Неточные совпадения
Лет двадцать пять тому назад изба у него сгорела;
вот и пришел он к моему покойному батюшке
и говорит: дескать, позвольте
мне, Николай Кузьмич, поселиться у вас в лесу на болоте.
— «Да без недоимок у
меня, смотри!» — «Известно, без недоимок…»
Вот он
и поселился на болоте.
Мы с ним толковали о посеве, об урожае, о крестьянском быте… Он со
мной все как будто соглашался; только потом
мне становилось совестно,
и я чувствовал, что говорю не то… Так оно как-то странно выходило. Хорь выражался иногда мудрено, должно быть из осторожности…
Вот вам образчик нашего разговора...
Вот, например, вы
мне говорите теперь
и то,
и то насчет того, ну, то есть, насчет дворовых людей…
Не знаю, чем
я заслужил доверенность моего нового приятеля, — только он, ни с того ни с сего, как говорится, «взял» да
и рассказал
мне довольно замечательный случай; а
я вот и довожу теперь его рассказ до сведения благосклонного читателя.
Да
вот в чем дело: пишет ко
мне помещица, вдова; говорит, дескать, дочь умирает, приезжайте, ради самого Господа Бога нашего,
и лошади, дескать, за вами присланы.
«
Вот, говорят, вчера была совершенно здорова
и кушала с аппетитом; поутру сегодня жаловалась на голову, а к вечеру вдруг
вот в каком положении…»
Я опять-таки говорю: «Не извольте беспокоиться», — докторская, знаете, обязанность, —
и приступил.
Вот именно такое доверие все семейство Александры Андреевны ко
мне возымело:
и думать позабыли, что у них дочь в опасности.
Чувствую
я, что больная моя себя губит; вижу, что не совсем она в памяти; понимаю также
и то, что не почитай она себя при смерти, — не подумала бы она обо
мне; а то ведь, как хотите, жутко умирать в двадцать пять лет, никого не любивши: ведь
вот что ее мучило,
вот отчего она, с отчаянья, хоть за
меня ухватилась, — понимаете теперь?
«
Вот если бы
я знала, что
я в живых останусь
и опять в порядочные барышни попаду,
мне бы стыдно было, точно стыдно… а то что?» — «Да кто вам сказал, что вы умрете?» — «Э, нет, полно, ты
меня не обманешь, ты лгать не умеешь, посмотри на себя».
— А
вот это, — подхватил Радилов, указывая
мне на человека высокого
и худого, которого
я при входе в гостиную не заметил, — это Федор Михеич… Ну-ка, Федя, покажи свое искусство гостю. Что ты забился в угол-то?
— Тоже был помещик, — продолжал мой новый приятель, —
и богатый, да разорился —
вот проживает теперь у
меня… А в свое время считался первым по губернии хватом; двух жен от мужей увез, песельников держал, сам певал
и плясал мастерски… Но не прикажете ли водки? ведь уж обед на столе.
— «Ну, — подумал
я про себя, — плохо тебе, Михайло Михайлыч…» А
вот выздоровел
и жив до сих пор, как изволите видеть.
— Нет, старого времени
мне особенно хвалить не из чего.
Вот хоть бы, примером сказать, вы помещик теперь, такой же помещик, как ваш покойный дедушка, а уж власти вам такой не будет! да
и вы сами не такой человек. Нас
и теперь другие господа притесняют; но без этого обойтись, видно, нельзя. Перемелется — авось мука будет. Нет, уж
я теперь не увижу, чего в молодости насмотрелся.
Вот и поднимется
и говорит: «За здравие моего старшего сына, он у
меня самый почтительный!» —
и заплачет.
— Миловидка, Миловидка…
Вот граф его
и начал упрашивать: «Продай
мне, дескать, твою собаку: возьми, что хочешь». — «Нет, граф, говорит,
я не купец: тряпицы ненужной не продам, а из чести хоть жену готов уступить, только не Миловидку… Скорее себя самого в полон отдам». А Алексей Григорьевич его похвалил: «Люблю», — говорит. Дедушка-то ваш ее назад в карете повез; а как умерла Миловидка, с музыкой в саду ее похоронил — псицу похоронил
и камень с надписью над псицей поставил.
Кричит: «Нет!
меня вам не провести! нет, не на того наткнулись! планы сюда! землемера
мне подайте, христопродавца подайте сюда!» — «Да какое, наконец, ваше требование?» — «
Вот дурака нашли! эка! вы думаете:
я вам так-таки сейчас мое требование
и объявлю?.. нет, вы планы сюда подайте,
вот что!» А сам рукой стучит по планам.
Вот и пришли ко
мне, говорят: напиши просьбу.
