Неточные совпадения
— Ах, пес! — обругался неожиданно Вахрушка, вскакивая с порога. —
Вот он к чему про картошку-то
меня спрашивал, старый черт… Ну,
и задался человечек, нечего сказать!
— Да стыдно
мне, Михей Зотыч,
и говорить-то о нем: всему роду-племени покор. Ты
вот только помянул про него, а
мне хуже ножа… У нас Анна-то
и за дочь не считается
и хуже чужой.
— Одна мебель чего
мне стоила, — хвастался старик, хлопая рукой по дивану. —
Вот за эту орехову плачено триста рубликов… Кругленькую копеечку стоило обзаведенье, а нельзя супротив других ниже себя оказать. У нас в Заполье по-богатому все дома налажены, так оно
и совестно свиньей быть.
— У нас между первой
и второй не дышат, — объяснил он. — Это по-сибирски выходит. У нас все в Заполье не дураки выпить. Лишнее в другой раз переложим, а в компании нельзя.
Вот я и стар, а компании не порчу… Все бросить собираюсь.
— Стрела, а не девка! — еще больше некстати похвалил ее захмелевший домовладыка. —
Вот посмотри, Михей Зотыч, она
и мне ложку деревянную приволокет: знает мой карахтер. Еще не успеешь подумать, а она уж сделала.
— Хороши твои девушки, хороши красные… Которую
и брать, не знаю, а начинают с краю. Серафима Харитоновна, видно, богоданной дочкой будет… Галактиона-то моего видела? Любимый сын
мне будет, хоша мы не ладим с ним… Ну,
вот и быть за ним Серафиме. По рукам, сватья…
— А то как же…
И невесту уж высмотрел. Хорошая невеста, а женихов не было. Ну,
вот я и пришел… На вашей Ключевой женюсь.
Вот я всю Ключевую наскрось
и прошел…
— А уж это как бог приведет…
Вот еще как мои-то помощники. Емельян-то, значит, большак, из воли не выходит, а на Галактиона как будто
и не надеюсь. Мудреный он у
меня.
— А
вот и мешает! За двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь… Надо выкинуть дурь-то из головы.
Я вот покажу тебе такой пароход…
— Ты у
меня поговори, Галактион!..
Вот сынка бог послал!..
Я о нем же забочусь, а у него пароходы на уме.
Вот тебе
и пароход!.. Сам виноват, сам довел
меня. Ох, согрешил
я с вами: один умнее отца захотел быть
и другой туда же… Нет, шабаш! Будет веревки-то из
меня вить…
Я и тебя, Емельян, женю по пути. За один раз терпеть-то от вас. Для кого
я хлопочу-то, галманы вы этакие?
Вот на старости лет в новое дело впутываюсь, петлю себе на шею надеваю, а вы…
— Ну, тогда
и звал, — невозмутимо отвечал Шахма. — Сама говорил: девка буду пропивать, приезжай, Шахма.
Вот я и гулял на твой свадьба.
—
Вот умница! — похвалил гость. — Это
и мне так впору догадаться… Ай да молодец писарь, хоть на свадьбу
и не звали!.. Не тужи, потом позовут, да сам не пойдешь: низко будет.
— А
вот и смею… Не те времена. Подавайте жалованье,
и конец тому делу. Будет
мне терпеть.
— А ежели у нас темнота? Будут деньги, будет
и торговля. Надо же
и купцу чем-нибудь жить.
Вот и тебе, отец Макар, за требы прибавка выйдет,
и мне, писарю. У хлеба не без крох.
— Нет,
я так, к примеру.
Мне иногда делается страшно. Сама не знаю отчего, а только страшно, страшно, точно
вот я падаю куда-то в пропасть.
И плакать хочется,
и точно обидно за что-то. Ведь ты сначала
меня не любил. Ну, признайся.
— Не любишь? забыл? — шептала она, отступая. — Другую полюбил? А эта другая рохля
и плакса. Разве тебе такую было нужно жену? Ах, Галактион Михеич! А
вот я так не забыла, как ты на своей свадьбе смотрел на
меня… ничего не забыла. Сокол посмотрел,
и нет девушки…
и не стыдно
мне нисколько.
— Да очень понимаю… Делать
мне нечего здесь,
вот и весь разговор. Осталось только что в Расею крупчатку отправлять…
И это
я устроил.
— Ничего ты от
меня, миленький, не получишь… Ни одного грошика, как есть.
Вот, что на себе имеешь, то
и твое.
— Ну, а что твоя деревенская баба? — спрашивала Харитина, подсаживаясь к Галактиону с чашкой чая. — Толстеет? Каждый год рожает ребят?.. Ха-ха! Делать вам там нечего,
вот и плодите ребятишек. Мамаша, какой милый этот следователь Куковин!.. Он так смешно ухаживает за
мной.
