Неточные совпадения
—
Вот у
меня сын гимназист — Павел. Приходит, подлец,
и заявляет: «Папа,
меня ученики ругают, что ты полицейский,
и что служишь на Ямской,
и что берешь взятки с публичных домов». Ну, скажите, ради бога, мадам Шойбес, это же не нахальство?
— Ай-ай-ай!..
И какие тут взятки?..
Вот и у
меня тоже…
— Странная ты девушка, Тамара.
Вот гляжу
я на тебя
и удивляюсь. Ну,
я понимаю, что эти дуры, вроде Соньки, любовь крутят. На то они
и дуры. А ведь ты, кажется, во всех золах печена, во всех щелоках стирана, а тоже позволяешь себе этакие глупости. Зачем ты эту рубашку вышиваешь?
—
Вот этому-то
я удивляюсь. С твоим умом, с твоей красотой
я бы себе такого гостя захороводила, что на содержание бы взял.
И лошади свои были бы
и брильянты.
И все деньги от
меня отбирал, ну
вот все до копеечки.
— А
меня один офицер лишил невинности там… у себя на родине. А мамаша у
меня ужас какая строгая. Если бы она узнала, она бы
меня собственными руками задушила. Ну
вот я и убежала из дому
и поступила сюда…
— Оставим это. Так знаешь. Мари,
я себе все время ищу
вот такую девочку, как ты, такую скромную
и хорошенькую.
Я человек состоятельный,
я бы тебе нашел квартиру со столом, с отоплением, с освещением.
И на булавки сорок рублей в месяц. Ты бы пошла?
— А хотя бы? Одного философа, желая его унизит! посадили за обедом куда-то около музыкантов. А он, садясь, сказал: «
Вот верное средство сделать последнее место первым».
И, наконец,
я повторяю: если ваша совесть не позволяет вам, как вы выражаетесь, покупать женщин, то вы можете приехать туда
и уехать, сохраняя свою невинность во всей ее цветущей неприкосновенности.
— Ну уж это выдумки про подругу! А главное, не лезь ты ко
мне со своими нежностями. Сиди, как сидят умные дети,
вот здесь, рядышком на кресле,
вот так.
И ручки сложи!
Точно
вот я стою в сумерках на зыбкой дощечке, наклонившись над каким-то темным зловонным колодцем,
и едва-едва различаю, как там, на дне, копошатся гады.
И ведь
я не только уверен, но
я твердо знаю, что для счастия этой самой Берточки, нет, даже не для счастия, а предположим, что у Берточки сделается на пальчике заусеница, — так
вот, чтобы эта заусеница прошла, — вообразите на секунду возможность такого положения вещей!
Вот я привел вам в пример Симеона
и бандершу.
Но
вот я иду утром по Лебяжьей улице, вижу — собралась толпа, в середине девочка пяти лет, — оказывается, отстала от матери
и заблудилась, или, быть может, мать ее бросила.
И вот, когда
я глядел на эту милую сцену
и подумал, что через полчаса этот самый постовой будет в участке бить ногами в лицо
и в грудь человека, которого он до сих пор ни разу в жизни не видал
и преступление которого для него совсем неизвестно, то — вы понимаете!
мне стало невыразимо жутко
и тоскливо.
И вот проделал
я всю эту процедуру, завязываю шнурок петелькой,
и, знаете, все у
меня никак не выходит петля: то чересчур некрепко связана, то один конец слишком короток.
Он выслушал
меня с большим вниманием,
и вот что он сказал буквально: «Не обижайтесь, Платонов, если
я вам скажу, что нет почти ни одного человека из встречаемых
мною в жизни, который не совал бы
мне тем для романов
и повестей или не учил бы
меня, о чем надо писать.
— Ну, оставь ее, голубчик. Что тебе? — возразила сладким голосом Женя
и спрятала подушку за спину Тамары.Погоди, миленький,
вот я лучше с тобой посижу.
Да
вот хочешь,
я тебе сейчас пересчитаю по пальцам все случаи, когда проститутка непременно лжет,
и ты сам убедишься, что к лганью ее побуждает мужчина.
Вот вся их нелепая жизнь у
меня как на ладони, со всем ее цинизмом, уродливой
и грубой несправедливостью, но нет в ней той лжи
и того притворства перед людьми
и перед собою, которые опутывают все человечество сверху донизу.
