Неточные совпадения
Как будто, приветствуя
меня, они в один голос говорили: а
вот и еще нашего стада скотина пришла!
Тут-то
вот именно
и представился
мне вопрос: зачем
я, в самом деле, еду в Петербург?
и каким образом сделалось, что
я, убегая из губернии
и находясь несомненно за пределами ее, в вагоне, все-таки очутился в самом сердце оной?
И мне сделалось так совестно
и конфузно, что
я совершенно неосновательно ответил Прокопу...
«
Вот кабы», «ну, уж тогда бы» — ведь это такого рода словопрения, которые
я мог бы совершенно удобно производить
и в одиночном заключении.
Я пью у Елисеева вино первый сорт, а
мне кажется, что есть
и еще какое-то вино, которое представляет собою уже самый первый сорт,
и мне его не дают;
я смотрю на Шнейдершу, а
мне кажется, что есть еще какая-то обер-Шнейдерша
и что
вот если бы эту обер-Шнейдершу посмотреть, так это точно…
Где бы
я ни находился, везде
меня угнетает мысль, что есть еще нечто, что необходимо бы заполучить, но в чем состоит это нечто —
вот этого-то именно
я формулировать
и не могу.
Но ведь дело не в том, глупо или умно было содержание пикировки, а в том, что
вот ни один курицын сын не смеет ее производить, а
я, имярек, произвожу —
и горя
мне мало.
Признаюсь, при звуке этого голоса
я струсил.
Вот, думаю, сейчас схватит он
меня в охапку
и опять потащит к Елисееву.
Я чувствовал, что вот-вот Прокоп сейчас ударится в либереализм,
и как-то инстинктивно пролепетал: — prenez gardeon peut nous entendre… [остерегайтесь… нас могут слышать…]
— Зайти разве? — пригласил Прокоп, — ведь
я с тех пор, как изюмскую-то линию порешили, к Елисееву — ни-ни! Ну его! А у Доминика,
я вам доложу, кулебяки на гривенник съешь да огня на гривенник же проглотишь —
и прав! Только
вот мерзлого сига в кулебяку кладут — это уж скверно!
«
Вот, — мелькнуло у
меня в голове, — скотина! заискивает, принимает
и тут же считает долгом дать почувствовать, что ты, в его глазах, не больше как — все!»
Вот это-то, собственно,
и называется у нас «сближением».
Я стал припоминать
и с помощью неимоверных усилий успел составить нечто целое из уцелевших в моем мозгу обрывков. Да, мы отправились сначала к Балабину, потом к Палкину, оттуда к Шухардину
и, наконец, в «Пекин». Но тут нить воспоминаний оборвалась. Не украли ли мы в «Пекине» серебряную ложку? не убили ли мы на скорую руку полового? не вели ли нас на веревочке? —
вот этого-то именно
я и не мог восстановить в своей памяти.
— Изволили прийти-с, сняли
и опять ушли-с. Так
вот на какие подвиги
я способен…
Вот Прокоп — так тот мигом поправился. Очевидно, на него даже реформы не действуют. Голова у него трещала всего один день, а на другой день он уже прибежал ко
мне как ни в чем не бывало
и навалил на стол целую кипу проектов.
— Как не читать! надо читать! зачем же ты приехал сюда! Ведь если ты хочешь знать, в чем последняя суть состоит, так где же ты об этом узнаешь, как не тут!
Вот, например, прожект о децентрализации — уж так он
мне понравился! так понравился!
И слов-то, кажется, не приберешь, как хорошо!
— А уж ежели, — продолжал между тем Прокоп, — ты от этих прожектов запьешь, так, значит, линия такая тебе вышла. Оно, по правде сказать, трудно
и не запить. Все бить да сечь, да стрелять… коли у кого чувствительное сердце — ну просто невозможно не запить! Ну, а ежели кто закалился —
вот как
я, например, — так ничего. Большую даже пользу нахожу. Светлые мысли есть ей-богу!
Вот что совсем уж нехорошо — это Прокоп, который самым наглым образом врывается в жизнь
и отравляет лучшие, блаженнейшие минуты ее. Каждый день, утром
и вечером, он влетает ко
мне и начинает приставать
и даже ругаться.
Во имя чего, думалось
мне, волнуются
и усердствуют из глубины своих усадьб отставные прапорщики, ротмистры, полковники? из-за чего напрягают мозги выгнанные из службы подьячие? что породило это ужаснейшее творчество, которым заражены российские грады
и веси
и печальный плод которого —
вот эта груда прожектов, которую
мне предстоит перечитать?
— Однако
и помучился-таки
я над ним! Странно это: мы, русские, кажется, на все способны, а
вот проекты писать — смерть!
