Неточные совпадения
—
Вот еще выдумал! — накинулась на него Аграфена, — что ты
меня всякому навязываешь, разве
я какая-нибудь… Пошел вон отсюда! Много вашего брата, всякому стану вешаться на шею: не таковская! С тобой только, этаким лешим, попутал, видно, лукавый за грехи мои связаться, да
и то каюсь… а то выдумал!
— Так
вот что! — проговорила она, наконец, уныло. — Ну, мой друг, бог с тобой! поезжай, уж если тебя так тянет отсюда:
я не удерживаю! По крайней мере не скажешь, что мать заедает твою молодость
и жизнь.
— Прощай, Евсеюшка, прощай, мой ненаглядный! — говорила мать, обнимая его, —
вот тебе образок; это мое благословение. Помни веру, Евсей, не уйди там у
меня в бусурманы! а не то прокляну! Не пьянствуй, не воруй; служи барину верой
и правдой. Прощай, прощай!..
— Ах, да! Ну,
я вас не неволю. Кланяйтесь Федосье Петровне от
меня, — скажите, что
я душевно огорчена ее печалью
и сама бы навестила, да
вот бог, дескать,
и мне послал горе — сына проводила.
— Мать твоя правду пишет, — сказал он, — ты живой портрет покойного брата:
я бы узнал тебя на улице. Но ты лучше его. Ну,
я без церемонии буду продолжать бриться, а ты садись
вот сюда — напротив, чтобы
я мог видеть тебя,
и давай беседовать.
— Очень. Время проходит, а ты до сих пор
мне еще
и не помянул о своих намерениях: хочешь ли ты служить, избрал ли другое занятие — ни слова! а все оттого, что у тебя Софья да знаки на уме.
Вот ты, кажется, к ней письмо пишешь? Так?
— Ну,
вот ты пишешь, что
я очень добр
и умен — может быть, это
и правда, может быть,
и нет; возьмем лучше середину, пиши: «Дядя мой не глуп
и не зол,
мне желает добра…»
—
Я смотрю с настоящей —
и тебе тоже советую: в дураках не будешь. С твоими понятиями жизнь хороша там, в провинции, где ее не ведают, — там
и не люди живут, а ангелы:
вот Заезжалов — святой человек, тетушка твоя — возвышенная, чувствительная душа, Софья,
я думаю, такая же дура, как
и тетушка, да еще…
—
Вот видите, дядюшка,
я думаю, что служба — занятие сухое, в котором не участвует душа, а душа жаждет выразиться, поделиться с ближними избытком чувств
и мыслей, переполняющих ее…
«Так
вот кто будет
меня испытывать! — думал Адуев, глядя на желтую фигуру Ивана Иваныча с обтертыми локтями. — Неужели
и этот человек решает государственные вопросы!»
«Наконец
вот тебе
и литературное занятие, — написано было в записке, —
я вчера виделся с знакомым
мне журналистом; он прислал тебе для опыта работу».
— Так
и есть! Как это
я сразу не догадался? Так
вот отчего ты стал лениться, от этого
и не видать тебя нигде. А Зарайские
и Скачины пристают ко
мне: где да где Александр Федорыч? он вон где — на седьмом небе!
— Потом, — продолжал неумолимый дядя, — ты начал стороной говорить о том, что вот-де перед тобой открылся новый мир. Она вдруг взглянула на тебя, как будто слушает неожиданную новость; ты,
я думаю, стал в тупик, растерялся, потом опять чуть внятно сказал, что только теперь ты узнал цену жизни, что
и прежде ты видал ее… как ее? Марья, что ли?
— Мудрено! с Адама
и Евы одна
и та же история у всех, с маленькими вариантами. Узнай характер действующих лиц, узнаешь
и варианты. Это удивляет тебя, а еще писатель!
Вот теперь
и будешь прыгать
и скакать дня три, как помешанный, вешаться всем на шею — только, ради бога, не
мне.
Я тебе советовал бы запереться на это время в своей комнате, выпустить там весь этот пар
и проделать все проделки с Евсеем, чтобы никто не видал. Потом немного одумаешься, будешь добиваться уж другого, поцелуя например…
— До сих пор, слава богу, нет, а может случиться, если бросишь дело; любовь тоже требует денег: тут
и лишнее щегольство
и разные другие траты… Ох, эта
мне любовь в двадцать лет!
вот уж презренная, так презренная, никуда не годится!
— Посмотрите, посмотрите, Александр Федорыч, — вдруг перебила Наденька, погруженная в свое занятие, — попаду ли
я каплей на букашку,
вот что ползет по дорожке?.. Ах, попала! бедненькая! она умрет! — сказала она; потом заботливо подняла букашку, положила себе на ладонь
и начала дышать на нее.