—
Я, как анархист, отчасти понимаю тебя, — сказал задумчиво Лихонин. Он как будто бы слушал
и не слушал репортера. Какая-то мысль тяжело, в первый раз, рождалась у него в уме. — Но одного не постигаю. Если уж так тебе осмердело человечество, то как ты терпишь, да еще так долго,
вот это все, — Лихонин обвел стол круглым движением руки, — самое подлое, что могло придумать человечество?
И вот я беспечно брожу по городам
и весям, ничем не связанный, знаю
и люблю десятки ремесл
и радостно плыву всюду, куда угодно судьбе направить мой парус…
Так-то
вот я и набрел на публичный дом,
и чем больше в него вглядываюсь, тем больше во
мне растет тревога, непонимание
и очень большая злость.
—
И вот я взял себе за Сарочкой небольшое приданое. Что значит небольшое приданое?! Такие деньги, на которые Ротшильд
и поглядеть не захочет, в моих руках уже целый капитал. Но надо сказать, что
и у
меня есть кое-какие сбережения. Знакомые фирмы дадут
мне кредит. Если господь даст, мы таки себе будем кушать кусок хлеба с маслицем
и по субботам вкусную рыбу-фиш.
— Что?! Под поезд?! А ты знаешь, что за такие слова бывает?! Угроза действием!
Вот я сейчас пойду
и крикну «караул!»
и поверну сигнальную ручку, —
и он с таким решительным видом схватился за рукоятку двери, что кондуктор только махнул рукой
и плюнул.
— Так
вот я вам
и предлагаю, господин… впрочем,
я не знаю, как вас теперь зовут…
—
Вот я вам
и предлагаю, господин Горизонт, — не найдется ли у вас невинных девушек? Теперь на них громадный спрос.
Я с вами играю в открытую. За деньгами мы не постоим. Теперь это в моде. Заметьте, Горизонт, вам возвратят ваших клиенток совершенно в том же виде, в каком они были. Это, вы понимаете, — маленький разврат, в котором
я никак не могу разобраться…
Вот я, например, видала бои быков в Севилье, Мадриде
и Марсели — представление, которое, кроме отвращения, ничего не вызывает.
И вот, когда мы с ним пели,
я вся чувствовала себя во власти гения.
Первый раз в жизни
я так пел»…
и вот я, — а
я очень гордый человек,
я поцеловала у него руку.
— Ах, третье, — ответила грустно артистка, — третье проще простого. В прошлогоднем сезоне
я жила в Ницце
и вот видела на открытой сцене, во Фрежюссе, «Кармен» с участием Сесиль Кеттен, которая теперь, — артистка искренно перекрестилась, — умерла… не знаю, право, к счастью или к несчастью для себя?
—
Вот и все. А прибавьте к этому самое ужасное, то, что каждый раз, почувствовав настоящее вдохновение,
я тут же мучительно ощущаю сознание, что
я притворяюсь
и кривляюсь перед людьми… А боязнь успеха соперницы? А вечный страх потерять голос, сорвать его или простудиться? Вечная мучительная возня с горловыми связками? Нет, право, тяжело нести на своих плечах известность.
— Да, да, конечно, вы правы, мой дорогой. Но слава, знаменитость сладки лишь издали, когда о них только мечтаешь. Но когда их достиг — то чувствуешь одни их шипы.
И зато как мучительно ощущаешь каждый золотник их убыли.
И еще
я забыла сказать. Ведь мы, артисты, несем каторжный труд. Утром упражнения, днем репетиция, а там едва хватит времени на обед —
и пора на спектакль. Чудом урвешь часок, чтобы почитать или развлечься
вот, как мы с вами. Да
и то… развлечение совсем из средних…
— В прежнее время люди жили веселее
и не знали никаких предрассудков.
Вот тогда,
мне кажется,
я была бы на месте
и жила бы полной жизнью. О, древний Рим!
— Именно!
Я вас очень люблю, Рязанов, за то, что вы умница. Вы всегда схватите мысль на лету, хотя должна сказать, что это не особенно высокое свойство ума.
И в самом деле, сходятся два человека, вчерашние друзья, собеседники, застольники,
и сегодня один из них должен погибнуть. Понимаете, уйти из жизни навсегда. Но у них нет ни злобы, ни страха.
Вот настоящее прекрасное зрелище, которое
я только могу себе представить!
— Итак,
вот сейчас вы нас туда свезете на автомобиле
и познакомите нас с этим бытом, который для
меня чужд. Но помните, что
я полагаюсь на ваше покровительство.
—
Вот я поэтому
и говорю, бросим этот опыт.
