Неточные совпадения
— Поопасился!
вот я ему покажу: «поопасился»! Вызвать его из Москвы,
и как явится — сейчас же в рекрутское присутствие
и лоб забрить! «Поопасился»!
—
Вот и для сирот денежки прикапливаю, а что они прокормлением да уходом стоят — ничего уж с них не беру! За мою хлеб-соль, видно, Бог
мне заплатит!
— Глуп-глуп, а смотри, как исподтишка мать козыряет! «В чем
и прошу чувствительнейше принять уверение…», милости просим!
Вот я тебе покажу, что значит «чувствительнейше принимать уверение»! Выброшу тебе кусок, как Степке-балбесу —
вот ты
и узнаешь тогда, как
я понимаю твои «уверения»!
—
Вот я им ужо… подавальщикам! Сошлю балбеса к тебе в вотчину,
и содержите его всем обществом на свой счет!
— Будут.
Вот я так ни при чем останусь — это верно! Да, вылетел, брат,
я в трубу! А братья будут богаты, особливо Кровопивушка. Этот без мыла в душу влезет. А впрочем, он ее, старую ведьму, со временем порешит; он
и именье
и капитал из нее высосет —
я на эти дела провидец!
Вот Павел-брат — тот душа-человек! он
мне табаку потихоньку пришлет —
вот увидишь! Как приеду в Головлево — сейчас ему цидулу: так
и так, брат любезный, — успокой! Э-э-эх, эхма!
вот кабы
я богат был!
— Эхма! — говорит он, — уж
и укачало тебя! на боковую просишься! Разжирел ты, брат, на чаях да на харчах-то трактирных! А у
меня так
и сна нет! нет у
меня сна — да
и шабаш! Чту бы теперь, однако ж, какую бы штукенцию предпринять! Разве
вот от плода сего виноградного…
— Важно! — говорит он, — сперва выпили, а теперь трубочки покурим! Не даст, ведьма,
мне табаку, не даст — это он верно сказал. Есть-то даст ли? Объедки, чай, какие-нибудь со стола посылать будет! Эхма! были
и у нас денежки —
и нет их! Был человек —
и нет его! Так-то
вот и все на сем свете! сегодня ты
и сыт
и пьян, живешь в свое удовольствие, трубочку покуриваешь…
— Солоненька, брат, колбаса-то! — говорит он, — впрочем,
я неприхотлив! Мать-то ведь тоже разносолами потчевать не станет: щец тарелку да каши чашку —
вот и всё!
— Покуда — живи! — сказала она, —
вот тебе угол в конторе, пить-есть будешь с моего стола, а на прочее — не погневайся, голубчик! Разносолов у
меня от роду не бывало, а для тебя
и подавно заводить не стану.
Вот братья ужо приедут: какое положение они промежду себя для тебя присоветуют — так
я с тобой
и поступлю. Сама на душу греха брать не хочу, как братья решат — так тому
и быть!
— Что ж, мой друг,
и перенесешь, коли Господу Богу угодно! знаешь, в Писании-то что сказано: тяготы друг другу носите —
вот и выбрал
меня он, батюшко, чтоб семейству своему тяготы носить!
— Зачем
мне тебя притеснять, друг мой,
я мать тебе!
Вот Порфиша:
и приласкался
и пожалел — все как след доброму сыну сделал, а ты
и на мать-то путем посмотреть не хочешь, все исподлобья да сбоку, словно она — не мать, а ворог тебе! Не укуси, сделай милость!
—
Вот видишь, ты
и молчишь, — продолжала Арина Петровна, — стало быть, сам чувствуешь, что блохи за тобой есть. Ну, да уж Бог с тобой! Для радостного свидания, оставим этот разговор. Бог, мой друг, все видит, а
я… ах, как давно
я тебя насквозь понимаю! Ах, детушки, детушки! вспомните мать, как в могилке лежать будет, вспомните — да поздно уж будет!
