Неточные совпадения
— Нет, нет.
Я помню также раз, надо
мной все смеялись, когда
я сказала, что в лунном свете есть какой-то розовый оттенок. А на днях художник Борицкий —
вот тот, что пишет мой портрет, — согласился, что
я была права
и что художники об этом давно знают.
Мне казалось —
я повисла в воздухе
и вот-вот полечу.
Она обняла старшую сестру
и прижалась к ней, щека к щеке.
И вдруг спохватилась. — Нет, какая же
я глупая! Мы с тобою, точно в романе, сидим
и разговариваем о природе, а
я совсем забыла про мой подарок.
Вот посмотри.
Я боюсь только, понравится ли?
Вот я и набрела на этот молитвенник.
— Ах, дедушка милый.
Вот радость! — воскликнула Анна
и всплеснула руками. —
Я его, кажется, сто лет не видала.
Перед тем как вставать из-за стола, Вера Николаевна машинально пересчитала гостей. Оказалось — тринадцать. Она была суеверна
и подумала про себя: «
Вот это нехорошо! Как
мне раньше не пришло в голову посчитать?
И Вася виноват — ничего не сказал по телефону».
— Пришел на кухню
и положил
вот это на стол. «Передайте, говорит, вашей барыне. Но только, говорит, в ихние собственные руки».
Я спрашиваю: от кого? А он говорит: «Здесь все обозначено».
И с теми словами убежал.
–…поднять их нравственность, пробудить в их душах сознание долга… Вы
меня понимаете?
И вот к нам ежедневно приводят детей сотнями, тысячами, но между ними — ни одного порочного! Если спросишь родителей, не порочное ли дитя, — так можете представить — они даже оскорбляются!
И вот приют открыт, освящен, все готово —
и ни одного воспитанника, ни одной воспитанницы! Хоть премию предлагай за каждого доставленного порочного ребенка.
Ты там все пудрилась, час лишний провороня,
И вот за нами вслед ужасная погоня…
Как хочешь с ней разделывайся ты,
А
я бегу в кусты!
— Рассказ очень короткий, — отозвался Аносов. — Это было на Шипке, зимой, уже после того как
меня контузили в голову. Жили мы в землянке, вчетвером.
Вот тут-то со
мною и случилось страшное приключение. Однажды поутру, когда
я встал с постели, представилось
мне, что
я не Яков, а Николай,
и никак
я не мог себя переуверить в том. Приметив, что у
меня делается помрачение ума, закричал, чтобы подали
мне воды, помочил голову,
и рассудок мой воротился.
Вошел
я в дом
и вижу прехорошенькую болгарочку.
Я предъявил ей квитанцию на постой
и кстати уж спросил, почему у них целы стекла после канонады,
и она
мне объяснила, что это от воды. А также объяснила
и про канарейку: до чего
я был несообразителен!..
И вот среди разговора взгляды наши встретились, между нами пробежала искра, подобная электрической,
и я почувствовал, что влюбился сразу — пламенно
и бесповоротно.
— Ну,
вот. В одном полку нашей дивизии (только не в нашем) была жена полкового командира. Рожа,
я тебе скажу, Верочка, преестественная. Костлявая, рыжая, длинная, худущая, ротастая… Штукатурка с нее так
и сыпалась, как со старого московского дома. Но, понимаешь, этакая полковая Мессалина: темперамент, властность, презрение к людям, страсть к разнообразию. Вдобавок — морфинистка.
И вот, только что паровозные огни поравнялись с компанией, она вдруг шепчет на ухо прапорщику: «Вы всё говорите, что любите
меня.
—
Я давно настаивал! — говорил Николай раздраженно
и делая правой рукой такой жест, точно он бросал на землю какую-то невидимую тяжесть. —
Я давно настаивал, чтобы прекратить эти дурацкие письма. Еще Вера за тебя замуж не выходила, когда
я уверял, что ты
и Вера тешитесь ими, как ребятишки, видя в них только смешное…
Вот, кстати,
и сама Вера… Мы, Верочка, говорим сейчас с Василием Львовичем об этом твоем сумасшедшем, о твоем Пе Пе Же.
Я нахожу эту переписку дерзкой
и пошлой.
— Да. Но последним вашим поступком, именно присылкой этого
вот самого гранатового браслета, вы переступили те границы, где кончается наше терпение. Понимаете? — кончается.
Я от вас не скрою, что первой нашей мыслью было обратиться к помощи власти, но мы не сделали этого,
и я очень рад, что не сделали, потому что повторяю —
я сразу угадал в вас благородного человека.
