Неточные совпадения
Справьтесь по домовым книгам, кто у
меня гостил! псковская купчиха Савастьянова, моя знакомая,
вот вам
и весь сказ!» Наконец, поругавшись, поругавшись, статский ушел
и больше не показывался.
«Ты, говорят, нечестная!»
Вот и отец твой, — тебе-то он отец, это Наденьке не он был отец, — голый дурак, а тоже колет
мне глаза, надругается!
Вот теперь
и у отца твоего деньги есть, —
я предоставила;
и у
меня есть, может
и побольше, чем у него, — все сама достала, на старость кусок хлеба приготовила.
Марья Алексевна так
и велела: немножко пропой, а потом заговори. —
Вот, Верочка
и говорит, только, к досаде Марьи Алексевны, по — французски, — «экая дура
я какая, забыла сказать, чтобы по — русски»; — но Вера говорит тихо… улыбнулась, — ну, значит, ничего, хорошо. Только что ж он-то выпучил глаза? впрочем, дурак, так дурак
и есть, он только
и умеет хлопать глазами. А нам таких-то
и надо.
Вот, подала ему руку — умна стала Верка, хвалю.
—
Вот оно: «ах, как бы
мне хотелось быть мужчиною!»
Я не встречал женщины, у которой бы нельзя было найти эту задушевную тайну. А большею частью нечего
и доискиваться ее — она прямо высказывается, даже без всякого вызова, как только женщина чем-нибудь расстроена, — тотчас же слышишь что-нибудь такое: «Бедные мы существа, женщины!» или: «мужчина совсем не то, что женщина», или даже
и так, прямыми словами: «Ах, зачем
я не мужчина!».
— Все равно, как не осталось бы на свете ни одного бедного, если б исполнилось задушевное желание каждого бедного. Видите, как же не жалки женщины! Столько же жалки, как
и бедные. Кому приятно видеть бедных?
Вот точно так же неприятно
мне видеть женщин с той поры, как
я узнал их тайну. А она была
мне открыта моею ревнивою невестою в самый день обручения. До той поры
я очень любил бывать в обществе женщин; после того, — как рукою сняло. Невеста вылечила.
А
вот он говорит, что его невеста растолковала всем, кто ее любит, что это именно все так будет, как
мне казалось,
и растолковала так понятно, что все они стали заботиться, чтоб это поскорее так было.
Что это? учитель уж
и позабыл было про свою фантастическую невесту, хотел было сказать «не имею на примете», но вспомнил: «ах, да ведь она подслушивала!» Ему стало смешно, — ведь какую глупость тогда придумал! Как это
я сочинил такую аллегорию, да
и вовсе не нужно было! Ну
вот, подите же, говорят, пропаганда вредна — вон, как на нее подействовала пропаганда, когда у ней сердце чисто
и не расположено к вредному; ну, подслушала
и поняла, так
мне какое дело?
— Нельзя, наблюдаю, Михаил Иваныч; такая уж обязанность матери, чтобы дочь в чистоте сохранить,
и могу вам поручиться насчет Верочки. Только
вот что
я думаю, Михаил Иваныч: король-то французский какой был веры?
Вот вам причина, по которой
я очутился
и оставался в Академии — хороший кусок хлеба.
— Хорошо, Дмитрий Сергеич; люди — эгоисты, так ведь?
Вот вы говорили о себе, —
и я хочу поговорить о себе.
И что значит ученый человек: ведь
вот я то же самое стану говорить ей — не слушает, обижается: не могу на нее потрафить, потому что не умею по — ученому говорить.
— Нет, мой друг, это возбудит подозрения. Ведь
я бываю у вас только для уроков. Мы сделаем
вот что.
Я пришлю по городской почте письмо к Марье Алексевне, что не могу быть на уроке во вторник
и переношу его на среду. Если будет написано: на среду утро — значит, дело состоялось; на среду вечер — неудача. Но почти несомненно «на утро». Марья Алексевна это расскажет
и Феде,
и вам,
и Павлу Константинычу.
— Как долго! Нет, у
меня не достанет терпенья.
И что ж
я узнаю из письма? Только «да» —
и потом ждать до среды! Это мученье! Если «да»,
я как можно скорее уеду к этой даме.
Я хочу знать тотчас же. Как же это сделать?
Я сделаю
вот что:
я буду ждать вас на улице, когда вы пойдете от этой дамы.
Это бывают разбиты старики, старухи, а молодые девушки не бывают». — «бывают, часто бывают, — говорит чей-то незнакомый голос, — а ты теперь будешь здорова,
вот только
я коснусь твоей руки, — видишь, ты уж
и здорова, вставай же».
