Неточные совпадения
— Что же
я один угощаться буду? — ответил он, подняв плечи. —
Вот уже когда все соберутся, вы
и почествуйте…
— Здравствуйте! — усмехаясь, молвил он. —
Вот — опять
я. Вчера привели, а сегодня — сам пришел! — Он сильно потряс руку Павла, взял мать за плечо
и спросил...
— Так
вот! — сказал он, как бы продолжая прерванный разговор. —
Мне с тобой надо поговорить открыто.
Я тебя долго оглядывал. Живем мы почти рядом; вижу — народу к тебе ходит много, а пьянства
и безобразия нет. Это первое. Если люди не безобразят, они сразу заметны — что такое?
Вот.
Я сам глаза людям намял тем, что живу в стороне.
— Она верно идет! — говорил он. —
Вот она привела вас ко
мне с открытой душой. Нас, которые всю жизнь работают, она соединяет понемногу; будет время — соединит всех! Несправедливо, тяжело построена она для нас, но сама же
и открывает нам глаза на свой горький смысл, сама указывает человеку, как ускорить ее ход.
— Христос был не тверд духом. Пронеси, говорит, мимо
меня чашу. Кесаря признавал. Бог не может признавать власти человеческой над людьми, он — вся власть! Он душу свою не делит: это — божеское, это — человеческое… А он — торговлю признавал, брак признавал.
И смоковницу проклял неправильно, — разве по своей воле не родила она? Душа тоже не по своей воле добром неплодна, — сам ли
я посеял злобу в ней?
Вот!
— Вы
мне дайте, дайте —
мне! Уж
я устрою,
я сама найду ход!
Я Марью же
и попрошу, пусть она
меня в помощницы возьмет!
Мне хлеб есть надо, работать надо же!
Вот я и буду обеды туда носить! Уж
я устроюсь!
— Это — естественно! — воскликнул Егор. — А насчет Павла вы не беспокойтесь, не грустите. Из тюрьмы он еще лучше воротится. Там отдыхаешь
и учишься, а на воле у нашего брата для этого времени нет.
Я вот трижды сидел
и каждый раз, хотя
и с небольшим удовольствием, но с несомненной пользой для ума
и сердца.
— До свиданья! — сказал Самойлов, крепко пожимая руку ей. — А
я вот своей матери
и заикнуться не могу ни о чем таком, — да!
— А
я вот вам не верю! — вдруг возбуждаясь, заявила мать.
И, быстро вытирая запачканные углем руки о фартук, она с глубоким убеждением продолжала: — Не понимаете вы веры вашей! Как можно без веры в бога жить такою жизнью?
—
Вот, мамаша, девица, неприятная для начальства! Будучи обижена смотрителем тюрьмы, она объявила ему, что уморит себя голодом, если он не извинится перед ней,
и восемь дней не кушала, по какой причине едва не протянула ножки. Недурно? Животик-то у
меня каков?
— Хорошая! — кивнул головой Егор. — Вижу
я — вам ее жалко. Напрасно! У вас не хватит сердца, если вы начнете жалеть всех нас, крамольников. Всем живется не очень легко, говоря правду.
Вот недавно воротился из ссылки мой товарищ. Когда он ехал через Нижний — жена
и ребенок ждали его в Смоленске, а когда он явился в Смоленск — они уже были в московской тюрьме. Теперь очередь жены ехать в Сибирь. У
меня тоже была жена, превосходный человек, пять лет такой жизни свели ее в могилу…
—
Вот и хорошо, коли знаете! Ну, наливайте же
мне чаю, говорите, как жили.
— Помер муж,
я схватилась за сына, — а он пошел по этим делам.
Вот тут плохо
мне стало
и жалко его… Пропадет, как
я буду жить? Сколько страху, тревоги испытала
я, сердце разрывалось, когда думала о его судьбе…
— Нечистая она, наша бабья любовь!.. Любим мы то, что нам надо. А
вот смотрю
я на вас, — о матери вы тоскуете, — зачем она вам?
И все другие люди за народ страдают, в тюрьмы идут
и в Сибирь, умирают… Девушки молодые ходят ночью, одни, по грязи, по снегу, в дождик, — идут семь верст из города к нам. Кто их гонит, кто толкает? Любят они!
Вот они — чисто любят! Веруют! Веруют, Андрюша! А
я — не умею так!
Я люблю свое, близкое!
— Ага! — сказал Рыбин
и заворочался на стуле медведем. —
Вот.
Я тоже, как дошел до этой мысли, — холодно стало.
— Обман! — ответил Рыбин. — Чувствую — обман. Ничего не знаю, а — есть обман.
Вот. Господа мудрят чего-то. А
мне нужно правду.
И я правду понял. А с господами не пойду. Они, когда понадобится, толкнут
меня вперед, — да по моим костям, как по мосту, дальше зашагают…
—
Я? — Рыбин взглянул на нее, помолчал
и повторил: — От господ надо дальше.
Вот.