— Нет, ты погоди головой-то вертеть, — сказала она, — ты прежде выслушай! Каково
мне было узнать, что он родительское-то благословение, словно обглоданную кость, в помойную яму выбросил? Каково
мне было чувствовать, что
я, с позволения сказать, ночей недосыпала, куска недоедала, а он — на-тко! Словно
вот взял, купил на базаре бирюльку — не занадобилась,
и выкинул ее за окно! Это родительское-то благословение!
И чудо какое: как
я тридцать тысяч, окроме казенного долга, надавала, так словно
вот весь аукцион перерезала!
— А вы, чай, думаете, даром состояние-то матери досталось! — продолжала Арина Петровна, — нет, друзья мои! даром-то
и прыщ на носу не вскочит:
я после первой-то покупки в горячке шесть недель вылежала!
Вот теперь
и судите: каково
мне видеть, что после таких-то, можно сказать, истязаний трудовые мои денежки, ни дай ни вынеси за что, в помойную яму выброшены!
— Так
вот я затем вас
и призвала, — вновь начала Арина Петровна, — судите вы
меня с ним, со злодеем! Как вы скажете, так
и будет! Его осэдите — он будет виноват,
меня осэдите —
я виновата буду. Только уж
я себя злодею в обиду не дам! — прибавила она совсем неожиданно.
— Если вы позволите
мне, милый друг маменька, выразить мое мнение, — сказал он, — то
вот оно в двух словах: дети обязаны повиноваться родителям, слепо следовать указаниям их, покоить их в старости —
вот и все.
— Да замолчи, Христа ради… недобрый ты сын! (Арина Петровна понимала, что имела право сказать «негодяй», но, ради радостного свидания, воздержалась.) Ну, ежели вы отказываетесь, то приходится
мне уж собственным судом его судить.
И вот какое мое решение будет: попробую
и еще раз добром с ним поступить: отделю ему папенькину вологодскую деревнюшку, велю там флигелечек небольшой поставить —
и пусть себе живет, вроде как убогого, на прокормлении у крестьян!
— А-а-ах! а что в Писании насчет терпенья-то сказано? В терпении, сказано, стяжите души ваши! в терпении —
вот как! Бог-то, вы думаете, не видит? Нет, он все видит, милый друг маменька! Мы, может быть,
и не подозреваем ничего, сидим
вот:
и так прикинем,
и этак примерим, — а он там уж
и решил: дай, мол, пошлю
я ей испытание! А-а-ах! а я-то думал, что вы, маменька, паинька!
— А кто виноват? кто над родительским благословением надругался? — сам виноват, сам именьице-то спустил! А именьице-то какое было: кругленькое, превыгодное, пречудесное именьице!
Вот кабы ты повел себя скромненько да ладненько, ел бы ты
и говядинку
и телятинку, а не то так
и соусцу бы приказал.
И всего было бы у тебя довольно:
и картофельцу,
и капустки,
и горошку… Так ли, брат,
я говорю?
— Теперь, брат,
мне надолго станет! — сказал он, — табак у нас есть, чаем
и сахаром мы обеспечены, только вина недоставало — захотим,
и вино будет! Впрочем, покуда еще придержусь — времени теперь нет, на погреб бежать надо! Не присмотри крошечку — мигом растащат! А видела, брат, она
меня, видела, ведьма, как
я однажды около застольной по стенке пробирался. Стоит это у окна, смотрит, чай, на
меня да думает: то-то
я огурцов не досчитываюсь, — ан
вот оно что!
—
И чем тебе худо у матери стало! Одет ты
и сыт — слава Богу!
И теплехонько тебе,
и хорошохонько… чего бы, кажется, искать! Скучно тебе, так не прогневайся, друг мой, — на то
и деревня! Веселиев да балов у нас нет —
и все сидим по углам да скучаем!
Вот я и рада была бы поплясать да песни попеть — ан посмотришь на улицу,
и в церковь-то Божию в этакую мукреть ехать охоты нет!
—
Мне — ничего! у
меня и легкие,
и почки,
и печенка,
и селезенка — всё в исправности! Да, бишь!
вот что! — обращается он к женщине в черном платье, которая приостановилась у дверей, словно прислушиваясь к барскому разговору, — что у вас нынче к обеду готовлено?
Только что начал он руки на молитву заводить — смотрит, ан в самом кумполе свет,
и голубь на него смотрит!»