— Конечно, мсье Лопухов, конечно, богатый;
вот это-то
меня и смутило. Ведь в таком случае мать не может быть примирена ничем. А вы знаете права родителей! В этом случае они воспользуются ими вполне. Они начнут процесс
и поведут его до конца.
Вот, как смешно будет: входят в комнату — ничего не видно, только угарно,
и воздух зеленый; испугались: что такое? где Верочка? маменька кричит на папеньку: что ты стоишь, выбей окно! — выбили окно,
и видят:
я сижу у туалета
и опустила голову на туалет, а лицо закрыла руками.
«Да
и чего тут бояться? ведь это так хорошо! Только
вот подожду, какое это средство, про которое он говорит. Да нет, никакого нет. Это только так, он успокаивал
меня.
—
Вот, мой милый, ты
меня выпускаешь на волю из подвала: какой ты умный
и добрый. Как ты это вздумал?
— А
вот как, Верочка. Теперь уж конец апреля. В начале июля кончатся мои работы по Академии, — их надо кончить, чтобы можно было нам жить. Тогда ты
и уйдешь из подвала. Только месяца три потерпи еще, даже меньше. Ты уйдешь.
Я получу должность врача. Жалованье небольшое; но так
и быть, буду иметь несколько практики, — насколько будет необходимо, —
и будем жить.
— Нет,
я его все-таки ненавижу.
И не сказывай, не нужно.
Я сама знаю: не имеете права ни о чем спрашивать друг друга. Итак, в — третьих:
я не имею права ни о чем спрашивать тебя, мой милый. Если тебе хочется или надобно сказать
мне что-нибудь о твоих делах, ты сам
мне скажешь.
И точно то же наоборот.
Вот три правила. Что еще?
Знаешь, когда
я тебя полюбила, когда мы в первый раз разговаривали на мое рожденье? как ты стал говорить, что женщины бедные, что их жалко:
вот я тебя
и полюбила.
Да хоть
и не объясняли бы, сама сообразит: «ты, мой друг, для
меня вот от чего отказался, от карьеры, которой ждал», — ну, положим, не денег, — этого не взведут на
меня ни приятели, ни она сама, — ну, хоть
и то хорошо, что не будет думать, что «он для
меня остался в бедности, когда без
меня был бы богат».
Вот и будет сокрушаться: «ах, какую он для
меня принес жертву!»
И не думал жертвовать.
И если бы уличить Лопухова, как практического мыслителя, в тогдашней его неосновательности «не отказываюсь», он восторжествовал бы, как теоретик,
и сказал бы: «
вот вам новый пример, как эгоизм управляет нашими мыслями! — ведь
я должен бы был видеть, но не видел, потому что хотелось видеть не то —
и нашими поступками, потому что зачем же заставил девушку сидеть в подвале лишнюю неделю, когда следовало предвидеть
и все устроить тогда же!»
— Знаешь ли что, Александр? уж верно подарить тебе ту половину нашей работы, которая была моей долей. Бери мои бумаги, препараты,
я бросаю. Выхожу из Академии,
вот и просьба. Женюсь.
— Верочка,
вот это
и есть Александр Матвеич Кирсанов, которого ты ненавидишь
и с которым хочешь запретить
мне видеться.
— Марья Алексевна совершенно вышла из себя, ругнулась на извозчика, — «пьяна ты, барыня,
я вижу,
вот что», сказал извозчик
и отошел.
Но это были точно такие же мечты, как у хозяйки мысль развести Павла Константиныча с женою; такие проекты, как всякая поэзия, служат, собственно, не для практики, а для отрады сердцу, ложась основанием для бесконечных размышлений наедине
и для иных изъяснений в беседах будущности, что, дескать,
я вот что могла (или, смотря по полу лица: мог) сделать
и хотела (хотел), да по своей доброте пожалела (пожалел).
И смотрит Марья Алексевна, материя на платье у Верочки самая дорогая,
и Верочка говорит: «одна материя 500 целковых стоит,
и это для нас, мамаша, пустяки: у
меня таких платьев целая дюжина; а
вот, мамаша, это дороже стоит, —
вот, на пальцы посмотрите!
А мужчина говорит,
и этот мужчина Дмитрий Сергеич: «это все для нас еще пустяки, милая маменька, Марья Алексевна! а настоящая-то важность
вот у
меня в кармане:
вот, милая маменька, посмотрите, бумажник, какой толстый
и набит все одними 100–рублевыми бумажками,
и этот бумажник
я вам, мамаша, дарю, потому что
и это для нас пустяки! а
вот этого бумажника, который еще толще, милая маменька,
я вам не подарю, потому что в нем бумажек нет, а в нем все банковые билеты да векселя,
и каждый билет
и вексель дороже стоит, чем весь бумажник, который
я вам подарил, милая маменька, Марья Алексевна!» — Умели вы, милый сын, Дмитрий Сергеич, составить счастье моей дочери
и всего нашего семейства; только откуда же, милый сын, вы такое богатство получили?