— Пойду один по селам, по деревням. Буду бунтовать народ. Надо, чтобы сам народ взялся. Если он поймет — он пути себе откроет.
Вот я и буду стараться, чтобы понял — нет у него надежды, кроме себя самого, нету разума, кроме своего. Так-то!
— Дети начали стыдиться родителей, говорю! — повторил он
и шумно вздохнул. — Тебя Павел не постыдится никогда. А
я вот стыжусь отца.
И в дом этот его… не пойду
я больше. Нет у
меня отца…
и дома нет! Отдали
меня под надзор полиции, а то
я ушел бы в Сибирь…
Я бы там ссыльных освобождал, устраивал бы побеги им…
—
И дураки
и умники — одним миром мазаны! — твердо сказал Николай. —
Вот ты умник
и Павел тоже, — а
я для вас разве такой же человек, как Федька Мазин, или Самойлов, или оба вы друг для друга? Не ври,
я не поверю, все равно…
и все вы отодвигаете
меня в сторону, на отдельное место…
— Болит.
И у вас — болит… Только — ваши болячки кажутся вам благороднее моих. Все мы сволочи друг другу,
вот что
я скажу. А что ты
мне можешь сказать? Ну-ка?
— Вы не бойтесь, —
я его не трону!
Я мягкий, как пареная репа!
И я… эй, ты, герой, не слушай, —
я его люблю! Но
я — жилетку его не люблю! Он, видите, надел новую жилетку,
и она ему очень нравится,
вот он ходит, выпуча живот,
и всех толкает: а посмотрите, какая у
меня жилетка! Она хорошая — верно, но — зачем толкаться?
И без того тесно.
— Хорошо! — сказала мать. —
Вот самовар поспеет —
я и схожу.
— Прошлялся
я по фабрикам пять лет, отвык от деревни,
вот! Пришел туда, поглядел, вижу — не могу
я так жить! Понимаешь? Не могу! Вы тут живете — вы обид таких не видите. А там — голод за человеком тенью ползет
и нет надежды на хлеб, нету! Голод души сожрал, лики человеческие стер, не живут люди, гниют в неизбывной нужде…
И кругом, как воронье, начальство сторожит — нет ли лишнего куска у тебя? Увидит, вырвет, в харю тебе даст…
—
Вот, почитаю
я! — воскликнул Ефим, указывая на книги
и широко улыбаясь.
— Жаль, не было тебя! — сказал Павел Андрею, который хмуро смотрел в свой стакан чая, сидя у стола. —
Вот посмотрел бы ты на игру сердца, — ты все о сердце говоришь! Тут Рыбин таких паров нагнал, — опрокинул
меня, задавил!..
Я ему
и возражать но мог. Сколько в нем недоверия к людям,
и как он их дешево ценит! Верно говорит мать — страшную силу несет в себе этот человек!..
— А
вот не бояться-то
я и не умею!
— Когда был
я мальчишкой лет десяти, то захотелось
мне поймать солнце стаканом.
Вот взял
я стакан, подкрался
и — хлоп по стене! Руку разрезал себе, побили
меня за это. А как побили,
я вышел на двор, увидал солнце в луже
и давай топтать его ногами. Обрызгался весь грязью —
меня еще побили… Что
мне делать? Так
я давай кричать солнцу: «А
мне не больно, рыжий черт, не больно!»
И все язык ему показывал. Это — утешало.
— Это пустяки! — ответила Софья, наливая себе еще кофе. — Будет жить, как живут десятки бежавших…
Я вот только что встретила
и проводила одного, — тоже очень ценный человек, — был сослан на пять лет, а прожил в ссылке три с половиной месяца…
— Нет, видно, смял
меня этот день, Первое мая! Неловко
мне как-то,
и точно по двум дорогам сразу
я иду: то
мне кажется, что все понимаю, а вдруг как в туман попала.
Вот теперь вы, — смотрю на вас — барыня, — занимаетесь этим делом… Пашу знаете —
и цените его, спасибо вам…
—
Я вот теперь смогу сказать кое-как про себя, про людей, потому что — стала понимать, могу сравнить. Раньше жила, — не с чем было сравнивать. В нашем быту — все живут одинаково. А теперь вижу, как другие живут, вспоминаю, как сама жила,
и — горько, тяжело!
Я складывала все мои несчастия
и взвешивала их от нечего делать:
вот — поссорилась с отцом, которого любила, прогнали из гимназии
и оскорбили, тюрьма, предательство товарища, который был близок
мне, арест мужа, опять тюрьма
и ссылка, смерть мужа.
—
Мне казалось —
я знаю жизнь! — задумчиво сказал Николай. — Но когда о ней говорит не книга
и не разрозненные впечатления мои, а
вот так, сама она, — страшно!
И страшны мелочи, страшно — ничтожное, минуты, из которых слагаются года…
— Зовите, как хочется! — задумчиво сказала мать. — Как хочется, так
и зовите.
Я вот все смотрю на вас, слушаю, думаю. Приятно
мне видеть, что вы знаете пути к сердцу человеческому. Все в человеке перед вами открывается без робости, без опасений, — сама собой распахивается душа встречу вам.