Но…
вот я вам прямо гляжу в глаза
и чувствую, что вы
меня поймете.
И мне не только что жалко, но
вот я чувствую, что присутствую при какой-то громадной трагедии души,
и я не могу здесь паясничать.
—
Вот и все, — произнес, надменно улыбаясь, Желтков. — Вы обо
мне более не услышите
и, конечно, больше никогда
меня не увидите. Княгиня Вера Николаевна совсем не хотела со
мной говорить. Когда
я ее спросил, можно ли
мне остаться в городе, чтобы хотя изредка ее видеть, конечно не показываясь ей на глаза, она ответила: «Ах, если бы вы знали, как
мне надоела вся эта история. Пожалуйста, прекратите ее как можно скорее».
И вот я прекращаю всю эту историю. Кажется,
я сделал все, что мог?
—
Вот что, Васенька, — перебила его Вера Николаевна, — тебе не будет больно, если
я поеду в город
и погляжу на него?
— Пожалуйста, пожалуйста,
вот первая дверь налево, а там… сейчас… Он так скоро ушел от нас. Ну, скажем, растрата. Сказал бы
мне об этом. Вы знаете, какие наши капиталы, когда отдаешь квартиры внаем холостякам. Но какие-нибудь шестьсот — семьсот рублей
я бы могла собрать
и внести за него. Если бы вы знали, что это был за чудный человек, пани. Восемь лет
я его держала на квартире,
и он казался
мне совсем не квартирантом, а родным сыном.
— Ах, ах, ах, браслет —
я и забыла. Почему вы знаете? Он перед тем, как написать письмо, пришел ко
мне и сказал: «Вы католичка?»
Я говорю: «Католичка». Тогда он говорит: «У вас есть милый обычай — так он
и сказал: милый обычай — вешать на изображение матки боски кольца, ожерелья, подарки. Так
вот исполните мою просьбу: вы можете этот браслет повесить на икону?»
Я ему обещала это сделать.
— Пани,
я вижу, что вы не как все другие, не из любопытства только. Покойный пан Желтков перед смертью сказал
мне: «Если случится, что
я умру
и придет поглядеть на
меня какая-нибудь дама, то скажите ей, что у Бетховена самое лучшее произведение…» — он даже нарочно записал
мне это.
Вот поглядите…
«
Вот сейчас
я вам покажу в нежных звуках жизнь, которая покорно
и радостно обрекла себя на мучения, страдания
и смерть. Ни жалобы, ни упрека, ни боли самолюбия
я не знал.
Я перед тобою — одна молитва: «Да святится имя Твое».
«Успокойся, дорогая, успокойся, успокойся. Ты обо
мне помнишь? Помнишь? Ты ведь моя единая
и последняя любовь. Успокойся,
я с тобой. Подумай обо
мне,
и я буду с тобой, потому что мы с тобой любили друг друга только одно мгновение, но навеки. Ты обо
мне помнишь? Помнишь? Помнишь?
Вот я чувствую твои слезы. Успокойся.
Мне спать так сладко, сладко, сладко».
Неточные совпадения
Аммос Федорович.
Вот тебе на! (Вслух).Господа,
я думаю, что письмо длинно. Да
и черт ли в нем: дрянь этакую читать.
Бобчинский. Сначала вы сказали, а потом
и я сказал. «Э! — сказали мы с Петром Ивановичем. — А с какой стати сидеть ему здесь, когда дорога ему лежит в Саратовскую губернию?» Да-с. А
вот он-то
и есть этот чиновник.
Хлестаков. Да
вот тогда вы дали двести, то есть не двести, а четыреста, —
я не хочу воспользоваться вашею ошибкою; — так, пожалуй,
и теперь столько же, чтобы уже ровно было восемьсот.
Анна Андреевна. После?
Вот новости — после!
Я не хочу после…
Мне только одно слово: что он, полковник? А? (С пренебрежением.)Уехал!
Я тебе вспомню это! А все эта: «Маменька, маменька, погодите, зашпилю сзади косынку;
я сейчас».
Вот тебе
и сейчас!
Вот тебе ничего
и не узнали! А все проклятое кокетство; услышала, что почтмейстер здесь,
и давай пред зеркалом жеманиться:
и с той стороны,
и с этой стороны подойдет. Воображает, что он за ней волочится, а он просто тебе делает гримасу, когда ты отвернешься.
Анна Андреевна.
Вот хорошо! а у
меня глаза разве не темные? самые темные. Какой вздор говорит! Как же не темные, когда
я и гадаю про себя всегда на трефовую даму?