— Не люблю… не люблю, — повторяла она
и даже засмеялась, как русалка. — Ты сильнее
меня, а
я все-таки не люблю… Милый, не обижайся: нельзя насильно полюбить. Ах, Галактион, Галактион!.. Ничего ты не понимаешь!..
Вот ты
меня готов был задушить, а не спросишь, как
я живу, хорошо ли
мне? Если бы ты действительно любил, так первым бы делом спросил, приласкал, утешил, разговорил… Тошно
мне, Галактион…
вот и сейчас тошно.
— Муж? — повторила она
и горько засмеялась. —
Я его по неделям не вижу…
Вот и сейчас закатился в клуб
и проиграет там до пяти часов утра, а завтра в уезд отправится. Только
и видела… Сидишь-сидишь одна,
и одурь возьмет. Тоже живой человек… Если б еще дети были… Ну, да что об этом говорить!.. Не стоит!
— А
вот и нет… Сама Прасковья Ивановна. Да… Мы с ней большие приятельницы. У ней муж горький пьяница
и у
меня около того, —
вот и дружим… Довезла тебя до подъезда, вызвала
меня и говорит: «На, получай свое сокровище!»
Я ей рассказывала, что любила тебя в девицах. Ух! умная баба!.. Огонь. Смотри, не запутайся… Тут не ты один голову оставил.
— Это ваше счастие… да…
Вот вы теперь будете рвать по частям, потому что боитесь влопаться, а тогда, то есть если бы были выучены, начали бы глотать большими кусками, как этот ваш Мышников…
Я знаю несколько таких полированных купчиков,
и все на одну колодку… да. Хоть ты его в семи водах мой, а этой вашей купеческой жадности не отмыть.
— Разные-то разные, а жадность одна.
Вот вас взять… Молодой, неглупый человек… отлично знаете, как наживаются все купеческие капиталы… Ну,
и вы хотите свою долю урвать? Ведь хотите, признайтесь?
Меня вот это
и удивляет, что в вас во всех никакой совести нет.
— По необходимости, Тарас Семеныч, по необходимости… А сам
я больше всего простоту люблю. Отдохнул у вас…
Вот и с Устенькой вашей познакомился. Какая милая девочка!
—
Вот хоть бы взять ваше сальное дело, Тарас Семеныч: его песенка тоже спета, то есть в настоящем его виде.
Вот у вас горит керосиновая лампа —
вот где смерть салу. Теперь керосин все: из него будут добывать все смазочные масла; остатки пойдут на топливо. Одним словом, громаднейшее дело.
И все-таки есть выход… Нужно основать стеариновую фабрику с попутным производством разных химических продуктов, маргариновый завод.
И всего-то будет стоить около миллиона. Хотите,
я сейчас подсчитаю?
—
Вот что, Борис Яковлич, со
мной вы напрасно хорошие слова только теряете, а идите-ка вы лучше к Евграфу Огибенину. Он у нас модник
и, наверное, польстится на новое.
—
Вот что, Тарас Семеныч,
я недавно ехал из Екатеринбурга
и все думал о вас… да. Знаете, вы делаете одну величайшую несправедливость. Вас это удивляет? А между тем это так… Сами вы можете жить, как хотите, — дело ваше, — а зачем же молодым запирать дорогу?
Вот у вас девочка растет, мы с ней большие друзья,
и вы о ней не хотите позаботиться.
— Да уж
я и сам думал, Борис Яковлич,
и так
и этак. Все равно ничего не выходит. Думаю
вот, когда у протопопа старшая дочь кончит в гимназии, так чтоб она поучила Устюшу… Оболванит немного.
— Ах, какой вы, Тарас Семеныч! Стабровский делец — одно, а Стабровский семейный человек, отец — совсем другое. Да
вот сами увидите, когда поближе познакомитесь. Вы лучше спросите
меня: я-то о чем хлопочу
и беспокоюсь? А уж такая натура: вижу, девочка растет без присмотру,
и меня это мучит. Впрочем, как знаете.
—
Вот здесь
я деловой человек, — объяснил Стабровский, показывая Луковникову свой кабинет. — Именно таким вы
меня знали до сих пор. Сюда ко
мне приходят люди, которые зависят от
меня и которые завидуют
мне, а
вот я вам покажу другую половину дома, где
я самый маленький человек
и сам нахожусь в зависимости от всех.
—
Вот это главная комната в доме, потому что в ней мы зарабатываем свое будущее, — объяснял Стабровский гостю. —
Вот и вашей славяночке уже приготовлена парта. Здесь царство мисс Дудль,
и я спрашиваю ее позволения, прежде чем войти.
— Вам-то какая забота припала? — накидывалась Анфуса Гавриловна на непрошенных заступниц. — Лучше бы за собой-то смотрели… Только
и знаете, что хвостами вертите.