И думаю
я про всех вас — одолеют они злое в жизни, непременно одолеют!
— Так! — продолжал Рыбин сурово
и важно. —
Я тоже думаю, что знал. Не смерив — он не прыгает, человек серьезный.
Вот, ребята, видали? Знал человек, что
и штыком его ударить могут,
и каторгой попотчуют, а — пошел. Мать на дороге ему ляг — перешагнул бы. Пошел бы, Ниловна, через тебя?
— Мучается! Ему идти в солдаты, — ему
и вот Якову. Яков просто говорит: «Не могу», а тот тоже не может, а хочет идти… Думает — можно солдат потревожить.
Я полагаю — стены лбом не прошибешь…
Вот они — штыки в руку
и пошли. Да-а, мучается! А Игнатий бередит ему сердце, — напрасно!
— Потом пошел в земский музей. Походил там, поглядел, а сам все думаю — как же, куда
я теперь? Даже рассердился на себя.
И очень есть захотелось! Вышел на улицу, хожу, досадно
мне… Вижу — полицейские присматриваются ко всем. Ну, думаю, с моей рожей скоро попаду на суд божий!.. Вдруг Ниловна навстречу бежит,
я посторонился да за ней, —
вот и все!
—
Вот придет она, барыня-то,
и будет ругать
меня за то, что ты говоришь…
«О, господи, господи Иисусе Христе! Неужто
и меня вот так…»
— Крестьяне! — полным
и тугим голосом говорил Рыбин. — Бумагам этим верьте, —
я теперь за них, может, смерть приму, били
меня, истязали, хотели выпытать — откуда
я их взял,
и еще бить будут, — все стерплю! Потому — в этих грамотах правда положена, правда эта дороже хлеба для нас должна быть, —
вот!
— Ничего! Не один
я на земле, — всю правду не выловят они! Где
я был, там обо
мне память останется, —
вот! Хоть
и разорили они гнездо, нет там больше друзей-товарищей…
— Хорошо говорите, — тянет сердце за вашей речью. Думаешь — господи! хоть бы в щелку посмотреть на таких людей
и на жизнь. Что живешь? Овца!
Я вот грамотная, читаю книжки, думаю много, иной раз
и ночь не спишь, от мыслей. А что толку? Не буду думать — зря исчезну,
и буду — тоже зря.
— Послушала ваши речи —
вот для чего люди живут!
И так чудно, — слушаю
я вас
и вижу — да ведь
я это знаю! А до вас ничего
я этакого не слыхала
и мыслей у
меня таких не было…
— Надо так — сначала поговорить с мужиками отдельно, —
вот Маков, Алеша — бойкий, грамотный
и начальством обижен. Шорин, Сергей — тоже разумный мужик. Князев — человек честный, смелый. Пока что будет! Надо поглядеть на людей, про которых она говорила.
Я вот возьму топор да махну в город, будто дрова колоть, на заработки, мол, пошел. Тут надо осторожно. Она верно говорит: цена человеку — дело его.
Вот как мужик-то этот. Его хоть перед богом ставь, он не сдаст… врылся. А Никитка-то, а? Засовестился, — чудеса!
— Ну то-то! — молвил Игнат
и успокоился, весело улыбаясь. —
Мне бы
вот на фабрику, там, говорят, ребята довольно умные…
— А у
меня, видите ли, тоже
вот, как у Саши, была история! Любил девушку — удивительный человек была она, чудесный. Лет двадцати встретил
я ее
и с той поры люблю,
и сейчас люблю, говоря правду! Люблю все так же — всей душой, благодарно
и навсегда…
— Не нуждается? Гм, — ну, все ж
я буду продолжать… Вы люди, для которых нет ни своих, ни чужих, вы — свободные люди.
Вот стоят перед вами две стороны,
и одна жалуется — он
меня ограбил
и замордовал совсем! А другая отвечает — имею право грабить
и мордовать, потому что у
меня ружье есть…
— Ну, Сашенька, вы убирайтесь, пока целы! За
мной с утра гуляют два шпиона,
и так открыто, что дело пахнет арестом. У
меня — предчувствие. Что-то где-то случилось. Кстати,
вот у
меня речь Павла, ее решено напечатать. Несите ее к Людмиле, умоляйте работать быстрее. Павел говорил славно, Ниловна!.. Берегитесь шпионов, Саша…
— Давно ли
я все вычистил, а уж опять
вот сколько накопилось всякой всячины, — черт! Видите ли, Ниловна, вам, пожалуй, тоже лучше не ночевать дома, а? Присутствовать при этой музыке довольно скучно, а они могут
и вас посадить, — вам же необходимо будет поездить туда
и сюда с речью Павла…
— Чудесно! — воскликнул Николай, не глядя на нее. —
Вот что — вы
мне скажите, где чемодан мой
и мое белье, а то вы забрали все в свои хищнические руки,
и я совершенно лишен возможности свободно распоряжаться личной собственностью.