А
я вот села тут да
и вздремнула, сама не знаю отчего, видно к погоде.
Вот подают
мне кофе:
я ведь всегда в постеле его пью — пью да думаю: «Что это значит, Александра Федорыча не видать? уж здоров ли?» Потом встала, смотрю: одиннадцатый час — прошу покорнейше! людишки
и не скажут!
—
И я то же говорила, да
вот Наденька: «Подождем да подождем».
—
Я! опомнись, мать моя: ты спрятала
и мне не дала. «
Вот, говорит, Александр Федорыч приедет, тогда
и вам дам». Какова?
«Нет, — говорил он сам с собой, — нет, этого быть не может! дядя не знал такого счастья, оттого он так строг
и недоверчив к людям. Бедный!
мне жаль его холодного, черствого сердца: оно не знало упоения любви,
вот отчего это желчное гонение на жизнь. Бог его простит! Если б он видел мое блаженство,
и он не наложил бы на него руки, не оскорбил бы нечистым сомнением.
Мне жаль его…»
«
И дядюшка хочет уверить
меня, что счастье химера, что нельзя безусловно верить ничему, что жизнь… бессовестный! зачем он хотел так жестоко обмануть
меня? Нет,
вот жизнь! так
я воображал ее себе, такова она должна быть, такова есть
и такова будет! Иначе нет жизни!»
— Пустяки, — ворчал про себя Евсей, — как не пустяки: у тебя так
вот пустяки, а
я дело делаю. Вишь ведь, как загрязнил сапоги, насилу отчистишь. — Он поставил сапог на стол
и гляделся с любовью в зеркальный лоск кожи. — Поди-ка, вычисти кто этак, — примолвил он, — пустяки!
Адуев подумал о своих литературных занятиях, о стихах. «
Вот тут бы
я его срезал», — подумал он. Заговорили
и о литературе; мать
и дочь рекомендовали Александра как писателя.
— Грех вам бояться этого, Александр Федорыч!
Я люблю вас как родного;
вот не знаю, как Наденька; да она еще ребенок: что смыслит? где ей ценить людей!
Я каждый день твержу ей: что это, мол, Александра Федорыча не видать, что не едет?
и все поджидаю. Поверите ли, каждый день до пяти часов обедать не садилась, все думала:
вот подъедет. Уж
и Наденька говорит иногда: «Что это, maman, кого вы ждете?
мне кушать хочется,
и графу,
я думаю, тоже…»
— Да почти каждый день, а иногда по два раза в один день; такой добрый, так полюбил нас… Ну
вот, говорит Наденька: «Есть хочу да
и только! пора за стол». — «А как Александр Федорыч, говорю
я, будет?..» — «Не будет, говорит она, хотите пари, что не будет? нечего ждать…» — Любецкая резала Александра этими словами, как ножом.
Я опять: «Что это, Наденька, здоров ли Александр Федорыч!» — «Не знаю, говорит, maman,
мне почем знать?» — «Пошлем-ка узнать, что с ним?» Пошлем да пошлем, да так
вот и послали: я-то забыла, понадеялась на нее, а она у
меня ветер.
Вот теперь далась ей эта езда! увидала раз графа верхом из окна
и пристала ко
мне: «хочу ездить» да
и только!
—
Вот я и хочу оспоривать, — сказал Александр, вскочив с места, — а вы останавливаете мой благородный порыв…
—
Вот видишь ли? ты уж вполовину
и вылечен. Только правда ли это? ты, кажется, еще сердишься. Впрочем, презирай, презирай: это самое лучшее в твоем положении.
Я хотел было сказать кое-что… да нет…
— Он взял было
меня под руку, но
я вырвался
и бежал от этого чудовища…
Вот каковы люди, ma tante! — заключил Александр, потом махнул рукой
и ушел.
—
Вот уж
и нагоняй! Ты объясни ему поласковее, чего можно требовать
и ожидать от нынешних друзей; скажи, что друг не так виноват, как он думает… Да
мне ли учить тебя? ты такой умный… так хорошо хитришь… — прибавила Лизавета Александровна.
— Теперь уж жертвы не потребую — не беспокойтесь.
Я благодаря людям низошел до жалкого понятия
и о дружбе, как о любви…
Вот я всегда носил с собой эти строки, которые казались
мне вернейшим определением этих двух чувств, как
я их понимал
и как они должны быть, а теперь вижу, что это ложь, клевета на людей или жалкое незнание их сердца… Люди не способны к таким чувствам. Прочь — это коварные слова!..
—
Вот как два новейших французских романиста определяют истинную дружбу
и любовь,
и я согласился с ними, думал, что встречу в жизни такие существа
и найду в них… да что!