Вот я сдеру шляпки-то, да как примусь обихаживать.
— Да что
я с тобой буду делать? — взмолилась Харитина в отчаянии. — Да ты совсем глуп… ах, как ты глуп!.. Пашенька влюблена в Мышникова, как кошка, — понимаешь? А он ухаживает за
мной, — понимаешь?
Вот она
и придумала возбудить в нем ревность: дескать, посмотри, как другие кавалеры ухаживают за
мной. Нет, ты глуп, Галактион, а
я считала тебя умнее.
— Дурак! Из-за тебя
я пострадала…
И словечка не сказала, а повернулась
и вышла. Она
меня, Симка, ловко отзолотила. Откуда прыть взялась у кислятины… Если б ты был настоящий мужчина, так ты приехал бы ко
мне в тот же день
и прощения попросил.
Я целый вечер тебя ждала
и даже приготовилась обморок разыграть… Ну, это все пустяки, а
вот ты дома себя дурак дураком держишь. Помирись с женой… Слышишь? А когда помиришься, приезжай
мне сказать.
—
Вот тебе
и зять! — удивлялся Харитон Артемьич. — У
меня все зятья такие: большая родня — троюродное наплевать. Ты уж лучше к Булыгиным-то не ходи, только себя осрамишь.
— Что поделаешь? Забыл, — каялся Полуянов. — Ну, молите бога за Харитину, а то ободрал бы
я вас всех, как липку. Даже
вот бы как ободрал, что
и кожу бы с себя сняли.
— Ведь
я младенец сравнительно с другими, — уверял он Галактиона, колотя себя в грудь. — Ну, брал… ну, что же из этого? Ведь по грошам брал,
и даже стыдно вспоминать, а кругом воровали на сотни тысяч. Ах, если б
я только мог рассказать все!..
И все они правы, а
я вот сижу. Да это что… Моя песня спета. Будет, поцарствовал. Одного бы только желал, чтобы
меня выпустили на свободу всего на одну неделю: первым делом убил бы попа Макара, а вторым — Мышникова. Рядом бы
и положил обоих.
— Вы садитесь
вот сюда, рядом со
мной,
и потолкуем, — предложила она.
— А ты не сердитуй, миленький… Сам кругом виноват. На себя сердишься… Нехорошо,
вот что
я тебе скажу, миленький!.. Затемнил ты образ нескверного брачного жития… да. От скверны пришел
и скверну в себе принес. Свое-то гнездо постылишь, подружию слезишь
и чад милых не жалеешь…
Вот что
я тебе скажу, миленький!.. Откуда пришел-то?
— Есть у
меня словечко ему сказать… Осрамил он нас всех,
вот что. Уж
я думал, думал
и порешил: поеду
и обругаю попа.
— Как это он
мне сказал про свой-то банк, значит, Ермилыч,
меня точно осенило. А возьму, напримерно,
я, да
и открою ссудную кассу в Заполье, как ты полагаешь? Деньжонок у
меня скоплено тысяч за десять,
вот рухлядишку побоку, — ну, близко к двадцати набежит. Есть другие мелкие народы, которые прячут деньжонки по подпольям… да. Одним словом, оборочусь.
— Ох, пора! — стонал Михей Зотыч, тяжело повертываясь на своем жестком ложе. — Много грехов, старче…
Вот как мышь в муку заберется, так
и я в грехах.
— Симон, бойся проклятых баб. Всякое несчастье от них… да.
Вот смотри на
меня и казнись. У нас уж такая роковая семья… Счастья нет.
— Чего забыл? — точно рванул Галактион. — А
вот это самое… да. Ведь
я домой поехал, а дома-то
и нет… жена постылая в дому… родительское благословение, навеки нерушимое…
Вот я и вернулся, чтобы сказать… да… сказать… Ведь все знают, — не скроешь. А только никто не знает, что у
меня вся душенька выболела.
— Хорошо тебе наговаривать, родитель, да высмеивать, — как-то застонал Галактион, — да. А
я вот и своей-то постылой жизни не рад. Хлопочу, работаю, тороплюсь куда-то, а все это одна видимость… у самого пусто,
вот тут пусто.
— А ежели
я его люблю,
вот этого самого Галактиона? Оттого
я женил за благо время
и денег не дал, когда в отдел он пошел… Ведь умница Галактион-то, а когда в силу войдет, так
и никого бояться не будет. Теперь-то вон как в нем совесть ходит… А тут еще отец ему спуску не дает. Так-то, отче!
— Идите вы, Галактион Михеич, к жене… Соскучилась она без вас, а
мне с вами скучно. Будет… Как-никак, а все-таки
я мужняя жена.
Вот муж помрет, так, может,
и замуж выйду.
—
Я и сам знаю, что хорошего ничего нет. А только
вот дети.