Вот с этих пор
я себе
и положила: какова пора ни мера, а конец жизни у Сергия-троицы пожить!
— Нет, вы скажите, что, по-вашему, делать
мне нужно? Не «вообще», а прямо… Климат, что ли,
я для вас переменить должен?
Вот в Головлеве: нужен был дождик —
и был дождик; не нужно дождя —
и нет его! Ну,
и растет там все… А у нас все напротив!
вот посмотрим, как-то вы станете разговаривать, как есть нечего будет!
— А такое время, что вы
вот газет не читаете, а
я читаю. Нынче адвокаты везде пошли —
вот и понимайте. Узнает адвокат, что у тебя собственность есть —
и почнет кружить!
— Чай, думает:
вот братец Павел умрет —
и еще, по милости Божией, именьице
мне достанется!
— Желаю! от души брату желаю! Не любил он
меня, а
я — желаю!
Я всем добра желаю!
и ненавидящим
и обидящим — всем! Несправедлив он был ко
мне —
вот Бог болезнь ему послал, не
я, а Бог! А много он, маменька, страдает?
— Ах, как болезнь-то, однако, тебя испортила! Даже характер в тебе —
и тот какой-то строптивый стал! Уйди да уйди — ну как
я уйду!
Вот тебе испить захочется —
я водички подам; вон лампадка не в исправности —
я и лампадочку поправлю, маслица деревянненького подолью. Ты полежишь,
я посижу; тихо да смирно —
и не увидим, как время пройдет!
—
Вот ты
меня бранишь, а
я за тебя Богу помолюсь.
Я ведь знаю, что ты это не от себя, а болезнь в тебе говорит.
Я, брат, привык прощать —
я всем прощаю.
Вот и сегодня — еду к тебе, встретился по дороге мужичок
и что-то сказал. Ну
и что ж!
и Христос с ним! он же свой язык осквернил! А
я… да не только
я не рассердился, а даже перекрестил его — право!
— Ну, перестань же, перестань!
Вот я Богу помолюсь: может быть, ты
и попокойнее будешь…
— Не сделал? ну,
и тем лучше, мой друг! По закону — оно даже справедливее. Ведь не чужим, а своим же присным достанется.
Я вот на чту уж хил — одной ногой в могиле стою! а все-таки думаю: зачем же
мне распоряжение делать, коль скоро закон за
меня распорядиться может.
И ведь как это хорошо, голубчик! Ни свары, ни зависти, ни кляуз… закон!
— Ну-ну-ну! успокойся! уйду! Знаю, что ты
меня не любишь… стыдно, мой друг, очень стыдно родного брата не любить!
Вот я так тебя люблю!
И детям всегда говорю: хоть брат Павел
и виноват передо
мной, а
я его все-таки люблю! Так ты, значит, не делал распоряжений —
и прекрасно, мой друг! Бывает, впрочем, иногда, что
и при жизни капитал растащат, особенно кто без родных, один… ну да уж
я поприсмотрю… А? что? надоел
я тебе? Ну, ну, так
и быть, уйду! Дай только Богу помолюсь!
— Разве что этому научите! — вступается Арина Петровна, — уж оставьте вы их, Христа ради… учители! Тоже учить собрались… наукам, должно быть!
Вот я с ними, как Павел умрет, в Хотьков уеду…
и так-то мы там заживем!
— Ну,
вот за это спасибо!
И Бог тебя, милый дружок, будет любить за то, что мать на старости лет покоишь да холишь. По крайности, приеду ужо в Погорелку — не скучно будет. Всегда
я икорку любила, —
вот и теперь, по милости твоей полакомлюсь!
Я вот теперь хотел бы апельсинчиков,
и сам бы поел,
и милого дружка маменьку угостил бы,
и всем бы по апельсинчику дал,
и деньги у
меня есть, чтоб апельсинчиков купить, взял бы вынул — давай! ан Бог говорит: тпру!
вот я и сижу: филозов без огурцов.