и быть снисходительным к слабостям других. Это такое правило, без которого ни себе, ни другим житья не будет.
Вот и всё. Ну,
я пойду уснуть.
— Послушай: ведь ты
мне не веришь, нечего
и спорить; изберем лучше посредника.
Я даже
вот что сделаю, чтоб кончить это между нами однажды навсегда:
я назовусь автором этой повести
и отошлю ее к моему приятелю, сотруднику журнала: посмотрим, что он скажет. Ты его знаешь
и, вероятно, положишься на его суд. Он человек опытный.
«
Я, на старости лет, пустился в авторство, — писал он, — что делать: хочется прославиться, взять
и тут, — с ума сошел!
Вот я и произвел прилагаемую при сем повесть. Просмотрите ее,
и если годится, то напечатайте в вашем журнале, разумеется, за деньги: вы знаете,
я даром работать не люблю. Вы удивитесь
и не поверите, но
я позволяю вам даже подписать мою фамилию, стало быть, не лгу».
—
Вот то-то! в тебя вложили побуждения, а самое творчество, видно,
и забыли вложить, — сказал Петр Иваныч, —
я говорил!
Да черт с ним совсем,
я бы не заметил этого; но
вот беда: чуть заведется страстишка, он
и пошел мотать.
— А
вот увидишь. Недавно воротилась сюда из-за границы молодая вдова, Юлия Павловна Тафаева. Она очень недурна собой. С мужем
я и Сурков были приятели. Тафаев умер в чужих краях. Ну, догадываешься?
— Нет, не то! — сказал Петр Иваныч. — Разве у
меня когда-нибудь не бывает денег? Попробуй обратиться когда хочешь, увидишь! А
вот что: Тафаева через него напомнила
мне о знакомстве с ее мужем.
Я заехал. Она просила посещать ее;
я обещал
и сказал, что привезу тебя: ну, теперь, надеюсь, понял?
— Э, полно! Порядочная женщина, разглядев дурака, перестанет им заниматься, особенно при свидетелях: самолюбие не позволит. Тут же около будет другой, поумнее
и покрасивее: она посовестится, скорей бросит.
Вот для этого
я и выбрал тебя.
— Да за что ж ты станешь даром хлопотать, терять время?
Вот прекрасно! Ничего! вазы очень красивы. В наш век без ничего ничего
и не сделают. Когда
я что-нибудь для тебя сделаю, предложи
мне подарок:
я возьму.
— Не понимаешь, а еще умный человек! Отчего он был все это время весел, здоров, почти счастлив? Оттого, что надеялся.
Вот я и поддерживала эту надежду: ну, теперь ясно?
— Вздор! — шепнул Петр Иваныч Александру. — Заметь набалдашник: видишь золотую львиную голову? Третьего дня он хвастался
мне, что заплатил за нее Барбье шестьсот рублей,
и теперь показывает;
вот тебе образчик средств, какими он действует. Сражайся
и сбей его вон с этой позиции.
Беда не так еще велика…» — «Как не беда! — закричал он, — он, говорит, делом не занимается; молодой человек должен трудиться…» — «
И это не беда, говорю
я, — тебе что за нужда?» — «Как, говорит, что за нужда: он вздумал действовать против
меня хитростями…» — «А,
вот где беда!» — стал
я дразнить.
— Сурков от ревности вздумал уверять
меня, — продолжал он, — что ты уж будто
и влюблен по уши в Тафаеву. «Нет, уж извини, — говорю
я ему, —
вот это неправда: после всего, что с ним случилось, он не влюбится. Он слишком хорошо знает женщин
и презирает их…» Не правда ли?
— Хорошо, вели давать!
Вот ты кстати напомнила об обеде. Сурков говорит, что ты, Александр, там почти каждый день обедаешь, что, говорит, оттого нынче у вас
и по пятницам не бывает, что будто вы целые дни вдвоем проводите… черт знает, что врал тут, надоел; наконец
я его выгнал. Так
и вышло, что соврал. Нынче пятница, а
вот ты налицо!
Ну,
вот хоть зарежь
меня, а
я говорю, что вон
и этот,
и тот, все эти чиновные
и умные люди, ни один не скажет, какой это консул там… или в котором году были олимпийские игры, стало быть, учат так… потому что порядок такой! чтоб по глазам только было видно, что учился.
— Это очень мило
и не марко: для мужского кабинета надобно выбирать непременно темные цвета: светлые скоро портятся от дыму. А
вот здесь, в маленьком пассаже, который ведет из будущего вашего кабинета в спальню,
я устрою боскет — не правда ли, это будет прекрасно? Там поставлю одно кресло, так, чтобы
я могла, сидя на нем, читать или работать
и видеть вас в кабинете.