Гордость его обуяла… Батюшка, Иван Петрович, рассказывай поскорее: куда он ходил?
Проклятия-то
я еще от него не слыхала… так
вот и боюсь, чтоб проклятия не наложил.
Так
вот, батюшка,
я, после ужасов-то наших тогдашних, медальончик из шкатулки
и вынула, да на грудь себе
и повесила на шнурке, так
и носила возле креста, а сама-то боюсь, чтоб мой не увидал.
Ну,
вот я и рада, что хоть про медальон-то он не знает
и не заметил; только хвать вчера утром, а медальона
и нет, только шнурочек болтается, перетерся, должно быть, а
я и обронила.
— Ну,
вот по крайней мере, хоть ты, Иван, дело говоришь.
Я так
и думал. Брошу все
и уеду.
— Нет, в самом деле, — подхватил Ихменев, разгорячая сам себя с злобною, упорною радостию, — как ты думаешь, Ваня, ведь, право, пойти! На что в Сибирь ехать! А лучше
я вот завтра разоденусь, причешусь да приглажусь; Анна Андреевна манишку новую приготовит (к такому лицу уж нельзя иначе!), перчатки для полного бонтону купить да
и пойти к его сиятельству: батюшка, ваше сиятельство, кормилец, отец родной! Прости
и помилуй, дай кусок хлеба, — жена, дети маленькие!.. Так ли, Анна Андреевна? Этого ли хочешь?
—
Я и не буду уговаривать.
Я буду с ним по-прежнему, войди он хоть сейчас. Но
я должна приискать средство, чтоб ему было легко оставить
меня без угрызений совести.
Вот что
меня мучит, Ваня; помоги. Не присоветуешь ли чего-нибудь?
— Такое средство одно, — сказал
я, — разлюбить его совсем
и полюбить другого. Но вряд ли это будет средством. Ведь ты знаешь его характер?
Вот он к тебе пять дней не ездит. Предположи, что он совсем оставил тебя; тебе стоит только написать ему, что ты сама его оставляешь, а он тотчас же прибежит к тебе.
— Довольно бы того хоть увидать, а там
я бы
и сама угадала. Послушай:
я ведь так глупа стала; хожу-хожу здесь, все одна, все одна, — все думаю; мысли как какой-то вихрь, так тяжело!
Я и выдумала, Ваня: нельзя ли тебе с ней познакомиться? Ведь графиня (тогда ты сам рассказывал) хвалила твой роман; ты ведь ходишь иногда на вечера к князю Р***; она там бывает. Сделай, чтоб тебя ей там представили. А то, пожалуй,
и Алеша мог бы тебя с ней познакомить.
Вот ты бы
мне все
и рассказал про нее.
— Дос-та-нет! — отвечала она чуть слышно. — Все для него! Вся жизнь моя для него! Но знаешь, Ваня, не могу
я перенести, что он теперь у нее, обо
мне позабыл, сидит возле нее, рассказывает, смеется, помнишь, как здесь, бывало, сидел… Смотрит ей прямо в глаза; он всегда так смотрит;
и в мысль ему не приходит теперь, что
я вот здесь… с тобой.
—
И вот уже пять дней, каждый час, каждую минуту… Во сне ли, сплю ли — все об нем, об нем! Знаешь, Ваня: пойдем туда, проводи
меня!
— О боже мой! — вскрикнул он в восторге, — если б только был виноват,
я бы не смел, кажется,
и взглянуть на нее после этого! Посмотрите, посмотрите! — кричал он, обращаясь ко
мне, —
вот: она считает
меня виноватым; все против
меня, все видимости против
меня!
Я пять дней не езжу! Есть слухи, что
я у невесты, —
и что ж? Она уж прощает
меня! Она уж говорит: «Дай руку,
и кончено!» Наташа, голубчик мой, ангел мой, ангел мой!
Я не виноват,
и ты знай это!
Я не виноват ни настолечко! Напротив! Напротив!
Вот это-то письмо
я от вас
и утаил…
— Совсем не утаил! — перебила Наташа, —
вот чем хвалится! А выходит, что все тотчас же нам рассказал.
Я еще помню, как ты вдруг сделался такой послушный, такой нежный
и не отходил от
меня, точно провинился в чем-нибудь,
и все письмо нам по отрывкам
и рассказал.
— Послушай, Наташа, ты спрашиваешь — точно шутишь. Не шути.Уверяю тебя, это очень важно. Такой тон, что
я и руки опустил. Никогда отец так со
мной не говорил. То есть скорее Лиссабон провалится, чем не сбудется по его желанию;
вот какой тон!
А наконец (почему же не сказать откровенно!),
вот что, Наташа, да
и вы тоже, Иван Петрович,
я, может быть, действительно иногда очень, очень нерассудителен; ну, да, положим даже (ведь иногда
и это бывало), просто глуп.
— Ну,
и хорошо; ну, так
вот и дайте
мне досказать.
Вот я дорогою
и основал план всех дальнейших действий,
и как вы думаете, на чем основал?
Вот и урони она табакерку,
я подымаю да
и говорю, точно не знаю: Quelle charmante peinture! [какое прелестное изображение (франц.)]
И потому графиня, которая прежде была против сватовства, страшно обрадовалась сегодня моему успеху у княгини, но это в сторону, а
вот что главное: Катерину Федоровну
я знал еще с прошлого года; но ведь
я был тогда еще мальчиком
и ничего не мог понимать, а потому ничего
и не разглядел тогда в ней…
— Ты как будто на него сердишься, Ваня? А какая, однако ж,
я дурная, мнительная
и какая тщеславная! Не смейся;
я ведь перед тобой ничего не скрываю. Ах, Ваня, друг ты мой дорогой!
Вот если
я буду опять несчастна, если опять горе придет, ведь уж ты, верно, будешь здесь подле
меня; один, может быть,
и будешь! Чем заслужу
я тебе за все! Не проклинай
меня никогда, Ваня!..
— Потому,
мне казалось, твой дедушка не мог жить один, всеми оставленный. Он был такой старый, слабый;
вот я и думал, что кто-нибудь ходил к нему. Возьми,
вот твои книги. Ты по ним учишься?
— Подожди, странная ты девочка! Ведь
я тебе добра желаю;
мне тебя жаль со вчерашнего дня, когда ты там в углу на лестнице плакала.
Я вспомнить об этом не могу… К тому же твой дедушка у
меня на руках умер,
и, верно, он об тебе вспоминал, когда про Шестую линию говорил, значит, как будто тебя
мне на руки оставлял. Он
мне во сне снится…
Вот и книжки
я тебе сберег, а ты такая дикая, точно боишься
меня. Ты, верно, очень бедна
и сиротка, может быть, на чужих руках; так или нет?
—
Вот здесь он
и умер, — сказал
я, указывая ей на дом, у которого умер старик.
Я вот напьюсь, лягу себе на диван (а у
меня диван славный, с пружинами)
и думаю, что
вот я, например, какой-нибудь Гомер или Дант, или какой-нибудь Фридрих Барбаруса, — ведь все можно себе представить.
— Слушай, Маслобоев! Братское твое предложение ценю, но ничего не могу теперь отвечать, а почему — долго рассказывать. Есть обстоятельства. Впрочем, обещаюсь: все расскажу тебе потом, по-братски. За предложение благодарю: обещаюсь, что приду к тебе
и приду много раз. Но
вот в чем дело: ты со
мной откровенен, а потому
и я решаюсь спросить у тебя совета, тем более что ты в этих делах мастак.