—
Вот вам образцы моей работы.
И это платье
я делала сама себе: вы видите, как хорошо сидит.
И сидели они у наших, Данилыч, часа два,
и наши с ними говорят просто,
вот как
я с тобою,
и не кланяются им,
и смеются с ними;
и наш-то сидит с генералом, оба развалившись, в креслах-то,
и курят,
и наш курит при генерале,
и развалился; да чего? — папироска погасла, так он взял у генерала-то, да
и закурил свою-то.
—
Вот мы теперь хорошо знаем друг друга, — начала она, —
я могу про вас сказать, что вы
и хорошие работницы,
и хорошие девушки. А вы про
меня не скажете, чтобы
я была какая-нибудь дура. Значит, можно
мне теперь поговорить с вами откровенно, какие у
меня мысли. Если вам представится что-нибудь странно в них, так вы теперь уже подумаете об этом хорошенько, а не скажете с первого же раза, что у
меня мысли пустые, потому что знаете
меня как женщину не какую-нибудь пустую.
Вот какие мои мысли.
Вы получали плату исправно, а
вот я вам скажу, сколько, кроме этой платы
и всех других расходов, осталось у
меня денег в прибыли.
А у
меня пристрастие
вот к тому, чем заняться
я с вами пробую,
и я на свое пристрастие не то что не разоряюсь, а даже
и вовсе не трачу никаких денег, только что рада им заниматься
и без дохода от него себе.
Вот мне и хочется посмотреть, сумеем ли мы с вами завести такой порядок, какой нужно.
Вдруг дама вздумала, что каталог не нужен, вошла в библиотеку
и говорит: «не трудитесь больше,
я передумала; а
вот вам за ваши труды»,
и подала Кирсанову 10 р. — «
Я ваше ***, даму назвал по титулу, сделал уже больше половины работы: из 17 шкапов переписал 10».
Вот я тебе покажу людей!» Во мгновение ока дама взвизгнула
и упала в обморок, а Nicolas постиг, что не может пошевельнуть руками, которые притиснуты к его бокам, как железным поясом,
и что притиснуты они правою рукою Кирсанова,
и постиг, что левая рука Кирсанова, дернувши его за вихор, уже держит его за горло
и что Кирсанов говорит: «посмотри, как легко
мне тебя задушить» —
и давнул горло;
и Nicolas постиг, что задушить точно легко,
и рука уже отпустила горло, можно дышать, только все держится за горло.
— А какое влияние имеет на человека заботливость других, — сказал Лопухов: — ведь он
и сам отчасти подвергается обольщению, что ему нужна, бог знает, какая осторожность, когда видит, что из — за него тревожатся. Ведь
вот я мог бы выходить из дому уже дня три, а все продолжал сидеть. Ныне поутру хотел выйти,
и еще отложил на день для большей безопасности.
—
Вот это
я называю геройством,
и правду сказать, страшно надоело оно: сейчас бы так
и убежал.
— Да, а
вот мне и работать нельзя. Какие добрые эти девушки, находили
мне занятие по моему здоровью.
Я их всех буду благодарить, каждую. Скажите
и вы им, Вера Павловна, что
я вас просила благодарить их за
меня.
Он послушал
и говорит: «Нет, у вас плохо придумано;
я бы
вот и хотел верить, да нельзя».
Вот он
и говорит: «А знаете, что
я по вашему сложению вижу: что вам вредно пить; у вас от этого чуть ли грудь-то уж не расстроена.
Вот я так
и жила. Прошло месяца три,
и много уже отдохнула
я в это время, потому что жизнь моя уже была спокойная,
и хоть
я совестилась по причине денег, но дурной девушкою себя уж не считала.
Вот я и опять к тому подошла, о чем об одном надобно было говорить.
А потом, с месяц после того, как
я с ним расплатилась, тоже сидел у
меня,
и сказал: «
Вот теперь, Настенька, вы
мне стали нравиться».
Так
вот, как он взял мою руку, — вы не поверите,
я так
и покраснела: после моей-то жизни, Вера Павловна, будто невинная барышня — ведь это странно, а так было.
Вот на другое утро сижу
я и плачу, что
мне теперь делать бедной, как
я жить стану?
Вот сижу
я и плачу: что
я теперь буду делать, нечем
мне жить.