—
Вот, дети, — сказал он им, — учитель вам сыскан. Вы всё приставали ко
мне: выучи-де нас музыке
и французскому диалекту:
вот вам
и француз,
и на фортопьянах играет… Ну, мусье, — продолжал он, указывая на дрянные фортепьянишки, купленные им за пять лет у жида, который, впрочем, торговал одеколоном, — покажи нам свое искусство: жуэ!
Вот этот-то самый Лежёнь, или, как теперь его называют, Франц Иваныч,
и вошел при
мне в комнату Овсяникова, с которым он состоял в дружественных отношениях…
Дошла очередь до
меня;
вот и спрашивает: «Ты чем был?» Говорю: «Кучером».
— С тех пор
вот я в рыболовах
и числюсь.
— А Сергея Сергеича Пехтерева. По наследствию ему достались. Да
и он нами недолго владел, всего шесть годов. У него-то
вот я кучером
и ездил… да не в городе — там у него другие были, а в деревне.
— А вы не знаете?
Вот меня возьмут
и нарядят;
я так
и хожу наряженный, или стою, или сижу, как там придется. Говорят:
вот что говори, —
я и говорю. Раз слепого представлял… Под каждую веку
мне по горошине положили… Как же!
— А
я, батюшка, не жалуюсь.
И слава Богу, что в рыболовы произвели. А то
вот другого, такого же, как
я, старика — Андрея Пупыря — в бумажную фабрику, в черпальную, барыня приказала поставить. Грешно, говорит, даром хлеб есть… А Пупырь-то еще на милость надеялся: у него двоюродный племянник в барской конторе сидит конторщиком; доложить обещался об нем барыне, напомнить.
Вот те
и напомнил!.. А Пупырь в моих глазах племяннику-то в ножки кланялся.
«
Вот как только
я выйду на тот угол, — думал
я про себя, — тут сейчас
и будет дорога, а с версту крюку
я дал!»
Вот поглядел, поглядел на нее Гаврила, да
и стал ее спрашивать: «Чего ты, лесное зелье, плачешь?» А русалка-то как взговорит ему: «Не креститься бы тебе, говорит, человече, жить бы тебе со
мной на веселии до конца дней; а плачу
я, убиваюсь оттого, что ты крестился; да не
я одна убиваться буду: убивайся же
и ты до конца дней».
— Покойников во всяк час видеть можно, — с уверенностью подхватил Ильюшка, который, сколько
я мог заметить, лучше других знал все сельские поверья… — Но а в родительскую субботу ты можешь
и живого увидеть, за кем, то есть, в том году очередь помирать. Стоит только ночью сесть на паперть на церковную да все на дорогу глядеть. Те
и пойдут мимо тебя по дороге, кому, то есть, умирать в том году.
Вот у нас в прошлом году баба Ульяна на паперть ходила.
— Примеч. авт.]; знаешь, оно еще все камышом заросло;
вот пошел
я мимо этого бучила, братцы мои,
и вдруг из того-то бучила как застонет кто-то, да так жалостливо, жалостливо: у-у… у-у… у-у!
— Убивать ее не надо, точно; смерть
и так свое возьмет.
Вот хоть бы Мартын-плотник: жил Мартын-плотник,
и не долго жил
и помер; жена его теперь убивается о муже, о детках малых… Против смерти ни человеку, ни твари не слукавить. Смерть
и не бежит, да
и от нее не убежишь; да помогать ей не должно… А
я соловушек не убиваю, — сохрани Господи!
Я их не на муку ловлю, не на погибель их живота, а для удовольствия человеческого, на утешение
и веселье.
— Лучше… лучше. Там места привольные, речные, гнездо наше; а здесь теснота, сухмень… Здесь мы осиротели. Там у нас, на Красивой-то на Мечи, взойдешь ты на холм, взойдешь —
и, Господи Боже мой, что это? а?..
И река-то,
и луга,
и лес; а там церковь, а там опять пошли луга. Далече видно, далече.
Вот как далеко видно… Смотришь, смотришь, ах ты, право! Ну, здесь точно земля лучше: суглинок, хороший суглинок, говорят крестьяне; да с
меня хлебушка-то всюду вдоволь народится.
И вот уж
я бы туда пошел…
Ну,
вот пошел бы
я туда…
и вот…
и уж
и…
— Да уж это
я знаю. А
вот и ученый пес у тебя
и хороший, а ничего не смог. Подумаешь, люди-то, люди, а?
Вот и зверь, а что из него сделали?
—
И сам ума не приложу, батюшка, отцы вы наши: видно, враг попутал. Да, благо, подле чужой межи оказалось; а только, что греха таить, на нашей земле.