—
И я про то же говорю. Коли захочет Бог — замерзнет человек, не захочет — жив останется. Опять
и про молитву надо сказать: есть молитва угодная
и есть молитва неугодная. Угодная достигает, а неугодная — все равно, что она есть, что ее нет. Может, дяденькина-то молитва неугодная была —
вот она
и не достигла.
—
И то ем. Вишенки-то
мне, признаться, теперь в редкость. Прежде, бывало, частенько-таки лакомливалась ими, ну а теперь… Хороши у тебя в Головлеве вишни, сочные, крупные;
вот в Дубровине как ни старались разводить — всё несладки выходят. Да ты, Евпраксеюшка, французской-то водки клала в варенье?
— Как не класть! как вы учили, так
и делала. Да
вот я об чем хотела спросить: вы как огурцы солите, кладете кардамону?
— Министр не министр, а могу Бога благодарить: не растранжирила, а присовокупила.
Вот и теперь поедаю от трудов своих праведных: вишни-то в Головлеве ведь
я развела!
— Нет, маменька,
и не от этого. А было Божье благословение —
вот отчего.
Я помню, однажды папенька из саду яблоко апорт принес, так все даже удивились: на тарелке нельзя было уместить.
—
И караси
и фрукты — все тогда крупное было.
Я помню, арбузы Иван-садовник выводил —
вот какие!
— Так
вот оно
и есть. На вашем месте, знаете ли, что бы
я сделал?
— Ах, грех какой! Хорошо еще, что лампадки в образной зажжены. Точно ведь свыше что
меня озарило. Ни праздник у нас сегодня, ни что — просто с Введеньева дня лампадки зажжены, — только подходит ко
мне давеча Евпраксеюшка, спрашивает: «Лампадки-то боковые тушить, что ли?» А
я, точно
вот толкнуло
меня, подумал эдак с минуту
и говорю: не тронь! Христос с ними, пускай погорят! Ан вон оно что!
— Чего не можно! Садись! Бог простит! не нарочно ведь, не с намерением, а от забвения. Это
и с праведниками случалось! Завтра
вот чем свет встанем, обеденку отстоим, панихидочку отслужим — все как следует сделаем.
И его душа будет радоваться, что родители да добрые люди об нем вспомнили,
и мы будем покойны, что свой долг выполнили. Так-то, мой друг. А горевать не след — это
я всегда скажу: первое, гореваньем сына не воротишь, а второе — грех перед Богом!
Только что начнет заводить его сон — вдруг:
и рад бы до неба достать, да руки коротки! или: по одежке протягивай ножки…
вот я…
вот ты… прытки вы очень, а знаешь пословицу: поспешность потребна только блох ловить?
— Что ты, что ты! — заметалась она, — да у
меня и денег, только на гроб да на поминовенье осталось!
И сыта
я только по милости внучек, да
вот чем у сына полакомлюсь! Нет, нет, нет! Ты уж
меня оставь! Сделай милость, оставь! Знаешь что, ты бы у папеньки попросил!
— Что ты! что ты! да
я бы с радостью, только какие же у
меня деньги!
и денег у
меня таких нет! А ты бы к папеньке обратился, да с лаской, да с почтением!
вот, мол, папенька, так
и так: виноват, мол, по молодости, проштрафился… Со смешком да с улыбочкой, да ручку поцелуй, да на коленки встань, да поплачь — он это любит, — ну
и развяжет папенька мошну для милого сынка.
— Ну, спал — так
и слава Богу. У родителей только
и можно слатйнько поспать. Это уж
я по себе знаю: как ни хорошо, бывало, устроишься в Петербурге, а никогда так сладко не уснешь, как в Головлеве. Точно
вот в колыбельке тебя покачивает. Так как же мы с тобой: попьем чайку, что ли, сначала, или ты сейчас что-нибудь сказать хочешь?
— Ничего
я, мой друг, не знаю.
Я в карты никогда не игрывал — только
вот разве с маменькой в дурачки сыграешь, чтоб потешить старушку.
И, пожалуйста, ты
меня в эти грязные дела не впутывай, а пойдем-ка лучше чайку попьем. Попьем да посидим, может,
и поговорим об чем-нибудь, только уж, ради Христа, не об этом.