Поэтому, когда
я встречаю на улице человека, который с лучезарною улыбкой на лице объявляет
мне, что в пошехонском земстве совершился новый отрадный факт: крестьянин Семен Никифоров, увлеченный артельными сыроварнями, приобрел две новые коровы!
мне как-то невольно приходит на мысль: мой друг!
и Семен Никифоров,
и артельные сыроварни — все это"осуществившиеся упования твоей юности"; а
вот рассказал бы ты лучше, какие ты истории во сне видишь!
— А
я вам доложу
вот что-с, — присовокупляет третий, — с тех пор как эта эмансипация у нас завелась, жена моя нарочно по деревне гулять ходит —
и что ж бы вы думали? ни одна шельма даже шапки не думает перед нею ломать!
Все сдается, что вот-вот совершится какое-то чудо
и спасет
меня.
— Чего финиссе!
Вот выпить с тобой —
я готов, да
и то чтоб бутылка за семью печатями была! А других делов иметь не согласен! Потому, ты сейчас: либо конфект от Эйнема подаришь, либо пирогом с начинкой угостишь! Уж это верно!
Вот и говорят они своей коханой-с:
я, говорит, душенька, к старикам съезжу, а ты, говорит, после приедешь, как
я подготовлю их.
Сколько раз они умоляли
меня (разумеется, каждая с глазу на глаз
и по секрету от другой) дозволить им"походить"за
мной, а ежели не им, то
вот хоть Фофочке или Лелечке.
—
И что вы грызетесь! — говорил
я им иногда под добрую руку, — каждой из вас по двугривенному дать — за глаза довольно, а вы
вот думаете миллион после
меня найти
и добром поделить не хотите: все как бы одной захапать!
— А
я так слышала: еще где до свету, добрые люди от заутрени возвращаются, а они уж в трактир пьянствовать бегут!
Вот и допьянствовался, голубчик!
— То-то
вот"при мне-с"! Разве так отвечают? Разве смел бы ты
мне таким родом ответить, кабы ты человек был!"При мне-с"! А
я вот тебе, свинье, снисхожу! Зачем снисхожу? Оказал ты
мне услугу —
я помню это
и снисхожу!
Вот и ты, кабы ты был человек, а не свинья, тоже бы понимал!
— Это как вам угодно-с. Только
я так полагаю, что, ежели мы вместе похищение делали, так вместе, значит, следует нам
и линию эту вести. А то какой же
мне теперича, значит, расчет!
Вот вы, сударь, на диване теперича сидите — а
я стою-с! Или опять: вы за столом кушаете, а
я, как какой-нибудь холоп, — в застольной-с… На что похоже!
—
И кто же бы на моем месте не сделал этого! — бормотал он, — кто бы свое упустил! Хоть бы эта самая Машка или Дашка — ну, разве они не воспользовались бы? А ведь они, по настоящему-то, даже
и сказать не могут, зачем им деньги нужны!
Вот мне, например… ну,
я… что бы, например… ну, пятьдесят бы стипендий пожертвовал… Театр там"Буфф", что ли… тьфу! А им на что? Так, жадность одна!
— Ну, хорошо. Положим. Поддели вы
меня — это так. Ходите вы, шатуны, по улицам
и примечаете, не сблудил ли кто, — это уж хлеб такой нынче у вас завелся.
Я вот тебя в глаза никогда не видал, а ты
мной здесь орудуешь. Так дери же, братец, ты с
меня по-божески, а не так, как разбойники на больших дорогах грабят! Не все же по семи шкур драть, а ты пожалей! Ну, согласен на десяти тысячах помириться? Сказывай! сейчас
и деньги на стол выложу!
Не лежит сердце к этому вопросу — да
и полно!"Ну, там как-нибудь", или:"Будем надеяться, что дальнейшие успехи цивилизации" —
вот фразы, которые обыкновенно произносят уста мои в подобных случаях,
и хотя
я очень хорошо понимаю, что фразы эти ничего не разъясняют, но, может быть, именно потому-то
и говорю их, что действительное разъяснение этого предмета только завело бы
меня в безвыходный лабиринт.
— Донон — это само собой.
Я бы
и в Париж скатал — это тоже само собой. Ну, а
и кроме того…
Вот у
меня молотилка уж другой год не молотит… а там, говорят, еще жнеи да сеноворошилки какие-то есть! Это, брат, посерьезнее, чем у Донона текущий счет открыть.
— А
я доносы буду разбирать, коли тысячи две в год дадут! Стало быть, черт-то
и не так страшен, как его малюют!
Вот ты сюда прибежал — чуть посуду сгоряча не перебил, а посмотрел да поглядел — ан даже выгоду для себя заприметил!