Я его тотчас на чужой-то клин
и приказал стащить, пока можно было, да караул приставил
и своим заказал: молчать, говорю. А становому на всякий случай объяснил:
вот какие порядки, говорю; да чайком его, да благодарность… Ведь что, батюшка, думаете? Ведь осталось у чужаков на шее; а ведь мертвое тело, что двести рублев — как калач.
— Софрон Яковлич за
меня недоимку взнес, батюшка, — продолжал старик, —
вот пятый годочек пошел, как взнес, а как взнес — в кабалу
меня и забрал, батюшка, да
вот и…
— Батюшка, Аркадий Павлыч, — с отчаяньем заговорил старик, — помилуй, заступись, — какой
я грубиян? Как перед Господом Богом говорю, невмоготу приходится. Невзлюбил
меня Софрон Яковлич, за что невзлюбил — Господь ему судья! Разоряет вконец, батюшка… Последнего
вот сыночка…
и того… (На желтых
и сморщенных глазах старика сверкнула слезинка.) Помилуй, государь, заступись…
— Оно, пожалуй, можно
и здесь, — возразил толстяк, —
вот, не угодно ли сюда. (Он повел
меня в другую комнату, только не в ту, из которой вышел.) Хорошо ли здесь вам будет?
— А
вот кто: сначала будет Василий Николаевич, главный кассир; а то Петр конторщик, Петров брат Иван конторщик, другой Иван конторщик; Коскенкин Наркизов, тоже конторщик,
я вот, — да всех
и не перечтешь.
— Барыня приказала, — продолжал он, пожав плечами, — а вы погодите… вас еще в свинопасы произведут. А что
я портной,
и хороший портной, у первых мастеров в Москве обучался
и на енаралов шил… этого у
меня никто не отнимет. А вы чего храбритесь?.. чего? из господской власти вышли, что ли? вы дармоеды, тунеядцы, больше ничего.
Меня отпусти на волю —
я с голоду не умру,
я не пропаду; дай
мне пашпорт —
я оброк хороший взнесу
и господ удоблетворю. А вы что? Пропадете, пропадете, словно мухи,
вот и все!
— Ну, Лиса Патрикевна, пошла хвостом вилять!..
Я его дождусь, — с сердцем проговорил Павел
и ударил рукой по столу. — А, да
вот он
и жалует, — прибавил он, взглянув в окошко, — легок на помине. Милости просим! (Он встал.)
— Что? грозить
мне вздумал? — с сердцем заговорил он. — Ты думаешь,
я тебя боюсь? Нет, брат, не на того наткнулся! чего
мне бояться?..
Я везде себе хлеб сыщу.
Вот ты — другое дело! Тебе только здесь
и жить, да наушничать, да воровать…
— А,
вот чьи куры! — с торжеством воскликнул помещик. — Ермила-кучера куры! Вон он свою Наталку загнать их выслал… Небось Параши не выслал, — присовокупил помещик вполголоса
и значительно ухмыльнулся. — Эй, Юшка! брось куриц-то: поймай-ка
мне Наталку.
—
Вот тэк, э
вот тэк, — подхватил помещик, — те, те, те! те, те, те!.. А кур-то отбери, Авдотья, — прибавил он громким голосом
и с светлым лицом обратился ко
мне: — Какова, батюшка, травля была, ась? Вспотел даже, посмотрите.
— А что будешь делать с размежеваньем? — отвечал
мне Мардарий Аполлоныч. — У
меня это размежевание
вот где сидит. (Он указал на свой затылок.)
И никакой пользы
я от этого размежевания не предвижу. А что
я конопляники у них отнял
и сажалки, что ли, там у них не выкопал, — уж про это, батюшка,
я сам знаю.
Я человек простой, по-старому поступаю. По-моему: коли барин — так барин, а коли мужик — так мужик…
Вот что.
— Нет, батюшка, еще жив, — да что: ноги
и руки ему перешибло.
Я вот за Селиверстычем бежал, за лекарем.
Недавно купил
я в городе жернова; ну, привез их домой, да как стал их с телеги-то выкладывать, понатужился, знать, что ли, в череве-то у
меня так екнуло, словно оборвалось что… да
вот с тех пор все
и нездоровится.
— Помнишь Дашу? — прибавил он наконец, —
вот золотая была душа!
вот было сердце!
и как она
меня любила!.. Что с ней теперь? Чай, иссохла, исчахла, бедняжка?
Дикий-Барин посмеивался каким-то добрым смехом, которого
я никак не ожидал встретить на его лице; серый мужичок то
и дело твердил в своем уголку, утирая обоими рукавами глаза, щеки, нос
и бороду: «А хорошо, ей-богу хорошо, ну,
вот будь
я собачий сын, хорошо!», а жена Николая Иваныча, вся раскрасневшаяся, быстро встала
и удалилась.
—
Вот и они ждут здесь более часу-с, — промолвил смотритель, указывая на
меня.