— Ты правду говоришь, Женька! У
меня тоже был один ёлод. Он
меня все время заставлял притворяться невинной, чтобы
я плакала
и кричала. А
вот ты, Женечка, самая умная из нас, а все-таки не угадаешь, кто он был…
— Не сердитесь, мой миленький.
Я никогда не сменю вас на другого.
Вот вам, ей-богу, честное слово! Честное слово, что никогда! Разве
я не чувствую, что вы
меня хочете обеспечить? Вы думаете, разве
я не понимаю? Вы же такой симпатичный, хорошенький, молоденький!
Вот если бы вы были старик
и некрасивый…
И вот поутру отчего-то
я совсем размяк.
Подумал
я и о том, что
вот наши сестры пользуются нашим вниманием, любовью, покровительством, наши матери окружены благоговейным обожанием.
— Ну
вот,
я и подумал: а ведь каждую из этих женщин любой прохвост, любой мальчишка, любой развалившийся старец может взять себе на минуту или на ночь, как мгновенную прихоть,
и равнодушно еще в лишний, тысяча первый раз осквернить
и опоганить в ней то, что в человеке есть самое драгоценное — любовь…
—
Я и подумал: к чему слова
и лишние восклицания? К черту лицемерные речи на съездах. К черту аболиционизм, регламентацию (ему вдруг невольно пришли на ум недавние слова репортера)
и все эти раздачи священных книг п заведениях
и магдалинские приюты!
Вот я возьму
и поступлю как настоящий честный человек, вырву девушку из омута, внедрю ее в настоящую твердую почву, успокою ее, ободрю, приласкаю.
И вот посмотри: через год, через два
я возвращу обществу хорошего, работящего, достойного члена, с девственной душой, открытой для всяких великих возможностей…
—
Вот и чудесно…
И хорошо,
и мило,-говорил Лихонин, суетясь около хромоногого стола
и без нужды переставляя чайную посуду. — Давно
я, старый крокодил, не пил чайку как следует, по-христиански, в семейной обстановке. Садитесь, Люба, садитесь, милая,
вот сюда, на диван,
и хозяйничайте. Водки вы, верно, по утрам не пьете, а
я, с вашего позволения, выпью… Это сразу подымает нервы.
Мне, пожалуйста, покрепче, с кусочком лимона. Ах, что может быть вкуснее стакана горячего чая, налитого милыми женскими руками?
— Болван! — бросил ему Соловьев
и продолжал: — Так
вот, машинка движется взад
и вперед, а на ней, на квадратной рамке, натянуто тонкое полотно,
и уж
я, право, не знаю, как это там устроено,
я не понял, но только барышня водит по экрану какой-то металлической штучкой,
и у нее выходит чудесный рисунок разноцветными шелками.
— Что же,
и это дело, — согласился Лихонин
и задумчиво погладил бороду. — А
я, признаться,
вот что хотел.
Я хотел открыть для нее… открыть небольшую кухмистерскую или столовую, сначала, конечно, самую малюсенькую, но в которой готовилось бы все очень дешево, чисто
и вкусно. Ведь многим студентам решительно все равно, где обедать
и что есть. В студенческой почти никогда не хватает мест. Так
вот, может быть, нам удастся как-нибудь затащить всех знакомых
и приятелей.
— А еще
вот что. Теперь
я должна вам сказать, что ваша Любка дрянь, воровка
и больна сифилисом! У нас никто из хороших гостей не хотел ее брать,
и все равно, если бы вы не взяли ее, то завтра мы ее выбросили бы вон! Еще скажу, что она путалась со швейцаром, с городовыми, с дворниками
и с воришками. Поздравляю вас с законным браком!
—
И вот я хочу, — закончил он, — взять ее к себе… как это у вас полагается?.. в качестве прислуги или, если хотите, родственницы, словом… как это делается?..
— Миленький мой! Василь Василич! Васенька! Ей-богу!
Вот, ей-богу, никогда ничего подобного!
Я всегда была такая осторожная.
Я ужасно этого боялась.
Я вас так люблю!
Я вам непременно бы сказала. — Она поймала его руки, прижала их к своему мокрому лицу
и продолжала уверять его со смешной
и трогательной искренностью несправедливо обвиняемого ребенка.
— Ах! Жизнь их была какая разнесчастная!
Вот судьба-то горькая какая!
И уже кого
мне жалеть больше,
я теперь не знаю: его или ее.
И неужели это всегда так бывает, милый Соловьев, что как только мужчина
и женщина
вот так
вот влюбятся, как они, то непременно их бог накажет? Голубчик, почему же это? Почему?