— Ну-с, так
вот что: приходи ты ко
мне завтра вечером,
и тогда…
И вот теперь, когда
я ближе ознакомился с"Уставом Вольного Союза Пенкоснимателей"
и сопоставил начертанные в нем правила с современною литературною
и журнальною действительностью,
я не мог воздержаться, чтобы не воскликнуть: да это Никодим! это он, под разными — псевдонимами полемизирующий сам с собою!
Иногда
мне кажется, что вот-вот
я сейчас услышу какое-то невнятное
и ненужное бормотание о том, о сем, а больше ни о чем; иногда сдается, что
мне подают детскую пеленку, в которой новорожденный младенец начертал свою первую передовую статью; иногда же просто-напросто
я воочию вижу, что в мой кабинет вошел дурак.
Собеседники стояли с раскрытыми ртами, смотря на обличителя Чурилки, как будто ждали, что вот-вот придет новый Моисей
и извлечет из этого кремня огонь. Но тут Неуважай-Корыто с такою силой задолбил носом, что
я понял, что
мне нечего соваться с моими сомнениями,
и поспешил ретироваться к другой группе.
Я, так сказать, уж распустил уши:
я ожидал, что вот-вот услышу ссылки на"Статистический временник"министерства внутренних дел, на примеры Англии, Франции, Италии, Пруссии, Соединенных Штатов;
я был убежден, что будет навеки нерушимо доказано, что в апреле
и феврале происходят самые выгодные для плательщиков сделки, что никогда базары не бывают так людны,
и что, наконец, только нахалы, не знающие литературных приличий, могут утверждать,
и т. д., —
и вдруг пауза, сопровождаемая лишь угрозой целого ряда статей!
— Ты не знаешь, как они
меня истязают! Что они
меня про себя писать
и печатать заставляют! Ну,
вот хоть бы самая статья"О необходимости содержания козла при конюшнях" — ну, что в ней публицистического! А ведь
я должен был объявить, что автор ее, все тот же Нескладин, один из самых замечательных публицистов нашего времени! Попался
я, брат, —
вот что!
—
Вот она, — сказал он, возвращаясь ко
мне с листочком почтовой бумаги, —
и называется"История маленького погибшего дитяти". Одну минуту внимания
и ты узнаешь исповедь моей души.
Вот на эти-то вопросы
я и не берусь отвечать.
Ловок ты, а
я вот тебе каждый день язык показывать буду —
и хоть ты что хочешь, а ничего со
мной не поделаешь!
— Ну,
вот видите! Не лгу же
я! Да
и зачем лгать, коли сам собственными глазами все видел! Только
вот, смотрю
я, солнышко-то уж книзу идет, а нам в тот же день надо было покончить с Рахиным, чтобы разом, знаете, раздавить гидру — да
и шабаш!
— Ну-с, только
вот и говорит мой полковник смотрителю: нет, говорит, старик!
мне, говорит, надо к двум часам
вот эту гору взять, а к пяти часам чтобы в Рахино! Когда там покончим, тогда
и уху к вам есть прибудем. А вы, господа, изволите ли знать Яжелбицкую-то гору?
—
И я то же говорю. Такое, брат, это дело, такое дело, что
я вот и не дурак, а ума не приложу.
—
Вот, говорят, от губернаторов все отошло: посмотрели бы на нас — у нас-то что осталось! Право, позавидуешь иногда чиновникам. Был
я намеднись в департаменте — грешный человек, все еще поглядываю, не сорвется ли где-нибудь дорожка, — только сидит их там, как мух в стакане.
Вот сидит он за столом, папироску покурит, ногами поболтает, потом возьмет перо, обмакнет,
и чего-то поваракает; потом опять за папироску возьмется,
и опять поваракает — ан времени-то, гляди, сколько ушло!
И вот, как только мелькнет этот вопрос в моей голове,
мне делается совестно.
И я начинаю робеть
и смущаться,
и воображать, что
вот этот, например, усатый господин, который, гремя палашом, мчится в мою сторону, мчится не иначе как с злостным намерением выдернуть из-под
меня стул.
И вот в ту самую минуту, когда
я уже порешил, что самое подходящее в настоящем случае: выпить коньяку, — раздался звонок, призывающий в залу представлений.
— Не скрою от вас, — говорил Нагибин, —
я смотрю на свою роль несколько иначе, нежели рутинеры прежнего времени.
Я миротворец, медиатор, благосклонный посредник —
и больше ничего. Смягчать раздраженные страсти, примирять враждующие стороны, наконец, показывать блестящие перспективы
вот как
я понимаю мое назначение! Or, je vous demande un peu, s'il y a quelque chose comme un bon diner pour apaiser les passions! [А, скажите, есть ли что-либо лучше, чем добрый обед, чтобы утишить страсти!]